"Распутник" - читать интересную книгу автора (Грин Грэм)IX Злой ангел ненавистиВзаимоотношения Рочестера с женой известны нам главным образом по их сохранившейся переписке, в которой трудно усмотреть черты «скотского обращения», о котором упоминает Хирн. В своих письмах к жене Рочестер не часто предстает в образе счастливого возлюбленного, хотя однажды он торопливо набросал ей в Ньюмаркете следующие строки: «Ставлю шесть к четырем на то, что я люблю тебя всей душой, а спорь я о том же с кем-нибудь посторонним, я поставил бы два к одному», а в другой раз отписал ей с нежной насмешливостью: Мадам, я получил три Ваших портрета и пребываю в великой тревоге из-за того, что они могут оказаться похожими на оригинал. По величине головы можно диагностировать рахит; исходя из угрюмого выражения лица данная особа склонна к молитвословию и религиозным пророчествам; однако, мягко говоря, пухлые щечки свидетельствуют о чрезмерном пристрастии к сладкому; тогда как живой и даже на портрете трепещущий нос, судя по всему, позаимствовал не подобающую ему живость у глаз, немного, если я не ошибаюсь, опухших. Ранее мне не доводилось видеть улыбающегося подбородка, насупившихся губ и надутого чела. Надо отдать должное живописцу (надели его Господь подобающим смирением), и наверняка он красавец, если, конечно, с ним еще не успели обойтись точно так же, как он на своих полотнах — с Вами. Имею честь надерзить Вам и тем, что совершенно определенно собираюсь в деревню: у меня уже есть лошади, осталось найти кучера, и, как только я это улажу, Вы сразу же будете иметь неудовольствие видеть у Ваших ног Вашего покорного слугу Рочестера. Подобные письма проникнуты духом непростой, можно сказать, тайной женитьбы, неудачного похищения на Чаринг-Кросс, стихов о минуте «в жизнь длиной»; они адресованы разбитной девице, способной с трезвым презрением отозваться о собственных женихах и на глазах у отчима чокнуться с одним из них полукубком кларета. Но их браку суждено было претерпеть череду превращений, в равной мере затрагивающих обоих. Рочестера терзали угрызения совести из-за его постоянных супружеских измен. Конечно, он мог с меланхолический нежностью посоветовать жене в прекрасных стихах не спрашивать о том, когда он вернется, или еще определеннее высказаться в письме: Тысячу раз целую мою дорогую женушку в полном соответствии с собственными чувствами и живой игрой воображения. Подумай обо мне ровно столько, сколько сочтешь нужным и, главное, приятным, — а потом забудь меня; потому что, хотя в тебе и заключено для меня блаженство и счастье, мне не хочется причинять тебе боль, ведь люблю я тебя сильнее, чем самого себя, и достижение мною собственных целей ставлю ниже, нежели осуществление тобою — твоих. Прощай. По меньшей мере однажды Рочестер признался в письме в том, что он перед женой в долгу: Непросто быть безмятежно счастливым, а вот быть добрым, напротив, предельно просто — и это важнейшая составляющая счастья. Говорю это не затем, чтобы ты была ко мне добра; ты так долго была добра, что я в конце концов проникся уверенностью в том, что так оно навсегда и останется; говорю затем, чтобы подсказать тебе, что во мне, может быть, есть доброта, хотя обстоятельствам моей жизни это, казалось бы, полностью противоречит. Но не стоит слишком мудрствовать по поводу собственной глупости, иначе мне следовало бы превратить это письмо в книгу, посвятить ее тебе и опубликовать, чтобы ее прочел весь мир. Их брак не был полностью разрушен. На его развалинах оставалось достаточно первоначальной страсти и последующей нежности, чтобы начать строить жизнь заново, — и супруги непременно так и поступили бы, будь они предоставлены самим себе и друг другу. Но «одиночества вдвоем» брак им не принес. Сэр Джон Уорр с женою, с самого начала стоявшие между Элизабет Малле и соискателями ее руки, стремясь при помощи лорда Хаули, ее деда, продать невесту подороже, вечно что-то советовавшие, на что-то указывавшие, в чем-то укорявшие, по-прежнему имели большое влияние на дочь (в случае Уорра — на падчерицу). Они так и не смирились с ее замужеством, хотя и восприняли его как свершившийся факт. Леди Уорр навещала дочь ежегодно — и каждый раз это оборачивалось натянутыми нервами, вспышками взаимной нетерпимости, а то и прямыми ссорами между мужем и женой. Стиль поведения Вашей светлости в последнее время, пусть он и намного мягче того, чего я на самом деле заслуживаю, несет на себе отпечаток Ваших недавних бесед с теми, кого я был бы готов чтить вне всякой меры, если бы они, в свою очередь, воздавая должное как мне, так и Вашей добродетели, на пушечный выстрел не приближались бы ни к Вам, ни к нашим с Вами безукоризненным, как мне хочется верить, отношениям. Да и как ему было декларировать безукоризненность или хотя бы просить прощения, если каждое его прегрешение леди Уорр немедленно включала в общий перечень и предъявляла его к сведению родной дочери? После одного из таких визитов он написал Элизабет с самобичующей горечью: Моя оставленная мною в полном небрежении жена, пока ты не стала многоуважаемой вдовой, тебе, я не сомневаюсь, хочется иных утешений — и, говоря правду и ничего, кроме правды, я обеспечиваю тебя ими в той мере, какую нашел бы достаточной любой, кроме самых неистовых нетерпеливцев. Что за злой ангел ненависти сподобил, на горе мне, леди Уорр наезжать к тебе ежегодно, гостить по целому месяцу и отравлять тебе этим жизнь на остальные одиннадцать? Слава Б-гу, камни в почках (причем немаленькие!) и обусловленные ими мучения избавляют меня от необходимости лицезреть воочию твои страдания. Предложи мне в пределах мыслимого и разумного сделать что угодно, лишь бы ты успокоилась; но ты ведешь себя как несчастная баба, орущая от боли, но стесняющаяся признаться лекарю, где именно у нее болит; все эти три года я выслушиваю твои постоянные жалобы, но ни разу ты не довела до моего сведения хотя бы одной сколь бы то ни было достоверной причины вечного недовольства. У меня просто-напросто нет еще трех лет на устранение этого взаимонепонимания, я вот-вот обрету покой в объятиях не столь мнительной подруги, как ты; и когда это случится, ты наверняка прозреешь, хотя вряд ли это сделает тебя счастливее. Она «проорала от боли» три года, утверждает он, но едва ли это определение является всеобъемлюще точным — особенно из уст человека с нечистой совестью и расшатанными ее «ором» нервами. Вот, по контрасту, ее послание мужу: Блаженство, испытанное мною при получении твоего письма, омрачено лишь одним обстоятельством: ты не называешь хотя бы примерной даты, когда я могла бы надеяться на нашу новую встречу, — и эта неопределенность сильно уязвляет меня. Не знаю, что именно ты испытываешь столь странным способом — мое терпение или мое послушание, — но, как того и требует супружеский долг, у меня обоих этих качеств в избытке. Не думаю, что ты решишь задержаться в Бате сейчас, когда туда съехалось столько народу, но и хватит ли у тебя сил и решимости покинуть насиженное место, мне не известно тоже; пожалуйста, поразмысли над тем, достаточно ли разумно ты себя ведешь, и не сочти за труд известить о столь долгожданном для меня решении, потому что вот-вот начнется сессия парламента — и тогда у тебя появится столько дел, что тебе наверняка станет не до приезда в деревню. Поэтому, прошу тебя, распорядись моими дальнейшими поступками, и даже если это будет означать небрежение нашими детьми и моими столь долго вынашиваемыми надеждами повидаться с тобой, я снесу и это, лишь бы не заставлять тебя вспоминать о том (и мучить себя этими воспоминаниями), что есть на свете и такое существо, как твоя верная и преданная… Достаточно кроткий упрек — и, не исключено, именно благодаря этому жалящий тем сильнее; но и о том, что она не утратила еще прежнего духа воинственности, косвенно свидетельствует пространное послание самого Рочестера: Не возьмусь в разговоре с тобой отрицать того, что героическая решимость не есть черта, восхищающая меня в женщинах; даже если бы от нее зависела моя жизнь, она бы меня не восхищала, ибо пусть это и добродетель, но женщине не подобающая… Ноги должны быть в тепле, а голова в холоде — и точно так же было бы только естественно предположить, что величию и низости следовало бы располагаться в разных местах — и героическую голову должен, по идее, уравновешивать покорно виляющий хвост. Не только здравый смысл, но и опыт подсказывают мне это на примере леди Монтенелл и еще двух десятков дам, все достоинства которых настолько сосредоточились в умных головках, что на долю всего остального остались одни изъяны. А значит, Вам, мадам, прекрасно известно, что я не слишком высоко ставлю дух воинственности применительно к особам прекрасного пола и вследствие этого безмерно счастлив тому, что никто из моих подруг не считает целесообразным приумножать собственную прелесть избыточной агрессивностью; такое простительно лишь изнемогающей в ожидании аристократке, которая, набравшись смелости, ускользает от невыносимого опекуна под спасительную сень законного брака; в остальных же случаях мы ждем от наших дам более естественного и милосердного поведения. Это, мадам, не более чем письмо — и чтобы сделать его доброжелательным, мне придется заверить Вас в том, что я окончательно впал в старческое слабоумие, а чтобы сделать, вдобавок ко всему, и учтивым — пропустить несколько строк для пущей важности и приписать внизу: Я слишком глубоко чту Вас, чтобы, оставаясь в немилости, приблизиться к Вам на расстояние пушечного выстрела, но как только Вы вновь сделаете меня своим фаворитом, я не заставлю себя ждать. В антологии фольклора есть стишок, приписываемый Рочестеру. Он напитан тою же тяжелой и безутешной иронией, что и только что процитированное письмо, и обращен «К моей более чем добродетельной жене»: Если эти строки и впрямь принадлежат Рочестеру, то как поразительно контрастируют они с его ранним шуточным стихотворением, в котором поэт клянется в своем постоянстве: Теперь же он ополчается и на сам институт брака: Можно отметить, что «орет от боли» не столько леди Рочестер, сколько лорд, и в «Сатире на супружество» этот крик оборачивается истерическим визгом: Особенно в финале стихотворения: Смотрителями в этом Бедламе наверняка были сэр и леди Уорр. А сама по себе развернутая аллегория женитьбы по любви как обоюдного сумасшествия — не навеяна ли она воспоминанием о полуночном «умыкании» невесты при помощи шести вооруженных всадников и о последующей скачке в глухой ночи? Что же за смертоносной отравой оказались опоены они оба? Любовь не исчезла бесследно; об этом свидетельствует замечательное стихотворение последней поры об усталом путнике, ищущем вечный покой; она вновь проявилась в словах, сказанных на смертном одре. Вспомним его разрушенное здоровье, сифилис, камни в почках, болезнь глаз, порой доводившую его чуть ли не до слепоты; вспомним слова, сказанные в письме: «Я поправляюсь так медленно и со столь постоянными возвращениями недуга, что порядочно надоел сам себе»; вспомним его постоянную неверность — «Иначе вновь, сорвавшись с неба, я рухну в грязь, впаду во грех»; вспомним супружескую чету Уорров; но если мы перечитаем письма медленно и внимательно, всплывет еще кое-что — вполне соотносимое с первым стихом сатиры («Супружество, дом ревности и горя»), — причем окажется, что речь идет не только об испытывающей более чем оправданную ревность жене, но и о самом поэте. Если у него были причины жаловаться на леди Уорр, то и у его жены имелись все основания недолюбливать старую леди Рочестер. Этой даме было необходимо управлять большим хозяйством и, желательно, имением. Детей от первого брака она потеряла рано, а когда подросли внуки, у нее отняли и ее любимую игрушку — поместье Дитчли. Ей нужно было где-то жить, и она перебралась к младшему сыну в Эддербери. Он был польщен этим, потому что любил мать и, возможно, слегка побаивался ее; во всяком случае, на его детство она наложила неизгладимый отпечаток. Ее внук сэр Эдвард Генри Ли родился в 1663 году и женился в четырнадцатилетнем возрасте в 1677-м. Наверное, именно тогда старая леди Рочестер и переехала к сыну. Элизабет, скорее всего, была в это время в Инморе, потому что муж написал ей, очевидно из Эддербери, об уже состоявшемся переезде: Изменение прежних планов моей матушки (которая нынче, и слышать не хочет о том, чтобы отсюда уехать) заставляет меня задуматься над вещами, которые чуть было не вылетели у меня из головы, но ты можешь не сомневаться в том, что никакое мое решение ни в коем случае не преследует цель покуситься на тебя, на твои счастье и покой, насколько это, разумеется, в моей власти. Поэтому я пишу тебе это письмо, стремясь приуготовить тебя к переезду сначала сюда, а потом — куда распорядится судьба, принимающая (как мне кажется) за нас решения, которые мы склонны приписывать собственной мудрости или вмешательству высших сил. Поэтому будь готова выехать по первому моему сигналу (о точных сроках я сообщу позднее) и в знак этой готовности незамедлительно ответь на это послание и не тяни с отправкой письма. Да благословит тебя Бог. В другом письме он выражает надежду на то, что «твое с моей матушкой удачное сочетание окажет чрезвычайно благоприятное воздействие на меня, как это уже бывало и раньше; и в этом случае, и в целом ряде других ты сумеешь проявить завидную скромность и доброту». Более половины его писем жене за этот период снабжены приписками для старой леди Рочестер. Сама же она, должно быть перестав быть главой большого хозяйства, изнывала от скуки. Вынужденная праздность позволила разыграться воображению; ее любовь к сыну, ее властный и крутой нрав, ее вспыльчивость, в своей совокупности, побудили ее начать придумывать различные истории про невестку и пересказывать их сыну — истории, по-видимому, как раз и предназначенные для того, чтобы пробуждать ревность. Неопровержимым доказательством этого может послужить приводимый далее отрывок из письма Рочестера жене: Не удивляйся тому, что я не писал тебе все это время; мне трудно было выбрать тон письма — вернее, писем по нескольким поводам сразу, — здесь же я только пожелаю тебе не придавать особого значения некоторым подозрениям моей матушки по твоему адресу: будучи чистой воды домыслами, они беспочвенно возникли и бесследно сгинут. Во всяком случае, я сделаю для этого все, что в моих силах. О тех же обвинениях речь идет, похоже, и в следующем письме: Если у тебя нет от меня никаких известий, это не означает, будто у меня нет времени или желания написать тебе; я веду достаточно праздный образ жизни и очень часто о тебе думаю; но не жди подробного отчета о том, что именно со мной приключилось, время для такого объяснения еще не пришло; единственное, что я могу сообщить тебе прямо сейчас, — с моей стороны это в некотором роде реванш. Если Рочестер был дьяволом, в котором, «копнув поглубже, можно ангела найти», то его мать была доброй женщиной с изрядным запасом прямо-таки сатанинской злобы. Через пять лет после смерти Рочестера, в семидесятилетнем возрасте, она дала полную волю этому чувству, обрушившись к тому же на жертву, которую облюбовала заранее. Ее внучка, миссис Уортон, умерла, оставив все состояние мужу-священнику, которого старая леди Рочестер и презирала, и ненавидела. «Такого мерзавца, такого урода, как этот, земля еще не рождала». Она обвинила свежеиспеченного вдовца в том, что тот подделал завещание новопреставленной жены. «Уортон умеет имитировать ее почерк, и ее бывшая сиделка умеет тоже». Предъявленные ею обвинения звучали на грани безумия: Давным-давно он заразил ее сифилисом и даже не удосужился сообщить ей об этом; он завел себе женщину на стороне и прижил с нею детей; в последние три года ее жизни он ни разу не выполнил супружеского долга, и хотя она долгими часами стояла перед ним на коленях, умоляя сказать, в чем именно она провинилась, он этого так и не сделал до самой ее смерти. Одна из причин этой ненависти совершенно очевидна. «Я слышала, что он водится с Фэншоу и обзавелся благодаря этому кое-какими связями при дворе, но эти связи должны быть жалкими, потому что и сам Фэншоу человечишка никудышный, ни на что, кроме мелких пакостей, не способный». Фэншоу дружил когда-то с Рочестером, он посетил поэта, когда тот лежал при смерти, и распустил впоследствии слухи о том, что Рочестер перед самой кончиной сошел с ума и что его пресловутое покаяние было на самом деле не более чем «меланхолической блажью». Этого она Фэншоу никогда не простила. После того как на Уортона обрушился с ее стороны целый град обвинений, вряд ли стоило удивляться еще одному, высказанному ею в письме к своему внуку, лорду Личфилду: «Мне хотелось получить от покойной дочери Уортон только миниатюрный портрет моего сына Рочестера в шкатулке шагреневой кожи, но мистер Уортон отказал мне даже в этом». Она была жалкой старухой, но вместе с тем искусной и опасной интриганкой и, несомненно, делит с леди Уорр ответственность за большинство несчастий, обрушившихся на Рочестера и Элизабет Малле в семейной жизни. Неприязнь молодой леди Рочестер к старой проскальзывает как минимум в одном письме, написанном, по-видимому, в Инморе. Элизабет, должно быть, не без облегчения покинула Эддербери, оставив детей, включая леди Анну, на попечение свекрови, а та, дождавшись приезда Рочестера, не преминула воспользоваться удобной возможностью настроить сына против невестки новыми россказнями про нее. Элизабет пишет мужу: Последнее письмо, полученное мною от Вашей светлости, оказалось настолько скандальным, что я и не знала, как на него ответить. Поэтому я решила написать леди Анне Уилмот с просьбой заступиться за меня, но сейчас, когда Вы, к вящей радости, вновь удостоили меня своей милостью, я опять-таки воздержусь от подробного объяснения, потому что очень скоро мы с Вами свидимся воочию. А до той поры я препоручаю матушке, которая наверняка этому только порадуется, заботу о моих детях, о моих фармацевтах, о моих собачках и обо всем остальном, что принадлежит мне, — и пусть она распоряжается этим по своему усмотрению. И только если мне непременно и срочно потребуется что-нибудь [из оставленного в Эддербери], я, как правило, с не присущей мне настойчивостью обращусь к ней с просьбой поделиться со мною; вероятность чего, впрочем, крайне мала. Остаюсь ее вечной должницей, Вашей покорной женой, и все такое прочее. Может быть, старая леди Рочестер обвиняла невестку в том, что та уделяет больше времени собачкам, чем детям, а значит, не в состоянии воспитать их как следует? Если так, то ее злая воля в конце концов взяла верх, потому что в завещании лорда Рочестера, наряду с прочим, значится: В обеспечение счастливого согласия между моей дражайшей матушкой и моей дражайшей супругой, я назначаю их обеих опекуншами моего сына до тех пор, пока ему не исполнится двадцать один год; эта воля сохраняет силу только в том случае, если моя супруга не выйдет замуж вновь и продолжит жить под одним кровом с моей матушкой; в противоположном же случае право на опекунство она утеряет. Таким образом он лишал обеих женщин возможности разлучиться и после его кончины. Элизабет нельзя было вновь выйти замуж, да и внебрачные связи ей были заповеданы тоже — об этом (как и при жизни самого Рочестера) должна была позаботиться свекровь. Однажды он написал жене с юмором, не исключено, только вуалирующим жестокую правду: Убежать, как мошенник, не попрощавшись, — это, дражайшая женушка, поступок невежливый, которого порядочный человек должен был бы стыдиться. Я бросил тебя на потраву твоему собственному воображению, посреди моей родни (а это худшее из проклятий), но приидет и час избавления. А до той поры, да смилуйся над тобою моя матушка. Так что я оставил тебя на заклание — женщину с женщиной, жену с матерью — в надежде на скорое воссоединение в силе и славе. Что же касается степени обоснованности его ревности, в надежде разжечь которую старая леди Рочестер призвала на помощь собственное воображение, то не содержится ли некий намек на возможную ее причину в вышеприведенном письме самой Элизабет? Она оставила во власти у свекрови своих собак, детей и «фармацевтов». Старая леди Рочестер сиднем сидела в Эддербери в последние годы жизни не только сына, но и невестки, которая, пережив мужа лишь на год, умерла, как засвидетельствовано, «от апоплексии». Ее здоровье, должно быть, шло на убыль постепенно; она окружила себя «фармацевтами» (то есть лекарями-шарлатанами вроде того, повадки которого когда-то пародировал ее муж). И, не исключено, один из «фармацевтов» и стал героем наветов свекрови. Рочестер и сам был смертельно болен; в 1678 году появилось не столько ошибочное, сколько преждевременное извещение о его кончине. Он рано стал импотентом, а человек, не могущий доставлять удовольствие сам, порой склонен предполагать, что радость, которой он обделяет, непременно будут искать — и найдут — где-нибудь в другом месте. Это, кстати, расхожий сюжет театральной комедии эпохи Реставрации. «Какая, однако, невероятная обуза быть мужем красавицы!» — восклицает Женолиз в пьесе «Старый холостяк» и слышит в ответ: «Ни в коем случае, сэр, если вы сами что-нибудь можете. А вот если не можете, тогда — да; это все равно что купить прекрасный дом и, не живя в нем самому, напустить туда постояльцев». Определенно известно лишь то, что переселение матери Рочестера в Эддербери все же не привело к полному разрыву между супругами. Нежность порой исчезала из его писем, но всегда ненадолго. «Боюсь, мне придется поехать в Лондон, — написал Рочестер жене однажды на Рождество (по-видимому, из Вудстока), — и заранее пеняю себе, что не возьму с собой тебя; но зато, в отсутствие здешних распутников, ты сможешь в тишине и в спокойствии провести святые дни в Эддербери». «Распутники» (как и соответствующая собственная репутация) надоедали поэту все сильнее и сильнее. Чем более немощным становилось его тело, тем отчаяннее алкал он тишины и покоя. «Мир» (наряду с любовью и истиной) — ключевое слово в его самых знаменитых любовных стихотворениях. Наверное, это письмо было написано в конце 1677 года, потому что в октябре или ноябре этого года он в течение двух недель принимал в Вудстоке герцога Бекингема, а 17 декабря все еще оставался вдали от Лондона, что подтверждается письмом Сэвила: «Все грешники Англии, кроме тебя, съехались нынче в столицу». И в том же году Рочестер с горечью назвал себя «человеком, которого вошло в великую моду ненавидеть». Его репутация губила его, шагая впереди самого Рочестера. 5 июня Гарри Сэвил написал из Лондона своему брату, лорду Галифаксу: А еще прошлым вечером за дерзкие слова закололи Дюбуа, французского повара из Мэлла. Сделал это некий мистер Флойд, но поскольку лорд Рочестер и лорд Ламли ужинали в той же харчевне, пусть и в другом помещении, и в совершенно иной компании, наша добрая молва весь день твердит о том, что убийцей был Рочестер. Поэтому он попросил меня написать тебе, чтобы ты пресек распространение этой клеветы хотя бы на севере страны, ибо, как он выразился, если слух докатится до Йорка, опровергать его потом придется года два-три. А 16 октября Сэвил сообщил Рочестеру еще об одном навете, на сей раз восходящем к некоему безобидному эпизоду, случившемуся в сельской местности: Меня побуждают к спешке противоречивые сведения о твоем вроде бы окончательно пошатнувшемся здоровье: я хочу знать всю правду, причем из первых рук; только ты один способен поведать о себе истину, тогда как весь остальной мир не только охотно верит любой лжи, распространяемой о тебе, но и сам придумывает ее; так и поступают, в частности, твои мнимые друзья, рассказывая всем и каждому небылицу, основанную на твоем последнем приключении, и пытаясь убедить нас, людей серьезных, в том, что ты совершенно распоясался как в нравственном, так и в буквальном смысле и сверкнул голой жопой, что, разумеется, кажется человеку вроде меня, столь восхищающемуся и тобой, и твоими талантами, категорически невозможным. В конце концов, если ты не простудился и не заболел после такой скачки, разве это не опровергает всей остальной лжи, связанной с этой историей? Впрочем, клеветников этим не остановишь, а слухов о твоей светлости и о приключениях весьма сходного характера ходит столько, что единственный способ пресечь эти разговоры (способ, которым ты до сих пор ни разу не пренебрег) заключается в том, что ты должен прибыть в Лондон сам. В ответе Рочестера, разъясняющем случившееся недоразумение, сквозят, однако же, нотки нарастающего раздражения собственной дурной репутацией: Что же до таинственного события, о котором ты прослышал, сиречь до беготни в голом виде, то правды в этом только то, что мы поздней осенью искупались в реке, а потом устроили на лугу пробежку ярдов на сорок, чтобы просохнуть. Неужели ни король, ни герцог не делали этого сами? Да и лорд-канцлер с архиепископом, когда они были подростками? Неужели в нежном, отроческом возрасте один из них уже ораторствовал, как Цицерон, а другой — проповедовал, как Блаженный Августин? Конечно, ведь они куда лучше выглядели бы в смирительных рубахах, нежели в одежде Адама (которая, увы, не слишком к лицу и мне), причем не только сейчас, но и когда были в самом мужском соку. А теперь, мистер Сэвил, раз уж тебе нравится называть себя серьезным человеком и перечислять всех скандализированных моим поведением могущественных особ, изволь-ка вспомнить лето Господне 1676-го, когда двое жирных мужиков в чем мать родила затеяли пляску у фонтана Розамунды, а несчастная обесчещенная нимфа плакала в три ручья, наблюдая их бессильно поникшие мужские достоинства, которые выглядели совсем иначе в ветхозаветные дни ее возлюбленного Гарри II… История, во всей своей ничтожности, получила дальнейшее развитие; в частности, Роберт Харли не без возмущения написал своему отцу, сэру Эдварду Харли, о том, что мистер Мартин сообщил ему подробности «безобразия, учиненного лордом Рочестером, лордом Лавлейсом и еще десятком мужчин, которые в субботу в Эстингтоне бегали по Вудсток-парку совершенно голыми». А окончательная — и самая завиральная — версия попала на страницы «Воспоминаний» Хирна: Этот лорд… имел обыкновение время от времени бегать голым в компании себе подобных; особенно же отличились они однажды воскресным днем в Вудсток-парке, ожидая, что со всех сторон поглазеть на них сбегутся дамы, однако же никто из особ прекрасного пола так и не появился. Мужчина же, которому они отдали подержать одежду, включая исподнее, не только не вернул ее им, но и скрылся с украденным, пока они бегали. Цитаты из писем Рочестера жене уместно дополнить и завершить еще одной (как всегда, недатированной, но про это письмо можно с известной долей уверенности сказать, что оно написано в самом конце 1678 года или в начале 1679-го): Дорогая жена, у меня нет для тебя новостей, но от Лондона я очень устал, а по тебе соскучился; однако ситуация обострилась сейчас столь всесторонне, что стоит лишь подставить спину, как на тебя тут же нападают сзади и волокут вешать; все достойные люди избегают поэтому малейшей неосторожности; точно так же ведет себя и твой покорный слуга Рочестер. В канун Михайлова дня (29 сентября) некий Тит Отс, сын анабаптистского проповедника и человек напыщенный и невежественный, изгнанный с должности военно-морского капеллана за содомию, обратился в Тайный совет с рассказом об иезуитском заговоре с целью убить короля, в который якобы оказались вовлечены многие из власть имущих. 17 октября некий мистер Дентон написал сэру Ральфу Вернею о том, что «сэр Эдуард Берри Годфри, выходя утром из дому в субботу, 9-го числа, наказал слугам отвечать всем, кто будет о нем спрашивать, что он вернется домой к ужину, и с той поры бесследно пропал». Годфри был мировым судьей, которому Отс, прежде чем обратиться в Тайный совет, сообщил под присягой всё, о чем он намеревался рассказать членам совета. Тем же вечером, когда Дентон писал свое письмо, тело Годфри, заколотого собственной шпагой, было найдено в сточной канаве неподалеку от церкви Святого Панкрата, однако впоследствии было доказано, что убит он был возле самого Сомерсет-хауса. Это убийство положило начало террору. Никто, как написал Рочестер, не мог подставить спину из страха угодить на эшафот. Бедлоу, правая рука Отса, в декабре 1678 года похвалялся задушевной дружбой с Бакхерстом, Рочестером и Сидли. Должно быть, это была всего лишь ситуативная провокация умного интригана, старающегося ввести в заблуждение собеседника; страх, в котором жил в эти дни Рочестер, доказывает, что он не водил дружбу с осведомителями, захватившими власть в стране. Он не был охотником и имел все основания опасаться того, что окажется дичью. И Лондон, и всю страну захлестнула пелена ярости и фальши; насмерть перепуганы были даже люди, на совести у которых было куда меньше грехов, чем у Рочестера; эти страхи подкреплялись скорым судом и смертными приговорами. Подлинный смысл происходившего в эту темную пору остается неясен даже сейчас; когда маятник качнулся в другую сторону и вчерашние преследователи превратились в преследуемых, многие из них умирали, не ведая, за какую провинность их наказывают, — точь-в-точь как их недавние жертвы. Непреложным остается лишь возвышенно прекрасный и вместе с тем безучастный приговор Бернета: «Последнее слово умирающих противопоставлено последнему слову страждущих; и этот туман всеобщей неопределенности не рассеется до тех пор, пока не станут великой явью все тайны прошлого». Годфри, возведенный в рыцарское достоинство за отвагу, проявленную в годину чумы, и всю жизнь отличавшийся умеренным протестантизмом, но никак не более того, вдруг оказался канонизирован фанатиками. Но его дух взывал вовсе не к отмщению. Некая мисс Лам, родственница епископа Илийского, находясь в саду Сомерсет-хауса вместе с двумя подругами, в ответ на их просьбы принялась петь — и запела она песню, в которой были слова: «Милости кровоточащим ранам». А на лестнице, отделенной от сада лишь стеклом, внезапно появилась высокая фигура, облаченная в саван. Женщины, перепугавшись, бросились в дом. У них спросили, что их так устрашило, и они объявили причиной явление призрака. Человек девять принялись высматривать его через стеклянную стену, но ничего не увидели. Девицу попросили спеть заново, но, когда она вновь произнесла роковые слова, все присутствующие с изумлением увидели тот же призрак. О том, что у Рочестера были особые причины для тревоги, мы узнаем из отчета Бернета о его смерти, в котором есть несколько совершенно загадочных строк: Он сказал мне, что с огромным удовлетворением приобщился Святых Тайн и что его радость только усилилась, когда вместе с ним причастилась его жена, за несколько лет до этого попавшая под влияние папской церкви, чему он, увы, и сам изрядно поспешествовал, в чем сейчас, не таясь, признался. Так что едва ли не главной отрадой в нынешнем бедственном положении стало для него исправление тяжкой ошибки, допущенной при его активном участии. Предполагают, что Рочестер побудил жену обратиться в католичество по политическим соображениям — с тем, чтобы войти в ближний круг герцога Йорка. Это и впрямь наиболее вероятно. Конечно же, сам Рочестер никогда не выказывал склонности к католицизму. В «Истории безвкусицы» он предостерегал Карла от его младшего брата и от религии, которую тот исповедует, тогда как стихотворение «Римское отпущение» доказывает, что как минимум в Некоторые из обстоятельств обращения леди Рочестер в католичество известны. В этой истории, дразнящей воображение своими лакунами, на первый план выходит неоднозначная фигура перебежчика-протестанта Стэнли Колледжа. Этот «деятельный и темпераментный человек», по свидетельству Бернета, часто злословивший о короле, пал первой жертвой гонений на Отса и его последователей-антипапистов, начавшихся после роспуска так называемого Оксфордского парламента. Ему предъявили целый ряд заведомо вздорных обвинений, включая заговор в целях умерщвления короля и насильственной смены правительства. Доказательства были столь ничтожны, что коллегия присяжных признала его невиновным. После чего новый суд назначили уже в Оксфорде, чем ясно дали понять и свидетелям, и судьям, что сам король желает обвинительного вердикта. Впрочем, риск нового оправдательного приговора оставался — и связан он был с безупречным протестантским прошлым подсудимого, тогда как обвинение стремилось прежде всего дискредитировать Колледжа в глазах его единоверцев. Именно в этом контексте и выплыла на поверхность его странная связь с Рочестером. Леди Рочестер к этому времени уже умерла тоже, и факты, связанные с ее переходом в католичество, начали по одному проскальзывать в выступлениях отдельных участников судебного процесса. 24 августа 1681 года некий Ричард Кросс написал из Терлокстона под Тонтоном сэру Лайонелу Дженкинсу: Вы высказали желание, чтобы полковник Хаули и я сообщили Вам, что именно нам известно о высказываниях покойной леди Рочестер относительно того, что Колледж является папистом. За день до того, как ее окончательно свалил недуг, она сказала, что абсолютно уверена в его приверженности католицизму. Еще она вроде бы говорила то же самое за столом у леди Уорр. Сэр Фрэнсис Уорр осведомлен об этом куда лучше нашего. К этому письму я прилагаю другое, написанное Уильямом Кларком из Сэндфорда, в последнее время являющимся членом суда графства, но не оставившим и своей прежней должности управляющего именьем лорда Рочестера, в котором он сообщает, в чем именно признался Колледж лично ему. Итак, Уильям Кларк пишет Ричарду Кроссу: Я не знаю, был ли Колледж папистом, но слышал от него именно это; кроме того, находясь на протяжении четырнадцати лет, начиная с военных походов, на службе у графа Рочестера, он, по распоряжению последнего, привел к леди Рочестер католического священника Томсона, чтобы тот обратил ее в католичество, и так оно, после нескольких продолжительных бесед с Томсоном, и случилось. Мне кажется, именно поэтому она и считала его папистом; да и многим другим он говорил то же самое, и если понадобятся живые свидетели, то за ними дело не станет. Еще один фрагмент той же мозаики обеспечил некто Томас Харрис из Гластона, Сомерсет. В 1677 году на Михайлов день он жил у трактирщика Томаса Питера на Уичстрит. Однажды воскресным вечером туда пришел человек, назвавшийся Колледжем, и завел разговор о лорде и леди Рочестер, причем жену он невероятно расхваливал, а мужа всячески поносил. Я сказал ему, что слышал, будто леди стала паписткой. Он спросил меня, что такое, на мой взгляд, папист. Я ответил, что это человек, поддерживающий доктрину Римской церкви. Он же принялся яростно настаивать на справедливости этой доктрины, обещая мне назавтра принести книги, опровергающие все аргументы ее противников. Также он сказал мне, что зовут его не Колледж, а Коллеж и что он служил у лорда Рочестера в Инморе. Колледжа приговорили к смерти и казнили; и это была смерть невинного человека, последняя в длинном ряду, ответственность за которую отчасти лежит на Рочестере. |
||
|