Далия Трускиновская Корзинка с бриллиантами

Мы стояли справа от служебного входа, а она — слева. Причем мы стояли боевым треугольником, а она — просто так. Боевой треугольник придумала Светка. А может, не сама придумала, а где-то подсмотрела. Идея простая — двое стоят рядышком, вплотную, спиной к интересующим нас событиям, а третья выглядывает между их плеч и голов. И все трое поддерживают громкий разговор ни о чем. Очень удобно.

Так вот, на этот раз Светка с Алкой прикрывали меня, чтобы я наконец-то разглядела «генеральскую дочку». Вообще это словечко внедрила Светкина мама. Захочет Светка купить импортную косметику — «это для генеральской дочки!» Или, скажем, я поступила на инъяз — «факультет для генеральских дочек!» Естественно, когда на горизонте появилась эта краля, мы ее прозвали генеральской дочкой, хотя, наверно, никакого папы-генерала у нее нет.

Светка с Алкой трепались, а я таращилась на дочку.

Одета она была действительно по фирме, весь прикид даже не с «Бурды» содран, а года на полтора «Бурду» опережает. И ноги такие, что помереть и не жить. И колготки ажурные. И юбка такая короткая, как на старых мамкиных фотографиях. От таких юбок все мэны тащатся.

Кроме того, она очень уверенно вела себя. Мы, когда ждем после репетиции или спектакля кого-нибудь из артистов, так боже упаси стоять в одиночку. Все, кто выходят из служебного входа, так пялятся! И в глазах прямо написано: «А я знаю, за кем это ты бегаешь!»

И вот стоим мы втроем с одной стороны, делая вид, что никак не расстанемся после спектакля, а она стоит с другой стороны и никакого вида не делает, а просто ждет.

— Саблуков с Васиной уже вышли, сейчас ОН выйдет, — быстро шепчет Светка, — он обычно после Саблукова в душ ходит!

Действительно — в освещенных дверях появляется ОН! Я замираю — ОН!!!

Двадцать минут назад он стоял посреди сцены, а весь зал аплодировал ему, и как аплодировал! И я аплодировала, стоя в проходе, и снова изумлялась тому, как красиво его лицо. Фантастически красиво. Даже когда он просто молчит и приходит в чувство после умопомрачающей сцены.

— Смотри! Смотри внимательно! — командует Алка.

Я смотрю, хотя ничего хорошего не вижу.

Он подходит к ней, тихо здоровается и забирает у нее большой пластиковый пакет. Неужели она не постеснялась войти в театральный зал с таким здоровенным пакетом, — думаю я, и вдруг до меня доходит, что она вовсе не была в зале, ей незачем ходить на все его спектакли. Вот для меня единственная возможность увидеть его — это, как на работу, ходить в театр, а она уверена, что встретится с ним и просто так…

Она берет его под руку. И они проходят мимо нас.

Я пытаюсь поймать его взгляд, но он смотрит сразу на всех троих и рассеянно улыбается.

— Девочки, приветик! — говорит он нам. Он нас знает, хотя я не уверена, что помнит, как нас зовут. Мы примелькались ему, когда бегали в клуб юных театралов. Он тогда еще вел у нас кружок истории театра. Собственно, мы со Светкой и теперь почетные члены клуба, хотя впрошлом году окончили школу. А Алка еще учится в десятом классе и хочет поступать на театроведение. Скоро у нее начнутся выпускные экзамены. И она уже не сможет вместе с нами торчать в театре и около.

Он и она сворачивают за угол. У него такая походка, что я вспоминаю эльфов из мультиков. Теперь можно отойти подальше от служебного входа и обсудить случившееся.

— Помяни мое слово, у нее папуля крупная шишка! — убежденно говорит Светка.

— Ну почему ты так в этом уверена? — Аллочке лишь бы поспорить. — Прикид еще ничего не доказывает. Интердевочки тоже все прикинутые по фирме.

— Макаров на шмутки не поймается! Видела, как он ее под ручку?.. Этот знает, что делает. Если бы у Юльки был папа-генерал, он бы Юльку так же под ручку водил.

Слышать это не очень приятно. Макаров не такой. Он просто не может быть таким. Макаров! Николай Макаров. Николай Ильич Макаров. Это — ОН. Господи, я готова петь это имя…

— Да, с папой-генералом у Юльки пролет, — тут даже Алке не с чем спорить. — И все-таки…

— Давай разберемся. Ведь Макаров даже не квартиру снимает, а вообще комнату в коммуналке! Это тебе о чем-нибудь говорит? Ну?

— На зарплату советского артиста только в коммуналке и снимать! — авторитетно цитирует Алка. Это она Тасю Медведеву цитирует. — Ну, а вдруг он просто искал поближе к театру? Или копит деньги на что-нибудь такое… ну, на машину?

— Ой, держите меня! — отвечает на это Светка.

Макаров близорук, и кроме того, уже дважды попадал в автокатастрофы. Так что машину он вряд ли купит. Мы со Светкой знаем это от Таси Медведевой. Она только второй год работает в театре, тоже снимает комнату в коммуналке и не стесняется дружить с нашим клубом.

Девчонки начинают считать плюсы и минусы, и у них получается, что за генеральской дочкой наверняка и четырехкомнатная квартира, и дача, и мамина машина, и фамильные бриллианты, и вообще! А за мной ни фига. Не дурак же Макаров — после такого бурного развода, оставшись на паре чемоданов, брать за себя бесприданницу.

Я молчу. Все это чушь собачья. Генеральская дочка может оказаться кем угодно. Ну, скажем, двоюродной сестрой. Невестой кого-то из друзей. Или даже женой — теперь не все замужние носят обручальное кольцо.

Просто я люблю его. Уже два года. Я полюбила его еще до развода, когда он сыграл Дон Гуана. Конечно, у меня с папой-генералом пролет, мой батя ежемесячно присылает мне когда тридцатку, а когда и сороковник. Генеральской дочке и на косметику бы не хватило. А в августе и это счастье окончится. Мне исполнится восемнадцать.

В общем, мы еще немного потрепались, посадили Алку на трамвай и пошли со Светкой к троллейбусной остановке.

— Послушай, — сказала Светка, — возьми сигареты. Мать повадилась в сумку лазить. Я одну сигарету суну в косметичку, до завтра хватит. И зажигалку тоже возьми.

— Хорошо, — ответила я. — На обеде отдам.

Мы с ней работаем по соседству, и я часто хожу обедать к ним в буфет, потому что в нашем и отравиться недолго.

Светкин троллейбус пришел первый. Своего я ждала еще минут пять. Потом села у окна, и напрасно. Потому что с этого проклятого окна и началась вся катавасия.

Я увидела Макарова.

Он стоял у подъезда и закуривал сигарету. Генеральской дочки рядом с ним не было.

У меня буйная фантазия. Я поняла это так — он проводил ее и сейчас неторопливо пойдет домой. И это замечательно! Потому что навстречу из темноты выйду я и попрошу закурить. Случайная встреча. А сигареты у меня есть. Слово за слово…

Когда я на остановке выскочила из троллейбуса, то уже придумала совершенно потрясающий разговор.

Я шла навстречу Макарову, заранее зажав в руке пачку, но он все не появлялся навстречу. И вот я дошла почти до того подъезда и увидела, что оттуда выходит генеральская дочка, уже без пакета, а он повернулся к ней и протянул руку.

Они пошли прочь, а я машинально побрела следом. Они вошли в переулок и остановились возле не то «восьмерки», не то «девятки», — пересекая по инерции этот чертов переулок, я не видела, сколько там дверок.

Зайдя за угол, я выглянула из-за водосточной трубы.

Они повернулись друг к другу. Я отчетливо видела изумительный профиль Макарова. Он взял ее за плечи и несколько раз коротко поцеловал. Потом он отступил назад, они что-то сказали друг другу, генеральская дочка обошла машину, открыла ее, села за руль и открыла ему дверцу. Он тоже сел, и они уехали. А я так и осталась стоять со своими сигаретами.

Девчонки были правы.

Говорят, от курева на душе легче. Я достала зажигалку и закурила.

Легче мне, конечно, не стало. Курить я пробовала и раньше — с практической целью. От сигарет худеют. А у меня, как утверждает Светка, щеки со спины видны. И Алка говорит, что мои щеки уже в зеркало не влезают. Они меня совсем замучили с прическами и косметикой, а щеки как торчали, так и торчат.

Но одно дело курить ради красоты, а другое — от расстроенных нервов. Ради красоты можно и потерпеть…

Когда я поняла, что нервы не унимаются, то выбросила недокуренную сигарету. Какая-то дрожь привязалась, мелкая и противная, внутри, в области пищевода, наверно. Может, из-за Макарова, а может, и от сигарет. И вообще стало холодно. Я же не собиралась ночью слоняться по городу и не захватила с собой куртку.

Оставалось одно — ехать домой.

А дома получился скандал.

Мамка уже досматривала телик. Она сходу на меня налетела — где я пропадаю, и если задержалась, неужели трудно позвонить? А потом принюхалась ко мне, и пошло-поехало!

У нее такая интересная педагогика — чуть что, орать и обещать, что я непременно принесу в подоле. За контрольную по истории КПСС двойку схлопотала — значит, принесу в подоле. Импортные туфли с первой зарплаты купила — принесу в подоле. А чтобы я в подоле не принесла, она начинает считать, сколько в меня, неблагодарную, денег вложено — куртка столько-то, колготки столько-то…

А я не могу наши отечественные туфли носить. У меня нога полная, они ее уродуют. Этого она не догоняет!

В общем-то я подставилась. Не фиг было курить. Если куришь днем, всегда успеешь до вечера проветриться.

Обычно я всю эту педагогику терплю. Ну, огрызнусь для порядка, чтобы мне совсем уж не сели на шею. Я, конечно, не ангел, но я же не виновата, что батя такие микроскопические алименты шлет! Смотреть надо было, за кого замуж выходишь. Я ей, конечно, так, в лоб, этого не говорю, но она знает, что такое мое мнение.

Я ее понимаю. Нас с ней нищета заела. Пять рублей на колготки — проблема. А меня если по-настоящему одевать — точно папа-генерал нужен. Но тут я обиделась. И без того тошно, а она — про дите в подоле!.. Если бы!..

Вот я и хлопнула дверью. Хорошо, успела куртку с вешалки сдернуть.

Это я впервые в жизни на ночь глядя умотала из дому. И долго стояла в подъезде, соображая, где же теперь ночевать. К Светке или к Алке ехать было поздно. Светкина мать, конечно, пустила бы меня, но Светке бы потом из-за меня влетело.

И я поняла, что единственное место, где я могу переночевать, — это цирк.

Почему-то, когда говоришь, что работаешь в цирке, начинается дружная ржачка. Ну, я же не клоуном работаю! Все почему-то думают, что раз цирк, значит, все там — клоуны. А я работаю секретаршей. И вообще я попала сюда по большому блату.

Когда я поступила на заочный инъяз (хотя, по-моему, заочно изучать язык — это маразм, но в очном мамка бы действительно меня не прокормила), мы стали искать такую работу, чтобы оставалось побольше свободного времени. А поскольку я на УПК кое-как освоила профессию секретаря-машинистки, то поиск мы вели целенаправленно.

Идти секретаршей к директору фабрики я наотрез отказалась — там работа с восьми утра, меня через неделю вышибут за опоздания. Когда тетя Люся сказала, что может меня устроить в цирк, мы с мамкой ухохотались — думали, шутка. Но оказалось, там действительно есть такая должность — секретарь-машинистка. Оклад небольшой, но работа с десяти утра. И отсидки нет. В четыре я уже обычно свободна. Правда, несколько раз пришлось посидеть допоздна — мне какой-то идиотский сценарий диктовали, а еще протокол собрания перепечатывала, а в нем список, кто премию получил, и сколько именно. Чуть не рехнулась с этим списком!

Но вообще жизнь у меня в цирке привольная.

А о том, что на конюшне можно переночевать, я подумала, вспомнив историю с печеньем.

Дело в том, что у меня такое странное устройство организма: когда волнуюсь, на меня нападает страшный жор. Черта бы съела, и на ночь глядя, да… Это организм так борется со стрессом.

И вот еще в марте я шла из театра домой ужасно расстроенная. Спектакль прошел плохо, у Макарова была ангина, я узнала об этом и вся испереживалась. С ангиной тащить на себе весь спектакль! И вот я иду к остановке, а на меня нападает жор. Хоть асфальт грызи! Я прямо завертелась на месте — куда кинуться? Магазины закрыты, дома ничего вкусненького нет.

Тогда я вспомнила, что еще днем видела здоровенную коробку с печеньем, и, главное, печенье было такое, какого я у нас раньше в магазинах не видела, с изюмом. Эта коробка стояла на конюшне для подкормки, и все, конечно, таскали оттуда печенье, и я тоже.

Пока я неслась к цирку, все разошлись после представления. Как я проскочила мимо вахтера, уже не помню. На конюшне я нагребла полную сумочку этого печенья, а потом ехала домой и всю дорогу машинально хрупала и хрупала. Стресс — страшная штука, все приличные люди от стресса худеют, а я наоборот. Но самое жуткое было потом. Я никак не могла избавиться от крошек. Я месяц вытряхивала каждый день и не могла окончательно вытряхнуть сумочку.

В общем, пришлось брести к цирку.

Я догадывалась, почему в тот раз проскочила благополучно. Наверно, на вахте сидела тетя Леся или тетя Жанна. Они, когда дежурят, сидят себе в вахтерке с книжкой, радио слушают и даже не смотрят в окошечко. Дверь они запирают, когда уверены, что ушел последний артист или служащий. Точнее, обе двери — уличную и которая ведет вовнутрь. А потом хоть всю ночь колотись — даже не подойдут спросить, в чем дело.

Но вот если бы дежурил дядя Вахтанг, я бы не проскочила. Он завел себе моду вытаскивать кресло из вахтерки чуть ли не в коридорчик между уличной дверью и той, которая вовнутрь. У нас там есть и третья дверь, в администрацию, но в это время она давно закрыта и никому не нужна. Вот дядя Вахтанг и сидит практически в коридорчике, потому что там — телефон, он все время названивает домой, и еще потому, что ему безумно скучно сидеть в вахтерке одному. Когда он там сидит, то кроме «здрасьте-до-свиданья!» ничего не слышит. Все проскакивают мимо. А когда он в коридорчике, с ним разговаривают. Дядя Вахтанг не любит читать.

И вот я думала — хорошо бы, чтобы дежурил именно он. Он допоздна не закрывает уличную дверь. Может, если не удастся проскользнуть, я просто упрошу его, чтобы позволил переночевать. А если тетя Леся или тетя Жанна — пиши пропало! У них в это время все давно заперто.

Мне повезло. Дело в том, что рядом с цирком — автобусная остановка. Подхожу я совсем близко и что же я вижу? Уличная дверь распахнута, а дядя Вахтанг с кем-то прощается на этой самой остановке. Если учесть, что на моих часах — полночь, то картинка интересная. Кого это он так уболтал, что провожает на последний автобус?

Вдруг они повернулись и пошли обратно к цирку. Я замедлила шаг, чтобы не столкнуться с ними, и прошла мимо цирковых дверей, когда они уже стояли на пороге. Шагов через двадцать я осторожно обернулась. Они опять подошли к остановке, причем явно спорили. Дядя Вахтанг показывал на цирк, а тот, другой, тоже махал руками. Но тут подошел последний автобус. Тот человек сел в автобус и, наверно, уехал.

Этого я точно не знаю, врать не буду. Пока они там прощались, я успела проскочить в цирк. Правда, я набила синяк о дяди-Вахтангово кресло, но это уже мелочи.

Я вышла в цирковое фойе, мы называем его «подковой», оно действительно в форме подковы, и прошла за кулисы, а потом — на конюшню.

Тут мне предстоял еще один разговор — с Любаней.

Дело в том, что в этой программе полно лошадей. И при них должен дежурить ночной конюх. Но его уволили за пьянку, и временно конюхи поделили между собой дежурства. Сегодня была Любанина очередь, это я помнила точно, потому что мы с Любаней дружим. Я ей помогаю на конюшне, она мне юбку сшила. И я знала, что она пустит меня в шорную переночевать, и постелит на сундуке со сбруей, и даст ватник укрыться.

Любане двадцать пять лет, и у нее дочка Ласька, Лариса то есть, Лаське — пять лет. Я никогда не слышала, чтобы женщина так материлась, как эта Любаня. Все у нее обозначалось одним словечком — и люди, и лошади, и ребенок, и погода, и магазин. Самое удивительное — что Ласька совершенно не материлась. Меня, между прочим, тоже мамка воспитывала одна, но я от нее матерного слова никогда не слыхала.

Конечно, Любаня могла поменяться дежурством с Надькой или с Валерой, или даже с Колькой, который при медведях. Тогда разговор был бы сложнее. Но, когда я вошла в шорную, где обычно спят дежурные, там вообще никого не было. Стоял сундук, стояла разложенная раскладушка, и все.

Я постояла, подождала, мало ли куда умотала Любаня? Может, просто пошла на горшок? У нас два женских туалета — один на втором этаже, там, где гримерные, и один на первом, в фойе, туда ходят зрители. Мы с Любаней обычно бегаем в зрительский, а вдруг ей втемяшилось наверх?

Любани не было. Я подумала, что, может, кто-то из лошадей заболел, и она в боксе. И я пошла по конюшне.

Хризолита я узнаю по храпу. Когда я появляюсь на конюшне, он тихо храпит. Это у нас любовь такая. Я таскаю ему сахар, сухари и вообще, что подвернется. Он не привереда, он все подберет. За это он позволяет целовать себя в нос.

— Здравствуй, Хрюшенька! — сказала я и подошла к его боксу. Он высунул голову и стал шарить по мне верхней губой, она у него так забавно морщится и подергивается, когда он меня обыскивает и попрошайничает.

У Гаврилова в номере всех лошадей зовут красиво — Рубин, Сапфир, Аметист, Хризолит… Но из Рубина сделали Ромку, из Сапфира — Саньку. Хризолита перекрестили, естественно, в Хрюшку, он же — Хрюндель. А какой из него Хрюшка?! Вороной, с белой звездочкой во лбу, глаза огромные, умные, а ласковый — прямо до изумления. Я понимаю, был бы он розовый — ей-богу, есть у нас на конюшне розовая лошадь! Вернее, такая бледно-желто-палево-бежево-невообразимая! Ну, розовая, и все тут. Вот ее бы и звали Хрюшкой!

Я нашла впотьмах ящик с морковкой и угостила Хрюнделя. Пока он жевал, я поняла, в чем дело. У Любани еще со вчерашнего дня дочка куксилась. Наверно, она осталась с дочкой. Она такое выделывала и раньше — если ни с кем не удавалось поменяться, она просто смывалась с дежурства.

Тут я и вовсе обрадовалась. Никому ничего не нужно было объяснять. Раскладушка в полном моем распоряжении, одеяло — тоже. Я загребла в ящике печенья с изюмом, положила на сундук возле раскладушки, сходила в туалет, вернулась, легла и стала грызть безумно вкусные печенюшки, пока не задремала.

Странно, но скандал с мамкой как-то выбил у меня из головы Макарова и генеральскую дочку. Я пыталась думать о Макарове, но мысли сворачивали в другую сторону и вообще расползались, как тараканы. И плакать тоже уже не получалось. Так я и заснула.

Вообще я на чужом месте сплю плохо. Естественно, и здесь я несколько раз за ночь просыпалась. А когда просыпаешься ночью, то не всегда сразу понимаешь, что только сию секунду было во сне, а что — уже наяву.

Когда я увидела этого человека, то, разумеется, сперва подумала, что продолжается сон. У нас на конюшне маленькие длинные окошки под самым потолком, и еще горит дежурная лампочка. Так что я видела даже не столько человека, сколько его силуэт. Откуда он взялся, я не поняла. Он появился напротив открытой двери шорной, несколько секунд смотрел вовнутрь, на меня, а потом подошел к бочке с овсом и сунул туда руку по самое плечо.

Напротив двери стоят три бочки с овсом. Они здоровенные, жестяные и с крышками, чтобы крысы не лазили. Это овес гавриловских лошадей. Из одной Любаня постоянно берет, и она уже пустая наполовину, а две стоят полные. Так вот, он сунул руку в крайнюю полную бочку. Постоял секунду с рукой в бочке и исчез. Я не то чтоб совсем проснулась, и потому не очень удивилась. Если бы я сразу поняла, что это наяву, я бы его окликнула. Мало ли какую дрянь он туда сунул? Любаня рассказывала мне всякие страшные истории, как в цирке травят животных из зависти или из конкуренции. В конце концов, если крикнуть погромче, то дядя Вахтанг на вахте услышит и поднимет тревогу. Но в том-то и дело, что, пока я думала, сон это или явь, он смылся. Растаял и растворился, причем беззвучно. И я опять заснула…

Проснулась я от звуков человеческого голоса. Наверно, я уже выспалась, потому что проснулась сразу, поняла, где я, и даже узнала голос. Это был прибабахнутый Яшка. Он точно прибабахнутый. Дело в том, что с yтpa репетирует номер Кремовских. У них даже с вечера не разбирают клетку, чтобы утром ее не ставить заново. Потом идут все конные номера, и только после обеда Яшкино время. Так вот, этот фанатик приходит в половине седьмого утра и до девяти торчит в клетке и кидает, кидает, кидает. Он может репетировать только на манеже, потому что ему нужна высота. Потом он собирает мячики, кольца и булавы в чемодан и идет спать в гримерку, и спит там до обеда, а потом опять кидает чуть ли не четыре часа подряд, а потом спит до представления и после еще кидает в пустой клетке. Я не представляю себе, как это можно тратить единственную жизнь на сплошные мячики. Правда, он еще читает. Я видела у него в сумке хорошие книги.

Недавно Яшка додумался, что ему надо работать на пьедестале. И вот ему сколотили на пробу какой-то гроб с занозами, и он каждый день таскает это чудовище с конюшни на манеж и обратно по нескольку раз. Я потому и проснулась, что конюхи загромоздили тачками подступы к пьедесталу, и Яшка, ругаясь, вытаскивал эту мерзость.

Видимо, он решил поругаться с конюхами лично, потому что всунулся в шорную. Я и так лежала с головой под одеялом, а тут и вовсе чуть сквозь раскладушку не просочилась. Он посмотрел, как я сплю, но будить все же не стал. Я еще дышала очень старательно, медленно и ровно.

Яшка ушел, и я слышала, как он тащит пьедестал по коридору к форгангу, и через форганг — на манеж.

Вообще надо было смываться.

Сейчас было около семи. В семь открывается центральный рынок и забегаловка при нем. Я бы как раз успела съездить туда, попить кофе с пончиками, там готовят обалденно вкусные пончики, нигде в городе больше таких нет, и к восьми или половине девятого вернуться в цирк. Мне вчера принесли одну халтуру, устав кооператива, я бы как раз успела до десяти ее перепечатать, все-таки пятерка, а пятерка — это колготки. Я не генеральская дочка, колготки мне с луны не сыплются, а рву я их за милую душу.

Я надела босоножки и, стараясь не стучать каблуками, прокралась в фойе. Там я сообразила, что у меня не будет другой возможности умыться перед работой, кроме как сейчас, в туалете. Я забралась в туалет и провозилась там довольно долго, потому что мыла практически не было, какой-то оглодок, теплая вода шла еле-еле, и моя походная щетка для волос тоже давно на помойку просится.

Я высунулась из туалета и увидела Любаню. Она кралась на конюшню, тоже стараясь не цокать каблуками. Я поняла, что дядя Вахтанг, впустив прибабахнутого Яшку, задремал, не заперев дверей, и она проскочила незаметно. Мне совершенно не хотелось объяснять ей сейчас, как я сюда попала, и я переждала, пока она скроется в конюшне. У нас с ней одна беда — полные ноги, и каблуки — наше единственное спасение. Вот и мучайся теперь из-за этого спасения. Я благополучно выскользнула из цирка и пошла к остановке. Конечно, мне совершенно нельзя есть эти чертовы пончики, но больше я сейчас все равно ничего не раздобыла бы, и еще по случаю стресса у меня опять жор. Пусть будут пончики, подумала я, все равно Макаров предпочитает генеральских дочек с машинами и фамильными бриллиантами…

Я действительно прибыла с рынка в половине девятого и привезла Любане пакет с пончиками. Я так рассчитала, что она сварит кофе, я съем один пончик, она — два, и еще три останутся для Ласьки.

— С кем ты девку оставила? — спросила я, отыскав Любаню на конюшне. Она чистила боксы и была одета кошмарно — в драные тренировочные штаны, резиновые шлепанцы и фуфайку образца тысяча девятьсот четырнадцатого года.

— Дежурную по этажу просила присмотреть, — мрачно сказала Любаня. — Ее разбудят и чаем напоят, а потом я им туда позвоню. Если Ласька не очень кислая, сбегаю приведу в цирк.

— Как же ты ее одну на всю ночь оставила? — спросила я.

— А вот так, растудыть и так далее… — ответила Любаня. — Вот так и оставила! Ведь им же никому не объяснишь, что такое больной ребенок! Гаврилов, сука, разве поймет, что это такое? У него же своих нет и не будет!

Глубоко внутри я хихикнула. Любаня даже от меня решила скрыть, что ночевала в гостинице. Так что моя совесть чиста — я тоже ей не скажу, что ночевала в цирке.

Если бы я вспомнила тогда про привидение, которое лазило в бочку с овсом, то, наверно, сказала бы Любане — хотя бы ради лошадей. Но я про него намертво забыла, а вспомнила только вечером. Впрочем, до вечера у меня и не было такой возможности. День навалился на меня — я и охнуть не успела.

Пока я печатала кооперативный устав, пришел директор и сунул кучу всяких дурацких приказов на перепечатку. Сразу же заявился зам с кошмарными транспортными накладными, или как их там. Это когда нужно впечатывать всякие адреса и цифры в узенькие графы. Ненавижу такую работу. Потом я отправила письма и позвонила Светке, чтобы вместе пообедать.

— А ты знаешь, что у Макарова завтра последний спектакль? — спросила она. Это был неприятный сюрприз.

— С чего ты взяла?

— Таську сегодня видела.

— Постой! У него же еще «Лес» в пятницу! — завопила я.

— Фиг вам! В «Лесе» его заменит Филенко, а он в четверг утром уматывает на киносъемку, и сезон закрывают уже без него.

— Кошмар, все закрывают сезон, — потерянно сказала я. — В театре закрывают, у нас в цирке закрывают… А Таська не сказала, что это за киносъемка? Где это?

— Она сама не знает.

Так получилось, что вчера я в последний раз видела Макарова. Не вообще в жизни, а в этом сезоне. Теперь прощай, Макаров, до осени.

Мне ведь и нужно-то от него было так немного! Я просто хотела иногда с ним разговаривать, смотреть в его лицо, в его глаза. Светка называет меня дурой, и, наверно, она права. Это все — развлечение для малолеток. А мне скоро восемнадцать, и я еще девочка, стыд и срам… Светка стала женщиной еще в девятом классе.

Нельзя сказать, что я ей на самом деле завидовала, но она знала что-то такое, о чем я могла только догадываться, и это меня раздражало.

Наверно, потому, что я хотела, чтобы это у меня случилось с Макаровым, а он завел себе генеральскую дочку. Или потому, что я этого смертельно боялась. Как-то у нас с мамкой зашел разговор на эту тему, и она сказала: «Сперва это очень неприятно». «А потом?» — спросила я. Она хмыкнула и пожала плечами.

Я, видимо, дура. Я верю Светке, я верю мамке, я верю и Любане, когда она рассказывает про Ласькиного отца. Но при всем при этом я чувствую, что у меня обязательно все будет не так, как у них. И я чувствую, что к этому нужно себя как-то подготовить. Ну, похудеть, что ли. И научиться как следует краситься. И сходить в хорошую парикмахерскую. И купить дорогое белье. Иначе я буду чувствовать себя отвратительно. Все равно что пойти в дорогое кафе и набрать на кварт всяких заедок, отлично зная, что в кошельке у тебя — жеванная трешка.

Я знала, что своей неприятной информацией Светка добивается от меня решительных действий. А что я могу? Он же на меня даже не смотрит толком! Нам предстоит разлука минимум на три месяца, и сам бог велел предпринять что-то решительное.

Ну, не могу я надраться до поросячьего визга, ворваться к нему в коммунальную квартиру и повалиться на диван! И она сама тоже не может, хотя и плетет всякую чушь о своих похождениях!

В общем, разговорчик получился тошнотворный. Положив трубку, я достала из сумочки фотографию Макарова. У меня их две. Та, где он в роли Дон Гуана, с приклеенной бородкой, и просто фотография. Я выбрала Дон Гуана, поставила его в письменный прибор и стала на него смотреть. Он был так красив, что жутко делалось. И в ушах звучал его голос, приглушенный, хрипловатый и настойчивый.

Так я просидела весь обед.

А потом прибежал зам за своими бумажками, пришли за халтурой, завпост пришел ругаться — я ему, оказывается, что-то нечаянно наврала. И в конце концов я вспомнила про Любаню.

Мамкина подруга работает в кассах Аэрофлота. Я об этом почти никому не говорю, а вот Любане сказала. А у нее свои проблемы. Она увольняется из гавриловского номера и переходит в другой. Там она будет не конюхом, а ассистентом. Она даже будет выходить на манеж, и ей сошьют костюм. Любаня уже подала заявление, все бумажки ей подписали, и вот осталось мне достать билет ей и Лаське, потому что пилить на поезде до Симферополя с малым дитем — сомнительная радость. А у нее там уже все схвачено, она будет работать в очень хорошем номере с дрессированными собачками, ее уже давно туда звали, и вот она наконец отвязалась от Гаврилова, который ей надоел хуже горькой редьки.

Я дозвонилась до тети Лены и утрясла вопрос с билетом. А билет на симферопольский рейс в конце мая — это вам не так-то просто. И я пошла к Любане рассказывать, куда и к кому ей идти за этим самым билетом.

Любаня скатывала в рулончики бинты, которыми коням бинтуют ноги.

— Давай, помогай! — велела она. Я села рядом и взяла из кучи бинт покороче. У нее их тридцать две штуки — по четыре на жеребца. И лежала рядом недошитая уздечка. Любаня умеет сама мастерить сбрую, она работала на ипподроме и все лошадиные дела знает туго. — Эти не обязательно, — сказала Любаня. — Борька сегодня не работает. Гаврилов его уже лечил, лечил… Все без толку! Вместо того, чтобы вызвать наконец врача, он сам его лечит! Чучело!

Борька — это Берилл. Он повредил левую заднюю и еще у него вылезла на пузе какая-то шишка. Любаня говорит, что это грыжа. Гаврилов утверждает, что какая-то другая штуковина, и они в воскресенье смертельно разругались из-за этого Борьки. Впрочем, сколько я их вижу вместе, они все время ругаются. То Гаврилов взял у Любани в контейнере ножницы и не вернул, то Любаня плохо забинтовала Саньке ногу, и в манеже во время выступления бинт развязался. Чем так собачиться, лучше уж разбежаться в разные стороны.

Мне еще нужно было позвонить мамке на работу, что мол, жива и не померла. Но я все оттягивала этот счастливый миг. Я катала на колене бинты и думала, что как все опять грустно получается. Я увижу Макарова издали на сцене, и он исчезнет на все лето. Николай Макаров. Звучит-то как! Коля Макаров. Серые глаза в совершенно девичьих ресницах и эти две складочки на переносице, когда сдвигаются пушистые брови… Мне все равно, сколько лет Макарову. Еще два года назад, когда Светка сказала: «Да он тебе в отцы годится!» — я гордо ответила: «Ну и что?» Наверно, ему уже сорок. Или меньше. Какое это имеет значение? В общем, я засиделась на конюшне до самого представления. И помогала Любане седлать лошадей. Обычно я, когда остаюсь ей помочь, нянькаюсь с Хрюшкой, а потом вожу его по широкому коридору перед форгангом. Занавес открывается, я вижу, что делается на манеже, но и из зала меня, оказывается, видно. Как-то у мамки с подбрыком спросили, так кем же я все-таки в цирке работаю. Она битый час утверждала, что секретаршей, а ей не верили! Спустился сверху Гаврилов в гусарском костюме и сразу начал ворчать — где шамбарьер, где миска с сухарями, и чтобы Любаня не забыла пристегнуть арниры.[1] Я водила Хрюшку, он подошел и, не здороваясь, взял Хрюшку под уздцы и повел его сам. Этот Гаврилов — настоящий сморчок. Маленький, щупленький, и лицо очень неприятное — темное и в морщинах. Какой-то нечеловеческий цвет лица. А теперь он еще повредил пятку и хромает, а чтобы снять боль, втирает в ногу всякую дрянь, и от него пахнет аптекой.

Я пошла на галерку посмотреть, как будет работать прибабахнутый Яшка. Он идет вторым номером. На манеже он мне страшно нравится. Он так смотрит вверх на свои мячики, что я тащусь!

По фойе навстречу мне шли Кремовские — она в потрясающем плаще и в невероятных темных очках, и он — в белой куртке и в белых брюках.

Глядя на Кремовскую, никогда не скажешь, что ей пятьдесят четыре года. Когда она выходит в манеж в золотистых лосинах и таком же коротеньком фраке, в сапожках, с хлыстиком, все балдеют. Правда, на ней пуд косметики, и за те три месяца, что она здесь, я ни разу не видела ее без парика. У нее их штук десять!

А Кремовский — это вообще уникум. Я впервые увидела мужчину, который, женившись, взял фамилию жены. И вообще он чуть ли не на двадцать лет ее моложе. Чушь невероятная! Любаня говорит, что он женился не на ней, а на ее аттракционе. Она унаследовала аттракцион от покойного мужа, а потом вышла замуж за этого чудика и сделала из него человека. Так говорит Любаня.

Я верю, что в Кремовскую можно влюбиться. Хотела бы я в пятьдесят лет иметь такую фигуру! И вообще однажды Алка где-то вычитала афоризм: «Лучше быть красивой сорокалетней женщиной, чем некрасивой двадцатилетней».

Кремовские ушли переодеваться и вообще готовиться к выступлению, а я забралась наверх и действительно получила огромное удовольствие от Яшкиной работы.

Но я не поглядела в авизо[2] и не знала, что из программы выпал один номер. Не смогли выбраться из Москвы Буйковы, музыкальные эксцентрики. Обычно артисты ездят в Москву на понедельник и во вторник прибывают к представлению, а они не достали билетов.

Это я узнала уже потом, а когда после Яшки отработал коверный и зазвучала гавриловская музыка, я испугалась — надо же бежать за кулисы и помогать Любане! Но я сразу же поняла, что, не видя меня поблизости, она попросила помочь кого-нибудь из униформы. И осталась наверху.

Гаврилов выезжает очень эффектно — стоя на двух лошадях сразу. Лошади несутся галопом по кругу, а он стоит, как ни в чем не бывало, потом лошади расходятся чуточку в стороны и между ними пробегает третья лошадь, и так далее. Очень красиво начинается номер. И Гаврилов в синем гусарском костюме с ментиком издали выглядит совсем неплохо. Публике неизвестно, что он маленький, вредный и от него разит аптекой.

Каждый раз, когда в финале номера Гаврилов, стоя на лошадях, прыгает через барьеры, мне хочется зажмуриться. Я не понимаю, как он на них удерживается. Лошади несутся попарно — две первые несут Гаврилова. И потом все лошади уносятся за кулисы, а он на полном скаку спрыгивает в манеж и вскидывает вверх правую руку, будто выстреливает.

Но этого я ожидать не стала. Я побежала к Любане.

Конечно, мне следовало бы позвонить домой и сказать, что я цела и невредима. Но я не сделала этого днем, а сейчас звонить хотелось все меньше и меньше. Я понимала, что она там волнуется, — но, в конце концов, она наверняка уже сто раз звонила Светке, а со Светкой я сегодня говорила и сказала, что переночевала в цирке. Видимо, она и мне звонила, но поди прозвонись, когда у нас сплошные междугородние звонки!

Финал номера — трудное для Любани время. Все лошади чуть ли не одновременно прибегают с манежа, надо их поймать и водить, это шесть-то штук, потому что Хрюшка и Ромка прибегают раньше. Мы водим их, пока не остынут, а потом ставим в боксы, водим сразу по два жеребца, а они никак не угомонятся после представления, и иногда так и висишь на уздечке.

Я догадываюсь, что ей поможет униформист Эдик. Ему девятнадцать, он хочет быть клоуном, а пока тренируется, ухаживая за мной. Он думает, если покажет мне репризу с воображаемым шмелем на пятачке между конюшней и зверинцем, то я так сразу и побегу с ним целоваться в пустую столярную мастерскую!

Эдик уже водил Хрюшку с Ромкой. Я поймала Борьку, взяла Хрюшку у Эдика и стала шагать с ними по широкому коридору. Сорок шагов, поворот назад, сорок шагов, поворот назад. С Борькой у меня дружбы не получилось, он вообще странный, почти не попрошайничает, а Хрюшка, естественно, узнал меня и стал баловаться — останавливаться и хватать меня губами за рукав. Я завертелась в поисках миски с сухарями. Обычно Любаня ставит подкормку на большой контейнер в коридоре, но может и на ковер, который перед гавриловским номером скатывают, и он лежит на тачке у форганга.

И тут подбежал Гаврилов с шамбарьером.

Он схватил Хрюшку под уздцы, оттащил его в сторону и стал лупить шамбарьером. Хрюшка шарахался и приседал на задние ноги. Я обалдела.

— Сволочь! — кричал Гаврилов, да так, что его наверняка слышали в зале. — Останавливаться будешь, да? Останавливаться ты мне будешь! Так тебя!

Он стукнул Хрюшку ногой по крупу, отскочил, чтобы еще ударить, но тут я опомнилась.

— Не смейте! — крикнула я и встала между Гавриловым и Хрюшкой. — Не бейте его! Он не виноват!

Гаврилов замахнулся на меня шамбарьером. Я так и думала, что ударит. Но если бы он меня ударил, ему бы это даром не прошло! Я бы на него в суд подала! Я не Любаня, которая допускает всякие мерзости.

Гаврилов замахнулся, но, видя, что я не отстраняюсь, медленно опустил шамбарьер.

— Люба! — крикнул он. — Возьми Хрюнделя! И чтоб я эту дуру на конюшне больше не видел!

Пока не подбежала Любаня, мы так и стояли: Хрюшка — забившись в угол, Гаврилов — со свирепой рожей, и я — между ними. А его дурацкие приказы мне до лампочки. Он через неделю уезжает. Жаль только Хрюшку. В плохие руки попал.

Подождав, пока Люба уведет жеребца, я медленно пошла прочь с конюшни. И проходя мимо лестницы, ведущей на второй этаж, остановилась. В цирке делалось что-то странное. Народ галдел.

— …и побежал звонить в милицию! — услышала я.

Оказалось, я правильно сделала, что не спешила домой. У нас разворачивались кошмарные события.

Дело в том, что цирк старый и стоит впритык между двумя домами. За цирком довольно большой двор, а к цирковой стене пристроен гараж. И окна шести гримерных выходят на этот гараж.

То есть с крыши гаража запросто можно попасть в гримерную.

Конечно, ворота во дворе постоянно заперты. Но в том-то и беда, что на крышу гаража проще всего попасть не со двора, а из обоих соседних домов. У них окна лестничных клеток как раз над этой крышей.

Сколько я помню, постоянно, когда приезжает новая программа, а их уже три сменилось, это четвертая, вся цирковая администрация первые две недели ходит вечером между гримерными и орет, чтобы окна на ночь закрывали! И трагическими голосами перечисляет все оконные кражи за последние двадцать лет. Там и магнитофоны, и норковые манто, и вообще все на свете!

Казалось бы, поставьте вы на эти дурацкие окна решетки, и делу конец! Так нет же — поставили однажды, и сами артисты возмутились. Сидим, говорят, в этом цирке с утра до ночи, как в тюрьме, а тут еще решетки! Окна освободили, и на следующую неделю у кого-то благополучно попятили сумку с импортным барахлом. Но это было еще до меня.

На сей раз пострадали Кремовские. Главное, они два дня в цирке не были. В воскресенье отработали и ускакали в Москву ночным поездом. А сегодня прилетели тем самым самолетом, на который не попали Буйковы. Так что даже непонятно, когда их обокрали — в ночь с воскресенья на понедельник, в понедельник или в эту ночь. Влезла какая-то скотина в окно, все переворошила и унесла не более не менее, как коробку с золотом и всякими украшениями. А плейер, кожаную куртку и всякое тряпье даже и трогать не стала.

То есть вор, видимо, собирался взять и плейер, и куртку, и еще какую-то мелочевку, все это лежало в одной куче на столе. А потом он нашел в кофре коробку. И остальное уже показалось ему незначительным.

С одной стороны, надо быть феноменальной дурой, чтобы держать такие вещи в цирке. А с другой — где еще Кремовская могла держать эту коробку? В гостинице, где каждый день в номер приходит убираться горничная? Или нет, они же, кажется, квартиру сняли у каких-то алкоголиков… Куда ни кинь — все клин. Причем, что характерно, в коробке, кроме золота, были всякие дешевые блестяшки. И даже интересно, как вор догадался, что в этой куче мишуры есть и что-то стоящее?

И вот я проторчала в цирке весь вечер. Видела и рыдающую Кремовскую, и ее свирепого муженька, который твердил, что он сто раз предлагал ей оставить драгоценности у тети в Москве. А ей, понимаете ли, никак нельзя выходить в манеж без бриликов в ушах! Видела милицию. Видела, как все лазили на крышу и прыгали возле тех окон. С них на крышу спуститься легко, а обратно вскарабкаться — уже не очень. Во всяком случае, для Гаврилова это сложная задача. Дело осложнялось тем, что в понедельник и сегодня с утра на этой крыше многие загорали. Она в заветренном месте, когда солнышко, там очень здорово загорается. Если там и остались следы, то их давно затоптали.

Наслушавшись всяких детективных соображений, я наконец побрела домой — навстречу очередному скандалу. И скандал, конечно, состоялся. Почему я не вернулась сразу же домой?! А я не могла вернуться. Как она этого не понимает?

И неужели я не соображаю, что у нее мог быть инфаркт?! Какая я все-таки неблагодарная скотина!!! Однажды Светка сказала мне так: «Все ваши скандалы объясняются очень просто — ты ей мешаешь. Она еще молодая женщина, ей пожить хочется, а тут ты, как бельмо на глазу. Она еще с подружками по ресторанам бегать хочет и мэнов кадрить! Она, может, уже себе кого присмотрела, а домой привести не может — из-за тебя!»

Я не знаю — вряд ли ей нужен любовник… У меня такое ощущение, что она без этого прекрасно обходится. Скорее, ей нужен муж, чтобы все было, как у людей. Я же вижу, как она у себя на работе разговаривает с мужчинами! Она не хочет им нравиться, вот что. Во всяком случае, после этого Светкиного выступления я стала очень внимательно за ней наблюдать. Ни отчима, ни просто мужчину я пока на горизонте не увидела. А жаль — может, она наконец-то переключилась бы с меня на кого-то другого? Бывают же чудеса на свете, а?

Наконец мы устали грызться и сели пить чай. А потом легли спать. И, уже засыпая, я вдруг поняла, что знаю что-то очень важное. Я вспомнила того человека и бочку с овсом. Вспомнила — и поняла, что они мне не приснились.

Конечно, я не заснула. Я вспоминала подробности, но подробностей не было. Появился силуэт, сунул руку в бочку, и все тут. Рост — непонятный. Я же лежала и смотрела снизу. Толщина — непонятная. Если бы у него пузо трехведерное было, или там горб, я бы заметила. А так — две руки, две ноги, тулово и голова… голова… а волосы? Я задумалась — эта прическа могла быть и мужской, и женской. Опять же — в брюках теперь ходят и мужчины, и женщины. Даже я иногда хожу, хотя они мне противопоказаны. Но юбка так надоедает, кто бы знал!

Я засыпала и просыпалась раз десять.

Утром я сказала мамке, что мне сегодня в девять, надо кое-чего поделать, и увеялась. Вообще я не люблю рано вставать, но тут уж так торопилась, так торопилась, что даже на улицу выскочила радостно, хотя там было прохладно и начинался дождь.

Когда я влетела на конюшню, там никого не было. Я, озираясь, подкралась к бочке и запустила туда руку по плечо. Трудно было прокопаться сквозь тяжелый овес, но я ввинтилась в него и действительно что-то нашарила. Овсинки забивались под ногти, но я ухватила это что-то, скользкое и неприятное, и с трудом вытащила на свет божий. Это оказался полиэтиленовый пакет, а в нем сверток.

Я забралась в шорную, на сундуке осторожно вынула сверток из пакета и развернула его. Внутри была дешевая пластмассовая коробка, а в коробке!..

Конечно, там было много и всякой дряни, блестки, сломанные брошки, мотки люрекса и прочая чушь. Но я понемногу выбрала из кучи настоящие вещи. Между прочим, их было не так уж и много. Три красивых кольца, сережки с какими-то желтыми камушками и просто золотые, цепочка с медальоном, отдельно кулон с маленькими зелеными камушками, браслет от часов, а сами часы были почему-то выломаны, и еще цепочка с маленькой золотой корзинкой. Корзинка была сделана очень искусно — такой крошечный изящный барельеф, и из нее торчали три цветка и два бутона, ну, и ветки с листьями, разумеется. Все это было с булавочную головку величиной — сомкнутые лепестки бутонов, крошечные листочки. А в сердцевинах трех распустившихся роз было по маленькому бриллианту. Как они блестели, когда я их подставила солнцу! Ой, как они блестели!

Я опять сложила все это добро в коробку и задумалась — а как с ним быть дальше. Можно было, конечно, немедленно отнести в милицию. Но я не могла расстаться с этими штучками. Я вдруг поняла, почему из-за них так рыдала Кремовская. Вот держишь в руках трехрублевую эту дурацкую коробку — и ощущаешь себя женщиной! Роскошной женщиной, которой все на свете по карману. Я впервые поняла, зачем нужны дорогие украшения.

В общем, ни в какую милицию я не пошла. То есть, я знала, что завтра или послезавтра отнесу все это по назначению, и мне еще спасибо скажут. Причем напишу в показаниях почти правду — помогая Любане, полезла с миской не в ту бочку с овсом. Еще скажите спасибо, что не скормила ваши брилики Хрюшке!

Я хотела хоть день быть хозяйкой бриллиантов, изумрудов, и что там еще блестело в золотой оправе. Ведь это в первый и последний раз в жизни.

У меня был с собой большой пакет. Я опять завернула коробку, сунула ее туда и отнесла к себе, в приемную. И до самого обеда, печатая и отвечая на звонки, чувствовала себя королевой!

Обедать я пошла к Светке. Пакет я взяла с собой.

Не доходя десяти шагов до дверей ее конторы, я вдруг безумно захотела надеть цепочку с золотой корзинкой. Это же не цирк, тут никто не знает про кражу. И так обидно было бы целый день проносить в сумке эти десятки тысяч рублей! Конечно, от сознания, что вот иду я, не красавица, не генеральская дочка, но вот в этом пакете с полуоторванной ручкой у меня целое состояние, тоже было здорово приятно, но мне хотелось большего. Чтобы вот было так — иду я, в кофтенке своей простенькой, в старой джинсовой юбке, в курточке летней, а на шее — блестяшка такая махонькая. И никто из прохожих не подумает, что это бриллианты. Но вот ударит солнце, они загорятся, и кто-нибудь наверняка остолбенеет.

Я прямо на прилавке закрытого газетного ларька выкопала из пакета цепочку с корзинкой и надела ее.

Дальше я шла как королева. Чушь какая-то — оказывается, эти побрякушки здорово меняют походку…

Светка первым делом уставилась на корзинку.

— Это у тебя что такое? — спросила она.

— Так, в цирке дали поносить.

— Ишь ты, играют… Юлька! Это же совсем как бриллианты!

— Это и есть бриллианты, — спокойно ответила я. — Мне одна заслуженная артистка дала выпендриться. На пару дней.

— Юлька… — прошептала Светка. — Юлька, я знаю, что мы сделаем с этими бриллиантами!

И тут мне стало страшно.

— Пошли лучше обедать, — торопливо сказала я. — Бриллианты все равно завтра возвращать. Ничего ты с ними не сделаешь.

— Сделаю! — воскликнула она. — Становись в очередь, возьми мне гуляш с гречкой и компот. А я побежала!

И она действительно побежала. Вернулась она, когда гуляш уже остыл, а я доедала ореховый крем. Конечно, мне крем противопоказан, но настроение из-за корзинки было безумно праздничное, и я решила, что раз в жизни могу себя побаловать.

— Порядок! — доложила она. — Я сейчас звонила Алке. У нее есть бутылка шампанского. Сегодня сбудется вековая мечта человечества!

— Коммунизм, что ли, наступит? — поинтересовалась я, уже догадываясь, что она затеяла.

— Ага! Коммунизм! Юлька, — тут Светка взяла меня за руки, — ты только не бойся. Мы с Алкой все берем на себя. Ты только проглоти то мы для тебя разжуем, ладно? Понимаешь, Юлька? Это твой единственный шанс!

И она прикоснулась пальцем к золотой корзинке.

Я позвонила директору и принялась врать, что вот съела какую-то дрянь в соседней столовке, мне плохо, меня рвет, и можно я сегодня не вернусь на работу?

Оказалось, можно. Потому что — кому я такая дохлая нужна?

Светка потащила меня к себе домой, и мы устроили погром в их шкафу.

— Я знаю, что у тебя с твоей маманей пары приличных трусиков на двоих нет, — сказала Светка. — Не стыдись, ты в этом не виновата. Когда рожают детей, надо думать, во что их потом одевать.

Вообще-то она была права…

Мы подобрали мне трусики и лифчик из имущества Светкиной мамы. Правда, и то, и другое было маловато. Потом Светка выкупала меня и обработала импортным мылом и импортным шампунем. В довершение картины она закрутила мне волосы и сделала прическу, от которой сама пришла в недоумение. Наверно, мне гладкие волосы все же идут больше, чем эти ненормальные спирали.

— Я поняла нашу роковую ошибку, — мрачно сказала Светка. — Нужно было сделать тебе мелировку.

— Нет, не нужно, — решительно сказала я, зная, что Светкина мама осветляет себе волосы и у них дома наверняка есть перекись водорода. — С мелировкой меня домой не пустят.

— Отсталая у тебя маманя, — ответила Светка. — Весь мир ходит с мелировкой, одна она еще сопротивляется.

— Она видела вблизи Викину мелировку, и ей этого надолго хватило, — объяснила я.

С Викой действительно получился тяжелый случай. Парикмахерша перестаралась, и вместо слегка осветленных прядок голова оказалась, как у зебры, в черно-белую полоску. Зрелище действительно вышло незабываемое. Мне такие эксперименты настрого запретили.

Вообще я не знаю, о чем она думает. Если теперь женщины делают именно такие прически, значит, современным мужчинам эти прически нравятся. Разве я неправа? А кому же, в таком случае, должна нравиться я? Доисторическим мужчинам, что ли? Так они уже не годятся к употреблению, как говорит Алка. Странная позиция у моей матушки. Недавно разворчалась, чтовот туфли за семьдесят рэ мне подавай, а она имела выходные за двадцать. Господи ты боже мой, ну почему она помнит все цены, которые были двадцать лет назад? Теперь и цен-то таких нету!

Мне удалось убедить Светку, что с прической все в порядке, и она побрызгала меня мамиными французскими духами, то ли «Диореллой», то ли «Диориссимо».

За всей этой суетой мы как-то забыли посмотреть на часы и чуть не опоздали в театр. Во всяком случае, Алка с шампанским ждала нас не меньше пятнадцати минут. И когда мы наконец просочились в служебный буфет, на меня накатила жуть. Это потому, что мы взяли по кофе и по пирожному и на несколько минут замолчали. Я наконец-то поняла, что сейчас произойдет.

Они решили поймать Макарова. Сблефовать и заманить в ловушку. И весь день и они, и я сама твердили, что нельзя упускать последний шанс, а теперь я взмолилась — хоть бы он от этой ловушки увернулся! Ну, не может быть, что он купится на такую дешевку! Не может и не должно этого быть!

Меня усадили за столик с краю, напротив пустого стула.

— Все время держись за корзинку, — сказала Алка. — Тряси ее, кусай ее, лишь бы он заметил.

Специально для этой чертовой корзины Светка надела на меня свою кофточку с декольте.

Лифчик был мал, кофточка тоже, я боялась посмотреть на собственную грудь — так она выглядела странно и вызывающе. Я знала, что если Макаров на нее посмотрит, я умру от невероятного стыда.

Мы исправно держались за чашки с остывшим кофе целых полчаса. И Алка уже забеспокоилась, что, наверно, они там у себя в гримерке пьют растворяшку с кипятком из термоса. Я отчаянно верила в безнадежность этой затеи. Макаров не мог клюнуть на кусочек золота с дурацкими блестяшками. Он на это не способен!

И вдруг я увидела, что Алка широко улыбается.

— Здравствуйте, Николай Ильич! Садитесь к нам!

Вот и все, очень просто, «Садитесь к нам!» — и он уже опускается на стул. Почему я не могла раньше, хотя бы месяц назад, вот так же небрежно позвать его — он же сел бы рядом!

Мы просто не заметили, как он вошел и взял кофе. А вот когда он с чашкой направился к себе в гримерку, Алка его углядела. Я вся закаменела — хоть бы он сказал, что торопится! Но он сел. Похоже, что в этот вечер нам везло, только я уж была не рада такому везению.

— Пируете? — спросил Макаров, подсаживаясь к Алке, но глядя на меня. Он наверняка увидел корзинку, и я подумала — интересно, если я покраснею, грудь тоже покраснеет?

— Пируем! У нас сегодня праздник! Выдающееся событие! Юлька родилась! — загалдели милые подруженьки. — Восемнадцать исполнилось, надо же, а? Во старуха!

— Поздравляю! — сказал мне Макаров. — Лет до ста расти нам без старости! А почему именинница такая печальная?

— Стареть не хочет, — брякнула Светка, но Алка немедленно повернула разговор в русло нашего сценария.

— Будешь тут печальной! — ответила она с таким видом, будто мне в день рождения вообще нужно рыдать в три ручья. — У Юльки что ни юбилей, то одно расстройство. Бывают же на свете сумасшедшие родители!

— Да, такого дурного папулю только поискать! — энергично включилась Светка. — Посудите сами, Николай Ильич, на кой Юльке эта побрякушка? На кой ей эта корзина?

— На шее носить, — неуверенно сказал Макаров и действительно очень внимательно посмотрел на корзинку и на бриллианты. — Юля, вам что, не нравится эта штучка? Конечно, не шедевр зодчества, но как дамское украшение — вполне!

Светка от этой критики обалдела и растерялась, но Алка ринулась в атаку.

— Конечно, не шедевр, — высокомерно сказала она. — От теперешних ювелиров шедевров ожидать не приходится. Просто все эти золотые выкрутасы — оправа для бриллиантов. Это действительно брилики, не верите? Юля, покажи Николаю Ильичу! Да не так, а пробой кверху! А то он не поверит, что это золото. Для золотой эта штучка великовата.

Я взяла корзинку на ладонь и протянула Макарову. Он, к счастью, не стал тянуться через весь стол.

— Но если так, ваша корзиночка стоит бог весть сколько тысяч, — заметил Макаров. — Ничего себе подарочек!

— А он ей только такие и дарит, — ухватилась за фразу Алка. — Он же ее с матерью бросил, а теперь совесть заговорила! На семнадцать лет он Юльке кольцо с изумрудом подарил, а на шестнадцать…

— Серьги! — воскликнула Светка. — Серьги с крошечными бриликами! Только мать запрещает ей все это надевать. Так и держит дома под замком. Говорит — приданое! Эту корзинку только сегодня позволила нацепить, а вечером отнимет и спрячет!

— Правильно делает! — заявил Макаров и отхлебнул кофе.

— Юлька у нас невеста с приданым! — пошла напролом Алка. — А ведь по ней не скажешь, правда? Тысячу рублей за побрякушку этот папуля отдать может, а полтораста за зимние сапоги — дудки!

— Он считает, что драгоценности — это всегда деньги, — с величайшей обидой за меня в голосе добавила Светка. — Он считает, что о Юлькином будущем он позаботился! А прочее ей пускай мать покупает! У самого дача с огородом — хоть бы когда клубники привез с этого огорода! У него же других детей, кроме Юльки, нет и не предвидится!

Мне стало так грустно, будто у меня действительно зловредный папочка-миллионер, который держит меня в черном теле. И одновременно я поразилась актерскому мастерству своих подружек. Нахватались, однако, бегая в театр!

— Юлька, не дуйся, — приказала Светка. — Николай Ильич! Ну, скажите ей хоть вы! Вас она послушает!

— Юля! — сказал он. — А ну, посмотрите на меня!

Он смотрел на меня ласково и весело. Я поняла, что если бы он хоть раз в день смотрел на меня так, я была бы самая счастливая на свете, ничего больше, только смотрел вот так.

— Николай Ильич, а что вы делаете после спектакля? — нахально спросила Алка.

— Домой иду, — несколько удивившись, ответил Макаров. — Ужинать и спать. А вы что, решили меня пригласить в ночной бар? Смотрите, девочки, выпить я могу много, придется бриллиантами расплачиваться!

— Чтобы мы за вас платили?! — гордо возмутилась Светка.

Они с Алкой перефыркнулись. Это у них здорово получается. Макаров с интересом посмотрел на Светку и усмехнулся.

— У меня-то сейчас просто нет денег, чтобы вас куда-то пригласить, — сказал он ей. — Я завтра на съемки уезжаю. Вот приеду богатый, тогда…

— А все-таки надо бы выпить шампанского, — тоном светской дамы произнесла Алка. — И за ваши киносъемки, и за Юлькино светлое будущее. Да вы не бойтесь, никуда нас вести не надо! У нас есть бутылка шампанского, только мы не хотим ее здесь вытаскивать. Тогда нас отсюда точно попросят!

— Шампанское — это, конечно, неплохо, — размышляющим голосом сказал Макаров. — Только, право, неловко… Чтобы девушки угощали взрослого человека…

— А у вас, оказывается, есть предрассудки? — лихо поинтересовалась Алка. — Не думала!

— Николай Ильич, ну, миленький, ну что же вы?! — заворковала Светка, заглядывая ему в глаза. — Это же так здорово — три ма-а-ахонькие девочки и один совершенно взрослый гениальный артист! Четыре человека на всего одну бутылку шампанского!

— И куда же мы с ней пойдем? В ближайшую подворотню? — ехидно спросил Макаров. — К Юле, насколько я понимаю, нас с этой бутылкой не пустят.

— Ко мне тоже не стоит, — сказала Алка и скорчила гримасу. Макаров посмотрел на Светку.

— Мои предки тоже нас не поймут, — загадочно улыбаясь, добавила Светка. — Но не будем портить Юльке день рождения…

— Выходит, ко мне? — удивился Макаров. — Мои соседки рехнутся! Я же в коммунальной квартире живу, девочки!

— А мы всего на четверть часика! Мы же быстренько! Нас никто не услышит! Мы тихо, как мышки! — загалдели на два голоса мои дорогие подруженьки. Они очень музыкально умеют галдеть.

— Ох, девки, что вы со мной делаете! — воскликнул Макаров. — Ладно, бес с вами. Только не торчите у служебного входа. И марш отсюда, а то я из-за вас выход провороню!

Он сорвался со стула, одернул сюртук и исчез.

— Ф-фу! — вздохнула Алка. — Юлька победила!

— Еще по кофе! — приказала Светка. — Тебе сегодня предстоит бессонная ночь.

В конце концов, однажды это должно произойти, думала я, сколько же можно выжидать. И девчонки правы — пусть это произойдет сейчас и с ним. Неизвестно, когда еще представится такой случай.

Правда, если я и этой ночью не приду домой, то завтра утром найду на лестнице чемодан со своими манатками. Перспектива неприятная. Но с мамкой я потом как-нибудь помирюсь.

Мы стояли на другой стороне улицы, против служебного входа, и подруженьки в оба уха накачивали меня бодростью и оптимизмом. Они утверждали, что Макаров клюнул, что он та-а-ак смотрел на мою корзинку с бриллиантами! Я попробовала спросить у них — а что потом? Даже если наутро в нем проснется совесть и он сделает мне предложение (один шанс из миллиона!), то как мне расхлебывать все это вранье? И ладно бы он на меня смотрел, а то на корзинку!

Тогда они меня спросили, чего же я в конце концов хочу. Хочу ли я быть сейчас с Макаровым? А если нет — чего же я здесь торчу? И не пора ли мне домой к маменьке? Чай, заждалась?

Если бы я знала, чего я хочу!

Он вышел и прямиком направился к нам. И мы пошли к нему домой. Я знала, в каком доме он живет, не знала только, что во дворе. Это нужно войти в подъезд, пройти его насквозь и пересечь наискосок потрясающе вонючий дворик. Там — другой подъезд, вернеее — черная лестница того же дома. И по ней-то мы и поднялись на шестой этаж в гости к Макарову. Это была длиннющая коммунальная квартира. И он жил в самом конце коридора. У него была маленькая узкая комната, почти без мебели. Жутковатый дворик, чьи ароматы я почуяла, подойдя к окну, и эта сырая комната, и вообще… Он мог клюнуть на генеральскую дочку и на золотую корзинку! Ужасно, невероятно, только человек, живуший в таких нечеловеческих условиях, может не выдержать и клюнуть на папеньку-миллионера. Я вдруг поняла, в чем дело. Все мы выдерживаем испытание на прочность до определенного момента. А потом ломаемся. Мне страшно не хотелось, чтобы и Макаров сломался.

Подруженьки тоже как-то притихли в этой комнате. Они живо отыскали посуду и сервировали столик. Теперь следовало осуществить самое сложное — после шампанского им незаметно смыться, а мне остаться. Светка велела мне выпить побольше, чтобы расслабиться. К этому я морально приготовилась, но не могла представить себе, как Светка с Алкой будут наощупь выдираться из этой коммуналки. Макаров говорил про каких-то соседок-старушек, — представляю, с каким восторгом они будут выпроваживать моих заблудившихся подруженек.

Этими соображениями я развлекала себя, чтобы не думать — а что будет потом. Я видела такие эпизоды в кино. Только там и он, и она хотели этого и знали, как себя вести. И это было красиво. Я же не представляла, как это может произойти именно со мной. Он подойдет, поцелует… еще поцелует… Но не может же взрослый человек целоваться всю ночь подряд, это же не Эдик-униформист! Он начнет раздевать меня… с кофточки! Ну, это еще не страшно. А когда же он сам разденется? В кино он раздевает ее, а потом — бац! Он уже без ничего. И что мне делать, пока он будет раздеваться?..

Они разлили шампанское и спросили, о чем я задумалась. Потом мы чокнулись, выпили, и Светка стала требовать, чтобы Макаров непременно меня поцеловал. Я прямо не узнавала ее. Выпила она хорошо если полфужера, а шуму подняла на целую бутылку. Потом она скорчила мне рожу, и я поняла — она притворяется подвыпившей, чтобы ей больше было позволено. И Алка тоже притворилась.

— Погодите, девки, погодите! — сопротивлялся Макаров. — Сперва надо спросить Юлю, она-то сама этого хочет?

Я молча сделала шаг к нему. Хочу я ли этого? Если честно — только этого я и хочу. Больше мне пока ни к чему. Я хочу, как Керубино у Бомарше, унести на своем лбу счастья на целую вечность.

Он взял меня за плечи. Я ощутила легкий запах — грима и одеколона. Я совсем близко увидела его лицо, и тоненькие мелкие морщинки, и запавшие глаза, и светлые пушистые брови… Надо было подставить щеку. Я подставила губы, и он легко прикоснулся к ним своими губами. Свершилось. Губы у него были теплые и сухие.

Краем глаза я заметила, что Светка с Алкой отступили к двери. Наверно, думали, что сейчас он поцелует меня по-настоящему? Но он отступил и посмотрел на них так, что они вернулись к столику.

Вообще они — молодчаги. И оделись попроще, чтобы я на их фоне сверкала. Светка — в материнский свитер, совсем необъятный, а Алка — вообще в старые штаны, хотя штаны ей не очень идут, она маленькая. А ведь тряпок этих у Алки завались, у нее-то и батя, и мамка на нее одну вкалывают.

За столиком они опять подняли галдеж. На поцелуй он не клюнул — так они выкинули ему старую приманку, цепочку с корзиной. Светка потребовала корзинку примерить, потом ее нацепила Алка, а мне в декольте повесили Алкину керамическую розу, и она мне пришлась больше по душе.

— Хоть вечер походить в бриликах! — трагически взывала Светка. — Когда еще доведется! Жаль, никто не видит!

Макаров смотрел на нас и смеялся. Мы действительно затеяли очень смешную возню вокруг корзинки. И тут в коридоре зазвонил телефон. Макаров насторожился. Действительно — в дверь постучали.

— Николенька, вам Ирина звонит!

— Иду, Анна Тимофеевна! — бодро отозвался Макаров и выскочил из комнаты.

— Полундра! — скомандовала Светка, — Мы с Алкой смываемся, ты остаешься. Скажешь, что мы сей секунд вернемся. Заставь его допить шампанское! И сама выпей!

— Ой, стойте, вы куда? — я вцепилась в Алку. — Вы же отсюда не выберетесь!

— Выберемся! Там простая защелка, я посмотрела, — и Алка запросто отцепилась от меня. — А ты сиди и жди Макарова!

Алке хорошо — она тренируется! На голову ниже меня, а мне, здоровенной тетке, ни разу не удалось с ней справиться… Похудею — пойду тренироваться, решено.

Но тут появился на пороге Макаров.

— Девочки, наш банкет кончается! — сказал он. — Ко мне гости едут. Так сказать, смена караула. Так что придется нам сегодня расстаться.

И он стал торопливо собирать фужеры.

Алка со Светкой растерялись. Этого предусмотреть они не могли. Оставалось сделать хорошую мину при плохой игре.

— Николай Ильич, да мы сами помоем! — первой очнулась Светка. — И порядок сейчас наведем! Алка, протри стол! Юлька, вытряхни в окно салфетку! Где здесь кухня-то?

Она страшно любит показывать, какая она хозяйственная, и поэтому всегда нами командует. А чуть что — вспоминает, что она старшая, что ей сам бог велел командовать маленькими.

— Кухня в конце коридора, — сказал Макаров, — только ничего вы там мыть не будете. Посуду моют хозяева. Вот вернусь со съемок — шампанское за мной.

— А эту бутылку мы вам оставим. Для гостей, — и тут Светка испытующе посмотрела ему в глаза.

Я, хотя и была в полном блэк-ауте, но заметила, что весь вечер между ними шла какая-то особая игра. Макаров обращался исключительно к Светке, а она пробовала командовать и им, даже не то, чтобы командовать, а ощупью определяла границы своей власти. Алка — та просто баловалась. И то, что Макаров сказал «шампанское за мной», относилось к Светке больше, чем к нам с Алкой, вместе взятым.

— Спасибо, — сказал ей Макаров. — Очень любезно с вашей стороны. В долгу не останусь.

И он вывел нас на лестницу. Дверь захлопнулась.

Мы молча смотрели друг на дружку.

— Прокол, — подвела итог Светка. — Пошли. Здесь нам больше делать нечего.

Она собрала двумя руками свою буйную гриву, всю из спиралей, обжала вокруг головы и стала некрасивая, как до химии. Потом резко подкинула волосы вверх и дала им упасть на плечи. Алка с завистью посмотрела на это облако. Она сто раз пыталась отрастить длинные волосы, и ее сто раз подбивали сделать очередную супермодную стрижку. Сейчас она вообще как новорожденный ежик.

— А интересно, — сказала Алка, — он клюнул или не клюнул? Ведь гости — это явление временное. Запомнил он, что Юлька богатая невеста, или не запомнил?

— Черт его знает… — задумчиво ответила Светка. — По-моему, прокол полный. Ведь нельзя опять все так подгадать — чтобы и корзинка с бриллиантами, и день рождения… Кто ж его дважды подряд будет отмечать?

— Юль, а ты чего молчишь? — спросила Алка. — Ты не обижайся, ладно? Кто же знал, что к нему приедут гости?

— Может, это и к лучшему, — пробормотала я с огромным облегчением.

Мы вышли на улицу. По крайней мере, одна польза от этого прокола была — я успевала домой до полуночи, и очередной скандал мог даже и вовсе не состояться.

Они посадили меня на трамвай. И только проехав две остановки, я схватилась за шею. На шее у меня висела керамическая роза.

Я выскочила из трамвая и помчалась назад. Похоже, что мы в суете оставили корзинку на подоконнике.

Не знаю, хватило бы у меня отваги опять подняться на шестой этаж и позвонить Макарову. Может, и хватило бы, но я увидела у тротуара светлую машину — похоже, «девятку». Это явно была машина генеральской дочки. Теперь, по крайней мере, я хоть знала, как ее зовут, — Ирина.

Поблизости я углядела телефон-автомат. Двушка у меня была — я набрала номер Алки. И выяснила, что у Алки корзинки нет, и что проклятая корзинка действительно осталась на подоконнике. Светка размахивала ею на фоне окна — она, видите ли, ловила бриликами лунный свет!

Выхода не было — я потащилась домой.

Надо было пораньше утром позвонить Макарову и объяснить ситуацию. Именно пораньше, а то даже неизвестно — когда и чем он отбывал на свою киносъемку.

Дома я вынула из пакета коробку с драгоценностями и простилась с ними. Пора было кончать эту игру в миллионершу. Я поняла, что настоящих миллионов мне не видать, как своих ушей, а ловушек Макарову я больше ставить не буду. Надо уметь проигрывать с достоинством.

Забрать у него эту корзинку несложно. Сделать вид, что я нашла коробку в бочке, тоже несложно. И пусть уж милиция разбирается, кто ее в эту бочку засунул!

Пока я принимала решение выйти из игры, пробило три часа ночи. Естественно, я все на свете проспала и ворвалась к себе в приемную без трех минут десять.

Первым делом я накрутила макаровский номер.

— Алло! Позовите, пожалуйста, Николая Ильича! — официальным голосом сказала я.

— Николай Ильич уже улетел. А кто его спрашивает?

— Это актерский отдел киностудии, — оглянувшись, не подслушивает ли начальство, соврала я. — Вы не в курсе, каким рейсом он улетел?

— Да, наверно, самым первым, — добродушно сообщил женский голос. — Я еще спала.

— Спасибо, извините за беспокойство.

Я положила трубку. Ситуация осложнялась. У моих ног стоял пакет, в пакете лежала коробка с драгоценностями, а сунуть ее в бочку я не могла — одной штуковины не хватало.

Я шустро печатала гарантийные письма, когда к приемную вошла Кремовская и антиподистка Вейнерт.

— Директор у себя? — спросила Кремовская. Я кивнула, продолжая печатать. Она заглянула в кабинет, но шеф трепался по телефону и помахал ей рукой — мол, погоди минуточку!

— Не хочется верить, что это Люба, — сказала Вейнерт. — Такая девчонка хорошая!

— Весь номер у них сволочной, и Любка эта — тот еще подарок из Африки! — возразила Кремовская. — Ты ее ребенка видела? Водит его в каких-то лохмотьях, прыщи какие-то у девчонки, болячки на ногах! Я-то как раз верю, что это ее работа. Она дежурила в ту ночь, подобрала ключи и похозяйничала в гримерке.

— Но она же говорит, что всю ночь была с ребенком в гостинице, — продолжала защищать Вейнерт. — Это нетрудно проверить.

— В том-то и дело, что трудно! — воскликнула Кремовская. — Никто не видел, как она уходила из цирка! А дежурная по этажу говорит, что в половине десятого напоила эту Лаську чаем, уложила, лекарство ей дала, и девчонка заснула! Тогда та ушла и больше там до утра не появлялась.

Я слушала этот странный разговор и кое-как тыкала пальцами в клавиатуру. Что-то стряслось. Спрашивать напрямую я не могла — Кремовская просто посмотрела бы на меня с недоумением и увела Вейнерт беседовать в другое место.

— И в гостиницу уже позвонить успели? — удивилась Вейнерт.

— Мы с Валерой первым делом туда поехали! — гордо сообщила Кремовская. — Когда нас позвали на конюшню, Гаврилов на нас наорал, что, мол, не имеем права, пока ничего не доказано. Потом Синицын побежал звонить в милицию, тому следователю, а мы с Валерой поехали в гостиницу. Я сама бы безумно обрадовалась, заверяю тебя, если бы в гостинице мне сказали, что Любу вечером или ночью там видели!

Тут дверь кабинета распахнулась, и шеф сделал Кремовской такой вальяжный жест — мол, входите!

— Марина Петровна! — обратилась я к Вейнерт, когда дверь захлопнулась. — Что там такое с Любаней?

— Глупость какая-то! — сердито сказала Вейнерт. — Утром к ней в шорную зашел Синицын — воровать печенье, не иначе. И увидел на полу сережку. Поднял, смотрит — золотая. Тут его как током стукнуло — побежал на манеж, а там как раз Кремовские репетируют! Он сквозь решетку им сережку тянет и спрашивает — ваша? Кремовская как заорет — моя! Ну, закрутилось… Сейчас следователь твою Любаню трясет.

— Но ведь Кремовские сами не знают, когда пропали драгоценности! — воскликнула я. — То ли в ночь на понедельник, то ли в ночь на вторник! А Любаня дежурила на вторник! А на понедельник…

— На понедельник дежурил Валера, а тому в шорную заходить незачем, у него своя каморка с топчаном, — сказала Вейнерт. — В общем, скандал. Все думали, что это в окно залезли. Оказалось — домашний вор завелся. Ничего нет хуже, чем домашний вор!

— Любаня не воровала! — решительно заявила я. — Она не могла украсть. Я точно знаю, что она ночевала в гостинице!

— Ты ее там видела? — спросила Вейнерт. — Или она тебе говорила, что ночевала?

— Говорила… — до меня понемногу стало доходить, что Любаня сама себе старательно вырыла яму. Она выскользнула из цирка незаметно, она в гостинице старалась, чтобы ее не видели, обратно в цирк она тоже проскочила утром, как мышка. — Но ведь можно спросить Лаську! Она-то скажет!

— Лаську уже перепугали до полусмерти, — хмуро сказала Вейнерт. — Любаня же ее привела, вот на нее и налетели. А у нее за время болезни дни перепутались! И вообще для нее что понедельник, что вторник — разницы никакой.

— А Гаврилов? — с надеждой спросила я. — Неужели он не вступился? Любаня же у него столько лет отработала!

— Года четыре… Вступился, конечно. Поскандалил. А что станешь делать, если сережка — на полу в шорной?

Я быстренько выключила машинку и сложила в кучу бумажки.

— Побегу к Любане! — сказала я. — Она не виновата!

Когда я ворвалась на конюшню, то обнаружила там в толпе служащих и артистов зареванную Любаню и дядю Вахтанга. Они ругались.

— Да не ночевала я тогда! — кричала Любаня. — Я сразу вслед за Бураковым вышла. Ты, дядя Вахтанг, тогда ходил администрацию запирать!

— Неправду говоришь! — отвечал ей дядя Вахтанг. — А кто ночью в сортир ходил?! Я же слышу — цок-цок-цок! Каблуки твои я хорошо слышал! Сперва в сортир, потом обратно!

— Какие каблуки, дядя Вахтанг?! Не было меня тогда ночью, понимаешь, не было! — твердила Любаня.

Я все поняла. Это были мои каблуки… Валерий Кремовский тем временем тихо разговаривал в сторонке с незнакомым мужчиной. Видимо, это и был следователь. Я каждый раз любуюсь, с каким вкусом одет этот самый Кремовский. И вообще он еще ничего. Говорят, он моложе ее то ли на пятнадцать, то ли на восемнадцать лет. Интересно, сколько же ему… Надо было выручать Любаню. Даже если я сейчас и притворюсь, будто выудила коробку из бочки, все равно возникнет вопрос, и даже два вопроса: как в шорную попала сережка и где корзинка с бриллиантами. А объяснить я никому ничего не смогу, только разревусь почище Любани.

Я посмотрела на того, с кем беседовал Кремовский. Впечатление приятное… Только я еще не забыла, как у мамки на работе почистили одну сумочку, а в ней лежала зарплата и еще что-то ценное. Следователь по очереди допрашивал всех, кто заходил в ту комнату, где была сумочка. Я после этого мамку весь вечер лекарствами отпаивала. Может, у них таких дураков и сволочей — только он один и есть, откуда мне знать? Может, так и полагается — повально всех подозревать и орать на людей, — а вдруг преступник не выдержит и расколется? Я еще раз посмотрела на этого весьма приятного мужчину и решила, что разговаривать с ним не буду, а сделаю вот что…

Напротив цирка есть остановка, а возле остановки телефон-автомат. Я выскочила и побежала к нему. Набрала директорский номер.

— Мне Кремовскую, пожалуйста! — не своим голосом сказала я.

Вся моя надежда была на то, что она еще не смылась из директорского кабинета. И действительно — шеф передал ей трубку.

— Здравствуйте, Кремовская! — как можно уверенно сказала я. — Вы сейчас будете меня слушать и ничего не отвечать, только да или нет. Я знаю, где ваши драгоценности, и хочу вам их вернуть. Вы согласны?

— Да, — нерешительно ответила она. Должно быть, не поверила.

— Там только не хватает одной сережки и еще кулона с розочками, ну, корзинки… — я начала сбиваться с гангстерского тона. — Корзинку я вам верну потом. А вы скажите всем, что драгоценности нашлись! А корзинку я верну, честное слово! Вы согласны?

— Да.

— Тогда… Тогда через пять минут подойдите к цирковой кассе. Там стоит мусорник с крышкой. На крышке будет сверток. Я не шучу! Просто возле кассы сейчас нет ни души и никто не помешает. Это самое удобное место. Вы подойдете к мусорнику?

— Да.

— И сразу же скажите всем, что вещи нашлись. Ну, вы их куда-то засунули… Или их подбросили. Через пять минут!

Я повесила трубку. Пакет с драгоценностями был при мне. Кремовская все равно быстрее меня не добралась бы до кассы. Я вынула сверток и на лету брякнула его на крышку мусорника. А потом выскочила и понеслась к вахтерке.

Я должна была убедиться, что Кремовская нашла сверток и отнесла его к себе в гримерную.

Из дверей администрации я видела, как она медленно идет к служебному входу, стараясь, чтобы прижатый к боку сверток выглядел как можно незаметнее.

Теперь я вроде бы исправила то, что натворила, и вернулась к машинке.

Но, когда я закончила возню с бумажками и понеслась за кулисы, Любаня опять ревела. К ней сунулась Ласька, схлопотала по заднице и подняла ор. Причем Любаня сидела в шорной на сундуке, а перед ней торчал Гаврилов и костерил ее на чем свет стоит. Словом, та еще симфония!

Костерил ее Гаврилов за дело. Конечно, он ни секунды не верил, что она польстилась на эти блестяшки. Но ведь могла же Любаня сказать ему по-человечески, что ребенок болен, и не шмыгать между цирком и гостиницей, как привидение!

— Марш отсюда! — сказал Гаврилов, увидев меня. — Тебя еще тут не хватало!

— Я не к вам, — отрубила я. — Я к Любане!

И решительно села к ней на сундук. Тогда Гаврилов повернулся и ушел.

— Из-за этого мента у нас репетиция погорела, — сказала Любаня. — Ну, что они за люди! Спрашивают одно и то же сто раз! Как будто я должна ему придумывать что-то новенькое! Долбо… несчастный!..

— Не реви, — сказала я Любане. — Найдутся эти побрякушки. Я тебе обещаю! Вот увидишь — сегодня же найдутся! И вся эта чушь кончится.

— Ага, кончится! Они все с ума посходили! Яшка, прибабахнутый этот! Тоже твердит, что я была в цирке! Он, видите ли, заходил в шорную, когда я спала! Представляешь? Конечно, если вставать в пять утра, то на ходу заснешь и черт знает что увидишь!

— А чего он утром у тебя в шорной забыл? — спросила я. — Зачем он туда совался? У него гримерка и реквизит не на конюшне, а на втором этаже! И этот свой гроб на колесиках он тоже здесь не держит!

— Послушай!.. — тут Любанины глаза вдруг округлились. — А что, если это — Яшка?

— Спер?

— Да! Он же первый приходит! Кремовская говорит, что я ключи подобрала! А ведь он тоже мог подобрать!

И тут я поняла одну чудовищно забавную вещь. Я второй день ношусь с этими дурацкими блестяшками, я уже половину растеряла, но ни разу не задумалась — а кто же их спер на самом деле? Кому, кроме меня, потребовались брилики, да еще в таком количестве?

Яшка это сделать не мог. Яшка пришел уже после того человека, который сунул коробку в бочку. Впрочем, откуда я знаю, когда он пришел? Я же вообще ничего не знаю, а спрашивать не могу. Вот даже следователю никто ничего толком не отвечает, а мне?

— Знаешь что? — сказала я Любане. — Давай лучше сюда бинты, я тебе скатать помогу. А ты шей оголовье. А то уедешь в воскресенье, так оно и останется недошитое.

— Уеду, как же! — буркнула Любаня. — А если они до воскресенья не найдут эти побрякушки? Куда я, к чертям, поеду? А у Колесниковых в следующую пятницу программа открывается! Вот не дождутся они меня, возьмут другого ассистента — что я тогда делать буду?

— Останешься с Гавриловым. Он же все равно другого конюха еще не нашел. Я сама объявление в газету давала — пришел какой-то шизофреник…

— Знаю, сама выпроваживала. А с Гавриловым не останусь. Лучше с голоду подыхать. Лучше я вообще из системы уйду.

Уйти из системы — это было серьезно. В цирковой системе Любаню поставили на очередь, и через несколько лет она уже должна была получить квартиру. А куда она без квартиры, да еще с ребенком? Под забор, что ли?

— Ну, вы уже столько лет ругаетесь, еще годик погрызетесь, — успокоила я и подумала, что вот Любаня смоется от Гаврилова, которого вдруг так крепко возненавидела, и через месяц забудет всю грызню, а я куда из дому смоюсь? Не писать же заявление — мол, прошу уволить из семьи по собственному желанию… У меня моя домашняя грызня — навечно.

— Хватит, — твердо сказала Любаня. — Пусть ищет другую дуру.

Не знаю, почему, но в цирке служащими по уходу за животными работают в основном женщины. Я имею в виду — конюхами. Просто эта должность в документах так заковыристо называется. И мы занялись бинтами.

Весь вечер я провела в цирке. Я ждала, когда же наконец Кремовская скажет, что коробка с драгоценностями нашлась. Эту коробку вполне могли ей подбросить с шести до семи, пока все в буфете. Опять же, в это время и Любаня в буфете, а я неотлучно при Любане. Я даже Эдика поймала, и он стоял при нас, чтобы в случае чего подтвердить — Любаня не бегала на второй этаж. Она вообще там появляется очень редко — если на конюшне чепе и нужно позвать Гаврилова. А чепе, кстати, и в этот вечер назревало — Любаня долго ходила вокруг Борьки и щупала ему живот. Конечно, ворчала на Гаврилова, который погубит хорошую лошадь. Борька меланхолично все это слушал и даже не попрошайничал.

Пришел Гаврилов, уже в синих джинсах и гусарских сапогах, но с доломаном через плечо. Я понимаю, ему жарко, но лосины у него — на грязных белых подтяжках, и это отвратительно. Наверно, я отошла в сторону главным образом из-за этих подтяжек, а не потому, что Гаврилов мог меня обругать.

— Погоняй лучше кляч! — крикнула мне Люба. — Погонялка вон там, на стене, на гвоздике!

Я и так знаю, где погонялка — рядом с огнетушителем. Вообще это такая процедура, которую увидишь только в цирке. Берется погонялка, это такой кнут, и ею осторожно пощелкиваешь лошадей по пузу, приговаривая:

— Гуляй, Борька! Гуляй, Санька! Гуляй, Хрюшка!

Кони топчутся, поводят боками, тужатся — они знают, что от них требуется. Они должны сходить на горшок, чтобы потом, во время представления, не оскандалиться в манеже. Когда они «погуляют», нужно похвалить, угостить морковкой и, конечно, убрать навоз.

Командуя лошадьми, я видела вход в зверинец.

Появилась Кремовская в черном бархатном халате. У цирковых такое особенное пижонство — эти черные бархатные халаты. Из-под него мелькали ноги в блестящих сапожках. Она вошла в зверинец.

Если бы она была там одна, я, наверно, тоже пошла бы, хотя боюсь этих тигров, как огня. Мне понарассказали всяких страшных историй — как тигр снял с человека скальп, как отъел руку, и так далее. В конце концов, я вернула коробку еще до обеда, почему же до сих пор она молчит? Но в зверинце наверняка были служащие, и вообще — как бы я об этом спросила? Нейтрально — мол, ничего не нашлось? И она окрысилась бы — а кто тебе, дуре, позволил лазить в зверинец? Кремовская недолюбливает меня, но Любаня говорит, что она недолюбливает всех женщин моложе сорока.

Первым Любаня седлает Хрюнделя. И я беру его и вожу по коридору. Потом в другую руку она дает мне Санькины поводья. Морды кивают и обдают мне руки горячим дыханием.

Хорошо…

Даже Гаврилов почему-то не ругается. Он надел и застегнул доломан. Кремовский в таком же пижонском халате, как у супруги, что-то ему рассказывает. Они старые приятели, начинали джигитами в одном номере, а потом Кремовского подобрала Кремовская. Тогда у него еще была другая фамилия. Он был у нее ассистентом, потом она ввела его в номер, и теперь они выступают вместе — она в золотистом фраке и в маленьком цилиндре, а он — в черном с золотом. Очень эффектно. Только я бы ни за какие эффекты не вошла в клетку.

Вот разве что ради Макарова… Гаврилов очень интересно садится на лошадь. Подходит, кладет левую руку на холку, заводит правую ногу чуть назад и делает резкий мах. Впечатление, будто нога летит под потолок и тащит его за собой. Раз — и он в седле. Два — опирается правой рукой о круп коня за спиной и отталкивается. Три — он уже стоит ногами на седлах и разбирает поводья.

— Хрюшка, Хрюндель, Хрюшенька, — говорю я. — Не подкачай, мальчик. Ладно?

Хрюшка кивает. Врет! Опять что-нибудь выкинет. Дело в том, что у Хрюшки мания величия. Он самый крупный и сильный жеребец на конюшне и вообразил себя вожаком табуна. А Гаврилов с этим не считается, и Хрюшка ему мстит. У них сложные отношения.

Гаврилов работает на Хрюшке высшую школу. Хрюшка — солист. Когда он идет испанским шагом, я балдею. Он высоко выкидывает ноги и сам осознает, насколько красив. Гаврилов у него на спине — какой-то чужеродный элемент. Остальные лошади в это время — как кордебалет. Они по команде кружатся и опускаются на колено, это называется «а жну».[3]

Когда Хрюшка попрошайничает, он тоже высоко поднимает ногу — однажды чуть меня по носу не съездил. Но сколько я с ним нянькаюсь, никогда он даже не ущипнул — думаю, это враки, что цирковые лошади кусаются, вот щиплются — это да.

И вот Хрюшка прискакал с манежа, я повела его шагать. А к форгангу уже подкатывали вагончики переходной клетки. Это целый туннель от зверинца к манежу. Из одного вагончика торчала полосатая лапа. Вернее, свисала, там внизу есть щель, и когда в переходнике перед вторым отделением уже полно тигров, лапы висят отовсюду.

Из-за Хрюшкиной спины я выглядывала на Кремовскую. Она и ее красавец муженек готовились к выступлению. Кто знает, может, артисты перед выходом на манеж действительно в таком состоянии, что им все до фени? Любаня шагала Саньку и Ромку. Вот тоже дикое словечко — шагать лошадей! Они тут в цирке издеваются над русским языком как хотят. Кремовская посмотрела на нее, но не подошла и ничего не сказала. Может, она собиралась всем все сказать после выступления?

Началось второе отделение. Конечно, Гаврилов мирным путем с конюшни не убрался. Выругал Любаню, что седла свалены, как попало, она огрызнулась — пусть берет второго конюха, она и так вкалывает за двоих. На такое количество лошадей положено двое служащих. И хорошо, что добрые люди приходят иногда помочь.

— Помощница! — сказал ехидно Гаврилов, глядя на меня. — Ох, будь я твоим отцом, я бы с тебя сало-то согнал!

Я фыркнула — папочка-миллионер у меня на этой неделе уже был, теперь вот объявился папочка-наездник. Точно — надо женить Гаврилова на мамке, он ее быстро в чувство приведет. Это она только на меня орать мастерица, с Гавриловым ей не справиться!

— Послушай, ты ко мне в контейнер сегодня лазила? — спросила Любаня.

— Когда? Мы же весь день друг за дружку держимся! Если бы я лазила, ты бы это видела.

— Кто-то перерыл весь контейнер, — сердито сказала Любаня. — Не иначе, бриллианты искал!

— Может, Гаврилов?

— Не-е, Гаврилов только в кастрюлю лазит и в сундук.

У Любани есть здоровенная эмалированная кастрюля, литров этак на двадцать. В ней лежат гвозди, кусачки, отвертки, молотки, прочие железяки. Вытаскивать что-нибудь из этой кастрюли — все руки себе обдерешь.

— Конкурирующая фирма?

В этой программе работают джигиты. И то их конюхи сопрут у Любани погонялку, то Любаня у них свистнет хвостик для шамбарьера. Они наплели этих хвостиков целую коробку, а Любаня так плести не умеет. Постоянно на конюшне конфликт из-за всякой мелочевки, но надо и отдать девчонкам должное — сегодня утром они, оказывается, решительно заявили, что не верят, будто Любаня попятила брилики.

— Нет, они бы все раскудлачивать не стали. Кто-то всерьез решил, что эти блестяшки у меня. А куда я их могу спрятать? Или на конюшне в контейнер, или в гостинице под кровать! Железная логика, тудыть ее…

— Ты следователю скажи, что контейнер растребушили!

— Думаешь, он мне поверит? Скажет, что я сама и расковыряла его. Он же не верит мне, как ты не понимаешь? Он убежден, что если я мать-одиночка и работаю за гроши, и если мне случайно подвернулся ключ от комнаты, где лежат брилики, то я не могу их не взять!

Я подумала — а действительно, если бы Любаня выудила из бочки эту коробку, как бы она поступила? Все мы умеем красиво говорить, но когда у тебя в руках — настоящие бриллианты, и ты можешь делать с ними, что душе угодно, как тогда? Причем эти проклятые бриллианты знают, к кому в руки лезть! Мне — когда я родилась, бабка с дедом сказали матери — нечего было нищету плодить! Или Любане — она же никогда дочке нового платья не купила, все — с чужого плеча, подружки ей сбагривают поношенные детские тряпки.

А если бы бриллианты выудил Макаров?

Ведь он многим нравится, я знаю, а выбрал именно генеральскую дочку на машине и в ажурных колготках за кварт. Но ему легче — он всегда может сказать сам себе, что это любовь. С бриллиантами такие выкрутасы невозможны.

Впрочем, девчонки так преподнесли меня в комплекте с папочкой-миллионером, что я вполне затмила бы даже маршальскую дочку. А что, если он обо всем догадался?!? Как хорошо мне жилось до этих проклятых бриллиантов…

Представление окончилось.

Любаня прибиралась на конюшне, я ждала. Ведь Кремовская обещала, что скажет, будто драгоценности нашлись. Сейчас был последний срок и самое подходящее время. Мол, пока с мужем слушали аплодисменты, коробка оказалась в гримерной. Принесли по крыше гаража, и все тут!

Не выдержав, я пошла наверх. У меня там не было решительно никакого дела, но я могла и просто так зайти в гримерку к Вейнерт. Она мне нравится, однажды я даже послала ей цветы. В театре это очень принято, а в цирке — не слишком. Она угостила меня кофе и вообще относится ко мне лучше, чем вся остальная программа. Еще я дружу с музыкальными эксцентриками Буйковыми. Они оба уже старенькие и симпатичные, и номер у них тоже старенький, но модный. Они даже по манежу ходят медленно, а танцуют вальс. И когда седенький Георгий Антонович обнимает Риту Степановну и они кружатся, как в старом кино, зал замолкает, а у меня щиплет в глазах. Ведь все видят, какие они старенькие, и как им трудно делать даже эти несложные трюки, и все всё понимают…

Они меня любят потому, что у них две дочки, обе поздние, и обе работают в других коллективах, а встречаются с ними очень редко. И они страшно тоскуют по дочкам, а молодежь на них не обращает внимания, и поэтому им кажется, что дочкам они тоже больше не нужны. И они всегда со мной такие веселые и ласковые, что я думаю — а может, если бы я была у мамки поздним ребенком, она тоже ко мне относилась, как Буйковы? Вот было бы здорово…

Я пошла к Вейнерт и рассказала ей, что у Любани копались в контейнере. Вейнерт сказала, что у нас в цирке не конюшня, а проходной двор, и еще удивительно, что оттуда ничего ценного не пропало. В нормальных цирках есть двери и есть замки, а у нас — полный коммунизм: приходи, кто угодно, и бери, что угодно!

Я ждала совсем другого. Я так надеялась, что она скажет — чушь какая-то, пойди успокой Любаню, только что заходила Кремовская и сказала, что ей подбросили коробку с драгоценностями.

Но Кремовская не заходила. А то бы уже весь цирк гудел.

Я столкнулась с ней в коридоре. Она шла к лестнице. Через плечо у нее была сумочка размером с почтовый конверт. За ней шел Кремовский — руки в карманах великолепной куртки, нос вверх. Я искренне пожелала ему свалиться с лестницы.

Самое скверное — я даже не знала, где они живут. Не в цирковой гостинице, это точно. Сперва они вроде взяли номер «люкс» в «Глории». Потом вроде сняли квартиру у каких-то алкашей, прямо с мебелью. Но у алкашей был второй комплект ключей, и из-за этого случилась какая-то история. То ли алкаши нагрянули не вовремя, то ли что-то унесли, не помню. И после этого Кремовские опять собирались в гостиницу. А собрались ли?

Был один способ как-то это выяснить. Вслед за Кремовскими я побежала к вахтерке и стала клянчить ключ от директорского кабинета. Естественно, соврала, что оставила там папку с документами, которые мне нужно до завтра перепечатать.

Мне дали этот ключ на пять минут.

А у директора на столе, под стеклом были телефоны всех артистов программы, это я точно помнила. Вернее, не всех, а тех, кто жил не в цирковой гостинице. Буйковы, например, сняли комнату у какой-то старушки. Телефон Кремовских там тоже был, но я не могла по нему определить, гостиница это или квартира. Одно было ясно — Кремовские живут где-то недалеко от цирка. А другое было неясно — это телефон, имеющий практическое значение, или уже устаревший? Я его запомнила. И минут через пятнадцать позвонила.

Трубку взяла Кремовская.

— Добрый вечер, — не своим голосом сказала я. — Драгоценности у вас. Почему вы никому об этом не сказали?

— Добрый вечер, — с насмешкой ответила она. — А в чем, собственно, дело?

— Дело в том, что мы так не договаривались.

— А как мы договаривались?

Она явно издевалась надо мной!

— Мы договаривались, что вы получаете коробку и говорите всем, что ее вам подбросили.

— Там кое-чего не хватало, — сказала Кремовская, и я поняла, что она дома не одна.

— Не хватало золотой корзинки с бриллиантами. Но я ее верну чуть позже.

— Вот тогда и будем разговаривать.

И она положила трубку.

Конечно, она привыкла справляться с тиграми и думает, что справится с кем угодно! Я представила себе ее лицо. Она сейчас иронически и высокомерно усмехается. Сила на ее стороне. Это анонимной звонильщице от нее чего-то надо, а не наоборот. Вернуть сегодня корзинку — это было совершенно невозможно. Не полезу же я в окно шестого этажа, даже твердо зная, что блестяшка — на подоконнике. А что-то предпринять надо. Кремовская будет молчать, как рыба, следователь будет трясти Любаню… Кремовская будет молчать… И тут у меня в голове забрезжило нечто.

Я подставила Любаню. Хотела я этого или не хотела — это уже другой вопрос. Если блестяшки не найдутся, она, наверно, не сможет уехать в Симферополь и все ее ассистентское будущее рухнет. И ее всю жизнь будут подозревать. Драгоценности должны найтись! Чего бы мне это ни стоило!

И стоить это, кстати, будет недорого!

И заодно я так проучу Кремовскую, что она долго будет помнить!

А главное, что сама же подсказала ход.

Я заберусь в ложу и подремлю до полуночи. А потом вскрою ее гримерную и найду коробку. И она даже пожаловаться никому не сможет. Потому что она же никому вечером не сказала, что драгоценности нашлись! А утром их уже не будет.

Вскрыть гримерку — «Это элементарно, Ватсон!» У меня примерно такие же ключи от квартиры, как те, что висят в вахтерке на стенде. И еще я умею открывать замки шпильками.

Так что главное — план есть. Остается действовать.

А о том, что коробка — в гримерной, и сомнений быть не может. Она довольно большая, эта коробка. И Кремовская не могла ее незаметно вынести из цирка — я же следила за ней. Скорей всего, она затолкала коробку в какое-нибудь неподходящее место.

Делать нечего — я найду это место.

У нас напротив фортанга две большие ложи — директорская и правительственная. Конечно, никакое правительство к нам не ходит, но ложа так называется. И она комфортабельнее директорской — там есть предбанник с диваном и столиком, вешалка и прочий комфорт. Вся беда в том, что ее запирают, а директорская ложа так и стоит открытая. И мне придется коротать время в директорской ложе.

Я прошмыгнула туда и села в первый ряд. На манеже было темно, где-то очень высоко горела дежурная лампочка. И еще было потрясающе тихо.

Тихо, как не бывает.

Я привыкла, что на манеже постоянно резкий свет и гомон. А сейчас это был просто темный круг из серой резины, уставленный тигриным реквизитом. Я смотрела сверху на этот круг и пыталась понять прибабахнутого Яшку. Он только что собрал свои кольца и шарики в чемодан и пошел. Он будет приходить сюда каждый день, и на это уйдет его единственная жизнь. И, умирая, прибабахнутый Яшка скажет: «Я кидал восемь мячиков и девять колец! Вот что я сделал для неблагодарного человечества!» Когда я посмотрела на часы, было уже заполночь. Можно двигаться, решила я. И очень скоро оказалась в коридоре, куда выходили двери гримерок. Их всего было двенадцать — шесть со стороны двора и шесть непонятно с какой стороны, потому что они вообще без окон. Я нашла дверь Кремовской и стала ковыряться ключом в замке.

И тут противоположная дверь распахнулась! В светлом прямоугольнике стоял силуэт. Сперва я поняла только, что это мужчина. Потом — что он в одних плавках. И, наконец, узнала Гаврилова.

Гаврилов молча смотрел на меня и ждал.

— Ой! — сказала я, совершенно не соображая. — Как вы сюда попали?

— Как я сюда попал, объяснить нетрудно, — негромко и даже как-то задумчиво ответил он. — Я лечил лошадь, делал ей массаж, потом принял душ и вот стою у себя в гримерной и собираюсь идти в гостиницу. А ты как сюда попала? Насколько я знаю, ты к этой гримерной не имеешь никакого отношения.

Я только успела подумать, что надо дать деру, как он почувствовал это.

— А бегать не надо, — предупредил он. — Все равно я бегаю быстрее, даже с треснутой пяткой. Так что заходи, садись и рассказывай все по порядку. Заходи, заходи…

Я нерешительно вошла и села.

— Что рассказывать? — ошалело спросила я.

— Все рассказывай, что знаешь. Давай, давай, времени у нас немного. Что тебе понадобилось у Кремовских? Ну?

Я молчала. Меньше всего на свете я хотела рассказывать всю эту историю Гаврилову, хотя он и говорил со мной удивительно ласково. Я даже не думала, что он так умеет. Обычно я слышу, как он рычит и орет. И у меня не было решительно никаких оснований доверять ему. Хватит, поверила Кремовской! И Кремовская ведь не знала, с кем говорит по телефону, а Гаврилов меня знал! А сколько раз он называл меня дурой? Нет уж! Путь лучше вызовут милицию, пусть взламывают гримерную Кремовской, пусть находят бриллианты и прочие проклятые камушки! Плевать на все — ну, пусть на меня орет следователь! Поорет и перестанет.

И тут я вспомнила про корзинку и про Макарова. Это же придется всем объяснять, где корзинка! Милиция торжественно явится к Макарову… ой, мамочки! Вот тогда я точно повешусь. У меня просто не будет другого выхода!

Мысль о том, как Макаров будет рассказывать следователю про мой дурацкий день рождения, совсем меня ошарашила. И еще я представила себе, как следователь говорит Макарову: «Но она же родилась в августе!» При встрече со мной Макаров будет переходить на другую сторону улицы!

И тут Гаврилов погладил меня по руке.

И я заревела в три ручья.

Мне давно пора было выплакаться, я это чувствовала. И сейчас я созрела для колоссальной истерики. По-моему, Гаврилов даже испугался. Видимо, он погладил меня по руке, чтобы я успокоилась и заговорила. А я вдруг поняла, какая я одинокая, и как меня никто не любит, ни Макаров, ни мамка, ни даже Светка, которая, прикрываясь мной, сама кокетничала с Макаровым, один дурак Эдик, да и тому, наверно, все равно, с кем целоваться!..

Я ревела, а он сперва ждал, что это вот-вот кончится, а потом принял свои жесткие меры.

Он достал из шкафчика стакан, и я уже подумала, что сейчас он побежит за водой, и надо будет уносить ноги. Но откуда-то из-за гримировального стола он достал бутылку коньяка и налил полстакана.

— Разом! Ну! — приказал он, поднося стакан к моим губам. Как у всякого рыдающего человека, рот у меня был полуоткрыт. Не успела я отшатнуться, как коньяк был во рту. И я его проглотила. Мне приходилось раньше пить коньяк, и я втягивала в рот полстоловой ложки, и эти пол-ложки жгли, скребли и бередили глотку, как я не знаю что. А тут я одним махом выхлебала полугодовую дозу коньяка, и ничего, только стало тепло и я начала понемногу успокаиваться.

— Еще? — спросил Гаврилов.

— Да, — еще рыдая, ответила я. И выпила. Потом он выпил сам из того же стакана и убрал бутылку.

— Хватит, хорошенького понемногу, — сказал он. — Теперь вся страна борется с пьянством и алкоголизмом. Сейчас ты можешь говорить? Давай, не стесняйся.

— Чего — давай?

— Чего? Ну, хотя бы зачем ты сейчас ломилась к Кремовским?

— За коробкой с драгоценностями.

— Ты хочешь сказать, что драгоценности у них? — изумился Гаврилов.

— Да, у них в гримерной.

— Ни хрена себе! Пожалуй, напрасно я тебя поил коньяком…

Я страшно обиделась на него, потому что не спьяну чушь несла, а сказала чистую правду. Нужно было встать, повернуться и гордо уйти. Я и встала, а когда поворачивалась, меня занесло, и я чуть не грохнулась. Он вовремя поймал меня и усадил на топчан. Тут я сообразила, что он все еще в плавках, даже халата не накинул, да впридачу кинул меня на топчан — это что же сейчас будет?!

— Не трогайте меня, а то я закричу! — воскликнула я.

— Кому ты, к черту, нужна?! — изумился такой постановке вопроса Гаврилов, но я ему не поверила. Почему он так и торчит в плавках? А?

— Уберите вашу руку, — продолжала я. — Вот отсюда.

Его рука лежала на топчане, в двадцати сантиметрах от моего бедра.

— Ну, убрал.

— И наденьте штаны!

Я говорила совсем так, как артистка в одном кино — высокомерно и презрительно. Там, в кино, это подействовало. Но Гаврилов расхохотался.

— Вот дура девка! — сквозь смех сказал он. — Ну, прибабахнутая! Точно, прибабахнутая! Сколько тебе лет-то?

— Восемнадцать, — приврала я.

— В восемнадцать так уже не шарахаются, — возразил он. — Совсем ты у нас соплюха. Оно и по фигуре видно. Был бы у тебя кто, сало живо бы порастрясла.

— Правда? — обрадовалась я. Курить я пробовала, зарядку по утрам — тоже, но то, что от этого худеют, мне на ум не брело!

— Правда, — обнадежил он. — А теперь пошли. На улице прохладно, ты живо прочухаешься. Давай вставай, ты как раз на моих штанах сидишь.

Я встала, и он начал натягивать штаны, при этом задел больную пятку и скривился.

— Никуда я не пойду! — твердо сказала я. — Мне нужно попасть в гримерную к Кремовским.

— Ни к каким Кремовским я тебя не пущу! — так же твердо возразил он. — Хватит с них одного сюрприза.

— Нет, вы ничего не понимаете! У них в гримерной лежат драгоценности! Все думают, что их украли, а они в гримерной!

Но он уже натянул рубашку и заправил ее в штаны. Потом он взял меня под руку и вывел в коридор, а сам погасил свет и запер дверь.

— Пошли, — сказал Гаврилов. — Тебе здесь больше делать нечего, и мне тоже.

— Нет! Я не пойду! — чуть не завопила я. Он железными пальцами взял меня за руку.

— И попробуй только заори! — предупредил он. — Пошли!

Он свел меня с лестницы и доконвоировал до вахты.

— Дядь Вахтанг! — окликнул он. — Я тут не один, так что ты того… не приглядывайся!

— Есть не приглядываться! — отрапортовал старый хрен дядя Вахтанг и пакостно хихикнул. После того, как он ругался с Любаней, я его совершенно перестала уважать.

На улице действительно было прохладно.

— Ну вот, — сказал Гаврилов, — сейчас ты начнешь соображать, а тем временем мы дойдем до гостиницы.

— До какой гостиницы? — удивилась я.

— До нашей, цирковой.

— Я не пойду в гостиницу!

— А я не стану с тобой разговаривать в парке на скамеечке. Я не сопляк, чтобы ночью сидеть на скамеечках. Пошли!

Он опять взял меня за руку и буквально потащил. Я озиралась в поисках спасения. Если бы попался хоть один прохожий, я заорала бы: «Помогите! Насилуют!» Но прохожий не попадался. Ночью здесь вообще глухо.

Как Гаврилов втаскивал меня в гостиницу — это поэма! Он отцеплял меня от дверного косяка.

И мы оказались в номере.

Я вспомнила комнатенку Макарова — та же сырость, тот же убогий уют, дешевая салфетка на казенном журнальном столике, доисторическая узкая тахта, шторы времен Никиты Сергеевича Хрущева. Как странно — и этот жил в какой-то нищете… Хотя, казалось бы, зарабатывал неплохо.

— Прибыли! — сообщил Гаврилов. — Ну, ты, я вижу, совсем оклемалась. Садись. И рассказывай все, что знаешь. Видишь ли, я тоже имею некоторое отношение к этому делу с бриллиантами. И мне кажется, что я знаю, кто их свистнул. Ты говори все, как было, подряд. Ты ведь не зря оказалась ночью возле гримерной Кремовских. А я сам выловлю то, что мне нужно. Только не ври и не преувеличивай. И не клянись, что Кремовские инсценировали кражу, а бриллианты спрятали. У меня есть основания думать, что эти бриллианты не сегодня-завтра будут сперва в Москве, а потом где-нибудь в Алма-Ате.

— Кремовские не могли инсценировать кражу, потому что я своими глазами видела вора, — возразила я, — а они в ту ночь как раз были в Москве!

— Ты видела вора? — Гаврилов от неожиданности захлопал глазами, и это вышло очень смешно. Наверно, коньяк еще не угомонился во мне, потому что я стала фыркать и киснуть со смеху. — Ты его действительно видела? Да успокойся наконец! И объясни, кого ты видела?

— Я его не узнала. Было темно.

— Так откуда ты знаешь, что это был вор?

И я рассказала Гаврилову про бочку с овсом и остановилась на том, что потеряла сережку в шорной.

— Ну, хоть это стало понятно, — проворчал Гаврилов и, к великому моему недоумению, стал меня расспрашивать, как именно я подкралась к цирку и проскочила мимо дяди Вахтанга.

Особенно его заинтересовал человек, с которым дядя Вахтанг прощался на остановке. Гаврилов требовал, чтобы я описала этого человека, а как я могла его описать, если видела только издали?

— Да-а… — сказал он, видя, что от меня толку не добьешься. — Ну хоть одно скажи — ниже он дяди Вахтанга или выше?

— По-моему, они вообще одного роста.

Гаврилов задумался.

— Может, это Кремон, — пробормотал он, — а может, и не Кремон. Погоди, у меня есть рекламка. Сейчас откопаю…

Он полез в шкаф и извлек оттуда старый портфель, набитый до отказа.

— Мой архив, — объяснил Гаврилов, открыл портфель и вывалил содержимое на тахту.

Там были в основном фотографии лошадей, но попадались и цирковые программки.

— Вот! — сказал Гаврилов. — Посмотри на этого чудика.

Он ткнул пальцем в человека на колесе. Человек был в синих штанах с красными горохами и в желтой майке, а на голове имел котелок. Это колесо называется моноцикл, на нем еще в кинокомедии «Цирк» ездили.

— Откуда я знаю? — сердито ответила я. — Может быть, и он. На улице он же был в нормальных брюках и в пиджаке.

— Кожаном?

— Да. — Я сказала и растерялась. Еще секунду назад я не помнила, какой на нем был пиджак, а теперь совершенно точно знала — кожаный!

— В час по чайной ложке, — прокомментировал Гаврилов. — К утру ты вспомнишь размер его туфель.

— Александр Кремон, — прочла я подпись под снимком. — Кто такой Александр Кремон?

— Ты сперва внимательно посмотри на рожу этого самого Кремона, — велел Гаврилов. — И запомни эту рожу. И если ты увидишь его возле цирка или в цирке, найди меня, ясно. Похоже, что этот человек имеет к краже драгоценностей самое прямое отношение, черти бы его побрали!

Я еще раз посмотрела на Александра Кремона. Там, на снимке, он был молод, черноволос и кудряв. Но я уже знала, что имею дело с архивом циркового артиста. Этому снимку, может, лет десять!

— Запомнила, — сказала я. — Но если он облысел, я его не узнаю.

— Он не облысел, — заверил Гаврилов. — Если это его я видел в воскресенье, то не облысел.

— Кто он? — еще раз спросила я. — Какое он имеет отношение к Кремовским, кроме похожей фамилии?

— Ишь, заметила! — усмехнулся Гаврилов.

— Я не такая дура, как вы думаете! — вдруг совершенно неожиданно обиделась я. — Просто я не такая, как вы все! И вы лично тоже! Понятно?

— Понятно, понятно… Сейчас я тебе кое-что объясню. Думаю, ты поймешь, хотя и хлебнула больше нормы. Галина Кремовская — вдова Юрия Кремовского. Это имя тебе что-то говорит?

Я пожала плечами.

— Да-а… Юрий Кремовский — сын дрессировщика Андрея Кремовского. А Андрей Кремовский — сын клоуна Вацлава Кремовского и наездницы Марии Пушковой, она же — мисс Элен. Династия, понимаешь? И богатейшая династия! Мисс Элен выезжала на манеж на чистокровном жеребце, который стоил больше, чем весь цирк, а на шее у нее было бриллиантовое колье, еще дороже этого жеребца, ясно?

— Неплохо тогда зарабатывали в цирке, — прокомментировала я и с тонким намеком смерила Гаврилова взглядом. Его выгоревшая рубашка на кнопках, старые джинсы, какие-то пегие туфли прямо-таки вопили о финансовом крахе. Но он не понял тонкого намека.

— Колье, дурочка, ей подарили… До того, как выйти за Кремовского, она состояла на содержании у богатого купца. Вот как-нибудь попроси дядю Вахтанга, он все эти легенды знает, он расскажет! Откуда взялся Вацлав Кремовский — врать не стану, не скажу. Но все богатство этой семьи началось, видимо, с бриллиантов мисс Элен. Тогда детей рожали помногу, приходилось давать дочерям приданое, опять же революция… Но у Юрия Кремовского было немного побрякушек. Только он увлекался старинным фарфором и все на него тратил. Я был у него дома и видел коллекцию.

— Ну и как? — заинтересовалась я.

— А черт его знает… Не понял я, зачем это нужно. В общем, деньги у Кремовского водились, и когда он женился на Галине, он ее одел с ног до головы и обвешал золотом. А было ему тогда пятьдесят пять лет, а Галине… Да, тридцати, наверно, еще не было. Она тогда была — ноль без палочки, брату ассистировала, а брат у нее — эквилибрист. Ты, может, знаешь — Брагин?

Брагина я не знала.

— Кремовский бросил семью, а это у него была, по-моему, уже третья семья, и женился на Галине. Стал из нее человека делать. Ввел в номер. Потом, правда, хлебнула она горя, когда он стал болеть. Пришлось подавать дедушке тапочки… Кремовский умер, а ей — чуть за сорок, не молодость. Тогда мы все и познакомились. Да… Валерик не растерялся. Надо было видеть, как он ее на руках по цирку носил…

— Он и теперь на руках ее носит, — сказала я. — Когда восьмое марта отмечали, носил…

— Вот видишь… Она расцвела. Забрала его из джигитов, оформила к себе. А тут, откуда ни возьмись, Сашка Кремон, и ну права качать! Сашка, видишь ли, сын Кремовского то ли от первого, то ли от второго брака. Других детей у старика вроде бы не было. Вдовы — старухи, им не до сокровищ, а Сашка сообразил, что имеет на них не меньше прав, чем Галина.

— Но почему он Кремон?

— Потому что, когда отец женился на Галине, все они жутко переругались. Сашка как раз выпускался, вот и отказался работать под фамилией Кремовский. Придумал такой вариант… И чтобы дурацких вопросов не было — мол, это который Кремовский. Это он правильно сделал. Сашке тогда было… восемнадцать?.. Он несколько лет приставал к ней с этими фамильными бриллиантами, она его посылала на фиг. А теперь у него сын готовит номер, дочь на машине в дерево въехала, жена болеет. Словом, на днях я видел возле цирка человека, очень похожего на Кремона. Думаю, что он и был. Вот он вполне мог прибрать к рукам коробку с камушками. Теперь тебе ясно, почему я так тебя расспрашивал?

— Ясно, только не надо было меня поить коньяком, — ответила я. — Теперь я от него как-то странно соображаю. Хочу сказать что-то умное, а оно потерялось… В ваших рассуждениях есть ошибка, товарищ Гаврилов, я это чувствую… только она потерялась…

— Жаль, — сказал Гаврилов. — А ты поищи.

— Сейчас… Вообще я, наверно, пойду, — тут я представила себе, как мать меня обнюхает и учует коньяк, и мне стало жутко. — Нет, я не могу идти, меня из дому выгонят…

Я попыталась сообразить, что хуже — прийти ночевать пьяной или вообще не являться. Соображать не получалось. А спать зато хотелось потрясающе. И тут я нашла ошибку!

— Зачем Кремону прятать коробку в бочку?! — торжествующе спросила я. — Почему он не унес ее с собой? Вот, а теперь можно я просто посижу и помолчу?..

Я прислонилась к стенке, и мне стало так хорошо, так хорошо… И тут Гаврилов все испортил. У него прямо в номере была раковина с краном, и он провел по моему лицу мокрой рукой!

— Проснулась? А теперь слушай дальше. Я не думаю, что Кремон ночью шастал по цирку, как привидение. Для этого у него есть дядя Вахтанг. А дядя Вахтанг, кстати, тоже подозревается в воровстве. Потому он так сцепился с Любаней — его же тоже допрашивали. И если бы кто-то видел, как он ночью возле цирка беседует с Кремоном, — тяжко бы ему пришлось.

— Но я все равно не понимаю — при чем здесь дядя Вахтанг?

— Да он же работал с Кремовским! Сашка у него на руках вырос!

— А-а… Значит, дядя Вахтанг по просьбе Кремона открыл гримерную, взял коробку и спрятал ее в цирке, чтобы потом отдать этому Кремону? А почему он не отдал ее сразу?

— Ты же сама сказала, что Кремон уехал на автобусе!

— Во-первых, я же не знаю, кто это был — Кремон или не Кремон! А во-вторых… все равно тут что-то не так… И зря вы меня увели из цирка! Надо было просто взять в гримерке коробку, и никаких Кремонов…

— Помешалась ты на этой коробке, — сердито сказал Гаврилов. — Я тебе полночи толкую, что Кремовские не инсценировали кражу, а ты все еще пытаешься искать у них коробку!

— Это все потому, что вы меня не дослушали до конца! — наконец меня осенило, в чем дело. — Вы же не знаете, куда я дела коробку с этими блестяшками!

Тут Гаврилов уставился на меня диким взором. И я поняла — он действительно не слышал, что я ему толковала. Он был так увлечен своей идеей насчет Кремовского, Кремона и Вахтанга, что в голове у него образовался барьер, и никакая новая информация через этот барьер никак не могла перепрыгнуть! А мне вдруг расхотелось спать и голова внезапно стала ясная, и я поняла, почему писатели и артисты пьют коньяк!

— Ты хочешь сказать, что сперва потеряла сережку в шорной, а потом отдала все остальное Кремовской? — чуть ли не заикаясь, спросил Гаврилов.

— Ну да!

— Но почему так? Почему об этом никто не знал?

— Потому что я эту коробку подбросила…

— Ты точно дура ненормальная! — рассвирепел Гаврилов. — Кремовскую понять нетрудно — она ждет, пока смоется Кремон, потому что, пока он здесь, камушки в опасности. И винить его трудно — он же тоже наследник Кремовского! Тебе нужно было отдать ей коробку при свидетелях! Враг бы так Любаню не подставил, как ты!

— Я не могла при свидетелях!..

Делать нечего — мне пришлось рассказать ему и про корзинку с бриллиантами…

От этого был один прок — Гаврилов остыл к своей следовательской версии. По крайней мере, больше он Кремона не вспоминал. А на меня, наоборот, напала эта лихорадка.

Я понимаю Гаврилова — до разговора со мной у него действительно все было, как пишут в сказках тысячи и одной ночи — «стройно и соразмерно». Он же не знал про бочку! А я теперь знала уже довольно много. И у нас получился классический разговор двух глухих.

— Надо быть такой идиоткой, — костерил меня Гаврилов за корзинку, — надо быть такой растяпой!..

— На крышу выходят шесть окон, — талдычила я. — Это гримерки Кремовских, Буйковых, Мухаммедовых, Костанди, Яшкина… и чья еще?

— Неужели трудно было подойти к кому-нибудь старше и умнее себя? Неужели ты, дуреха стоеросовая, не догадывалась, какую глупость делала?

— Только человек, чья гримерка выходит на крышу гаража, мог ночью залезть к Кремовским, потом к себе, открыть своим ключом дверь и спуститься в конюшню!

— Завтра же утром я беру тебя за руку и веду к следователю!

— А я не пойду!

— Как это не пойдешь? Пойдешь, как миленькая! И все расскажешь — и про коробку, и про корзинку!

— А дулю тебе! — вконец обнаглела я. На Светкином примере я поняла, что пьяной женщине все прощается. — А я ничего не говорила ни про коробку, ни про корзинку! Меня затащили в гостиницу, меня напоили коньяком — мало ли что за чушь я несла!

— А что я поймал тебя в цирке?

— А кто видел, что это — я? Дядя Вахтанг отвернулся!

— Тьфу, черт!

Я не думала, что когда-нибудь в жизни буду так ругаться с человеком, с мужчиной, наконец. Вся беда в том, что и он, и я хлебнули коньяка и не понимали простых вещей. Наконец наша склока стала понемногу угасать, да и в сон меня опять потянуло, и его, наверно, тоже. Мы вяло переругивались, и тут я случайно увидела свои часы. Было четыре. Я сказала ему об этом.

Он призадумался. Оба мы с утра должны были явиться в цирк — он на репетицию, я на свое рабочее место. Выскакивать сейчас на улицу и ловить для меня такси — это был глухой номер. Мы пропрыгали бы до шести утра, а в шесть можно и на трамвае.

И если бы я заявилась сейчас домой, благоухая коньяком, там бы такое было — соседи бы на нас в милицию заявление написали!

В общем, умнее всего было нам остаться здесь и попробовать заснуть. Вдвоем под одним одеялом, потому что второго у Гаврилова не было.

Я легла, не раздеваясь, твердо уверенная, что при надобности запросто спихну этого хилого Гаврилова с тахты. И, засыпая, подумала о том, что хоть он и вдвое старше, зато я умнее. А он — престарелый оболтус, и больше ничего.

Когда я проснулась, то сперва удивилась интерьеру. С трудом я вспомнила, что нахожусь в номере цирковой гостиницы. Рядом сопел человек, я заглянула ему в лицо, узнала Гаврилова, память вернулась ко мне, и стало жутко.

Отпиваясь какой-то затхлой водой из графина, а во рту у меня словно эскадрон ночевал, я с ужасом вспоминала в обратном порядке: сперва — что мы наговорили друг другу, потом — как выхлебала полстакана коньяка, и наконец — как мы этой ночью встретились…

Надо было бежать, смываться! Потому что с него тоже сойдет хмель, он тоже все вспомнит, и на трезвую голову у нас получится очень неприятное для меня объяснение. Я взяла сумочку, на цыпочках подошла к двери, и тут в эту дверь постучали.

Гаврилов проснулся и поднял голову. Стук повторился.

И вдруг Гаврилова словно вихрем вымело из постели. Он сунул ноги в туфли, приподнял край одеяла и сделал губами такое выразительное «фьить!», что я молниеносно нырнула под это одеяло и накрылась с головой.

Он открыл дверь, и я услышала женский голос, немного хрипловатый со сна. Первых слов и не разобрала, а последние были: «…все деньги кончились!»

Гаврилов сунул руку в карман джинсов и вытащил несколько помятых бумажек.

— Двадцатки хватит? — спросил Гаврилов. Видимо, ответили, что нет.

— Хорошо, вот тебе тридцатка.

И тут он отступил на шаг назад, и сразу же сделал шаг вперед, и встал в дверном проеме, как будто его сперва пытались впихнуть в комнату, а он воспротивился.

— Нельзя ко мне сейчас, у меня беспорядок.

— Беспорядок?

— Да.

Голос оказался знакомый, и неудивительно — в этой гостинице жила почти вся программа. Естественно, Гаврилов не хотел, чтобы меня с утра пораньше застукали у него в постели. И столь же естественно, что та женщина за дверью поняла — дело вовсе не в беспорядке. Я даже заулыбалась от гордости — приключение! Почище Светкиных приключений! Это ж как я буду ей описывать свою дрожь под одеялом и попытку той женщины ворваться в номер, и стойкость Гаврилова! И вот что — ей незачем знать, что мы как завалились под одеяло, так и вырубились. Пусть думает, что… да. Пусть знает, что для меня на Макарове свет клином не сошелся. Она из-за моего широкого плеча хочет строить ему глазки — а дулю тебе! Да я лучше сменю курс на сто восемьдесят, чем позволю такие штуки.

Конечно, на самом деле я бы скорей в окно выбросилась, чем позволила Гаврилову что-нибудь такое. Все-таки любовь к Макарову еще долго будет стоять каменной стеной между мной и всеми другими, кроме него, мужчинами. Мальчишки не в счет. Я поняла это, когда Эдик полез ко мне целоваться. Своих ровесников я и за мальчишек-то не считаю — так, сосунки. Мальчишка — это когда за двадцать. А вообще мужчина начинается с тридцати. Такое мое мнение.

Гаврилов закрыл дверь, набросил крючок и уставился на меня. Я по лицу видела, что он тоже восстанавливает события минувшей ночи и тоже, похоже, в обратном порядке.

— Надо срочно позавтракать, — сказала я, пока он еще не добрался до попытки взлома гримерной. — А то я помру от голода.

— В ближайшие два месяца это тебе не угрожает, — буркнул он. И был прав. Но я привыкла по утрам завтракать, не обязательно булочками и печеньем, но хотя бы бутербродами.

— И на работу тоже пора.

— Помоги-ка лучше собрать архив, работница. Мы его вчера на пол смахнули и не заметили.

Я опустилась на корточки и стала собирать в пачки фотографии, а он зашел мне за спину, и я почувствовала всем телом его насмешливый взгляд.

— Тебя нужно гонять по манежу шамбарьером, — сказал Гаврилов. — По сорок кругов. Это вместо завтрака. Куда только твои родители глядели? Они подумали, кто на такой Матрене женится?

— Об этом они меньше всего думали и думают, — ответила я. — И вообще, о чем думает мой батя, я понятия не имею. Я его шестнадцать лет не видела.

— Вот как? А мать?

— Она тоже непонятно что думает, — призналась я. — Когда у дочери такая фигура, ее тем более нужно хорошо одевать и правильно кормить. А она сама на картошке с бутербродами сидит и меня так воспитывает.

Гаврилов расхохотался.

— Выходит, все виноваты, кроме тебя?

— Ой! — сказала я, уставясь на фотографию. Я увидела Макарова. Он стоял на фоне парковой ограды вместе с двумя девушками и мужчиной.

— Ты чего? — Гаврилов нагнулся и взял у меня фотографию. — А-а! Это мы в Ленинграде… нет, в Пушкине! Наташка Косарева, Элька Иванова, Валерка Соломенко… тьфу, Кремовский, и я.

Тут я поняла, что это действительно Кремовский. И поняла, что меня обмануло. На снимке у Кремовского были длинные волосы и очки, да еще рубашка с закатанными рукавами — точь-в-точь Макаров в «Притворщиках». А если бы Макарова постричь и немножко подкормить, он был бы такой, как сейчас Кремовский. Длинные волосы Кремовскому уже противопоказаны — у него намечается маленькая такая лысинка, а нет ничего отвратительнее, чем три длинные волосины, начесанные на лысину справа налево. Можно подумать, они хоть кого-то украшают, эти зализанные волосины! Может, дело еще в улыбке. Она у них похожая — открытая, веселая, ласковая, только у Кремовского она еще какая-то затяжная. Он с кем-то в коридоре поздоровается и идет дальше, а улыбка еще чуть не полминуты держится на губах.

Рядом с Кремовским стоял Гаврилов. И тут я поняла, что этому снимку лет десять, не меньше, а то и больше. Мне почему-то никогда раньше не приходило в голову, что Гаврилов когда-то был молодым. Ну, не родился же он, в самом деле, с этими морщинами и с темной кожей, и хромой! Молодой Гаврилов был очень даже ничего, хотя рядом с таким же молодым Кремовским ему делать было не фиг. Кремовский его напрочь забивал. Поэтому, наверно, Гаврилов на фотографии обнял обеих девушек — мол, вот мы как!

— Ты долго собираешься сидеть на полу? — спросил Гаврилов. — Ты же помираешь от голода, хрупкое созданье!

И тут я сыграла почище Макарова! Я медленно встала, выпрямилась и с высоты своих каблуков презрительно и молча посмотрела вниз — на Гаврилова. Он понял насмешку — и это радовало, значит, немного соображает. Но он, конечно же, в восторг не пришел и стал меня сердито торопить. А нам еще предстояло поодиночке выскочить из гостиницы.

Мы были той еще парочкой! Я, как монумент, вышагивала на каблуках, а рядом суетливо хромал Гаврилов. Наверно, на нас прохожие оборачивались.

— Вам надо взять бюллетень и вылечить ногу, — сказала я.

— Ерунда, сколько там работать осталось, — небрежно ответил он. — В воскресенье же закрываем сезон. Как-нибудь домучаюсь.

Это была цирковая логика. По-моему, они вообще не лечатся. Против всех болезней они употребляют или коньяк, или финскую баню. И зря я упрекала Гаврилова, он еще самый цивилизованный — он сходил к врачу, в гипс заковываться отказался, и ему прописали какие-то вонючие мази. А так их к медицине палкой не подгонишь — они работают покалеченные, пока вообще не свалятся. Но когда врачи обещают неподвижность на полгода, а потом которую-нибудь группу инвалидности, они через месяц ходят с палочкой, а через два болтаются под куполом вверх тормашками. И в этом что-то есть…

— На чем мы остановились? — спросил Гаврилов и сам же ответил: — На том, что ты забыла корзинку у кого-то в гостях. Только я никак не врублюсь, к кому ты ходила в гости, и зачем для этого потребовалось надевать бриллианты.

— Ну, потребовалось и потребовалось, — похолодев, ответила я. — Не в этом дело. А в том, что я не знаю, как теперь забрать оттуда корзинку.

— Это ты была у какой-то актрисы?

— У актера. Мы там были втроем.

— Разница невелика. Ты видишь, главное я все же помню. А актер уехал, а квартира заперта, Может ли у кого-то быть ключ от нее?

— Может. Только проще уж дождаться, пока приедет этот актер. Или залезть в окно на шестой этаж.

Это действительно было проще — ведь я ничего не знала про генеральскую дочку. Разве что позвонить в комендатуру и расспросить про местных генералов?

— Квартира, говоришь, в старом доме?

— Здоровенная коммуналка с бабулями.

— Ну так это же здорово! — вдруг обрадовался Гаврилов. — Бабули меня всегда любили!

— Они ради вас дверь ломать не станут, — заметила я. — Они чтут Уголовный кодекс.

— Ну-ка, давай по порядку! — приказал он. — Вы ушли, потому что пришла она. Как это было? Она вошла в комнату, и он вам сказал, что знакомьтесь, это Люся?

— Она позвонила.

Мне совершенно не хотелось все это вспоминать. Да и кому приятно вспоминать свои поражения…

— Позвонила, и он сказал: «Оля, привет!»

— Телефон в коридоре, его соседка позвала, и я не знаю, что он ей сказал… Ой, ее зовут Ирина! Ей-богу, Ирина!

— Все из тебя приходится клещами тянуть, — прокомментировал Гаврилов. — Ирина, и ездит на светлой «девятке». Этого достаточно. Гони двушку. Гони, гони, сама заварила эту кашу, сама и оплачивай частного сыщика.

Он шутил, как нормальный человек, хотя в цирке я от него наслушалась всяких пошлостей, в том числе и матерных. Но, наверное, у них там считается хорошим тоном материться при женщинах, они даже делают это с каким-то кошмарным шиком — вот, мол, мы какие раскованные.

Я дала ему двушку.

— Подготовь бумагу и авторучку, — велел он. — Сейчас будем записывать телефон этой твоей Ирины.

Без всякой надежды на успех я достала из сумочки письменные принадлежности и приготовилась.

Гаврилов сунул двушку в телефон-автомат и снял трубку.

— Диктуй номер! Есть, соединило. Как его зовут, этого актера?

— Николай Ильич Макаров, — я выговорила это имя деревянным голосом, но Гаврилов ничего не понял.

— Алло! Здравствуйте! Колю позовите, пожалуйста! — жизнерадостно начал он. — Уехал? Ах, как обидно… Простите, а я с кем говорю? Да, я понимаю, что соседка, как вас зовут? Ну, не могу же я говорить с женщиной по принципу «эй, вы!» Нина Алексеевна, а вы не знаете, когда он приедет? Я, Нина Алексеевна, здесь проездом, думал, переночую у Кольки по старой дружбе… Да? Нет, если Кольки нет, я Ирочку поищу. Вы не знаете, она-то хоть никуда не уехала? Нет, я знаю, что она ездит на телесъемки, я думал, может, у нее опять недельная командировка? Нина Алексеевна, вы просто замечательный человек! Вы не знаете, у нее рабочий телефон не изменился? Не знаете? Так… замечательная мысль! Ох, что бы я без вас делал? Конечно, конечно, позвоню и скажу, чем все кончилось. Всего хорошего, Нина Алексеевна!

Он повернулся ко мне и сказал тонким голоском, явно передразнивая интонации:

— А вы позвоните на студию и спросите, как найти Ирину Логвинову, вам каждый скажет!

Я уставилась на Гаврилова с восхищением.

— Вот этим ты сейчас и займешься! — уже своим голосом продолжал он. — Возьмешь в приемной большую телефонную книгу — и валяй! А когда узнаешь ее телефон, будем действовать дальше. Только не тяни с этим. Поняла? Мы сегодня же должны вернуть корзинку.

— Вернем, а дальше что? — я действительно не знала, что с этой корзинкой можно сделать дальше, не в милицию же ее нести…

— Пойдем с корзинкой к Кремовской, — решительно сказал Гаврилов, — и заставим ее признаться, что драгоценности нашлись. В противном случае нам и до милиции добежать недолго…

— Я не пойду в милицию! — опять на меня напал перепуг.

— Никто и не заставляет. Но Кремовская, кажется, тоже не заинтересована в том, чтобы ты носила ее побрякушки в милицию. Она что-то затеяла… только я не могу понять что. Если она прячет драгоценности от Кремона, то, раз уж они вернулись к ней, не проще ли отдать их кому-нибудь из родственников? Или вообще положить в сейф в директорском кабинете?

— Но ведь если Кремон их теперь стянет, его сразу же поймают и драгоценности вернутся к ней, — сказал я.

— Если начнется такая склока, Кремон может на нее и в суд подать, потому что она присвоила отцовское наследство. Впрочем, ну их в баню. Хоть бы они и вовсе сгорели, эти побрякушки, но чтоб перед этим все поняли, что Люба тут ни при чем. И как можно скорее. Вот что главное.

— Когда милиция найдет вора, — без особого оптимизма молвила я, — всем и так станет ясно, что Любаня ни при чем.

— Предположим, вора найдут, но когда? — резонно спросил Гаврилов. — Пока они там будут бегать со своими отпечатками пальцев и прочей мурой, да еще, чего доброго, возьмут с Любани подписку о невыезде, в Симферополе начнет работать новая программа. Колесниковы подождут ее, подождут и возьмут другого ассистента. А для нее это — шанс, понимаешь? Да еще за спиной все шепчутся — а вдруг действительно она?.. Люба должна в воскресенье вылететь в Симферополь. А преступника милиция пусть потом ловит, сколько угодно. Бог в помощь!

— Вы что, не хотите, чтобы его поймали? — спросила я.

— Все они хороши и все друг дружку стоят! — с неожиданной злостью ответил Гаврилов. — Все, пришли. Я иду первый, ты — через две минуты. И звони на телестудию немедленно.

Он перешел улицу и вошел в цирк. Я прошлась взад-вперед и уже шагнула с тротуара на проезжую часть, как вдруг отдернула ногу и отпрыгнула в сторону.

Прямо на меня шли наша бухгалтерша Рубцова и Александр Кремон.

Кремон вел Рубцову в кафе напротив. А я как раз не завтракала. Если я не позавтракаю, я не человек. Я буду смотреть на мир голодными глазами и думать только о яичнице. И, в конце концов, все равно я бы сейчас отправилась перекусить.

Естественно, я пошла за ними в стояк. Они взяли кофе, а я — кофе и пирожки. Но я встала так неудачно, что не слышала их разговора. Поняла только, что Кремон жалуется, а Рубцова его утешает.

Все-таки Кремон здорово постарел. А может, на снимке он был просто хорошо загримирован. Вороные кудри выглядели убого — слиплись они, свалялись, что ли? Широкое лицо, которое на той фотографии улыбалось от уха до уха, тоже как-то смялось, обвисло, как говорит Алка, потеряло товарный вид. Да и вообще он не был похож на артиста. Так выглядят старые инженеры у мамки в конторе, которые уже даже собственным женам не нужны… ага, я поняла, в чем дело. У Кремона был удивительно неухоженный вид. Как будто он вообще не моется и не чистит одежду. Что бы это значило?

Жалуясь, Кремон забывал про кофе и размахивал руками. А Рубцова, утешая его, не забывала отпивать кофе, и вообще никакой скорби у нее на лице не было.

Тут я сообразила, что ведь Кремон меня не знает. Это я его видела ночью возле цирка, а он-то меня не видел! И я нахально подошла к ним и встала так, что Рубцова оказалась ко мне спиной, а Кремон — лицом. Теперь я по крайней мере могла услышать часть его причитаний и заесть их своими пирожками.

— И вот я уже заказал музыку классному композитору, — возбужденно рассказывал Кремон, — мне уже шьют костюмы в театральной мастерской. Я достал такой материал! Я уже репетирую степ. Это будет номер супер-класса. На прощание я всем им покажу, кто такой Александр Кремон! Верочка, я же знаю, что буду работать этот номер два года, не больше, но я должен его сделать, я с ним переспал, я его вижу… У меня будет пьедестал — как шляпа канотье, такая же шляпа будет на голове. Я выйду в жилетке и белых брюках, это будет настоящее ретро…

— Теперь все работают настоящее ретро, Саша, — сказала Рубцова. — И степ бьют тоже многие.

— Нет, это будет не такой степ, — убежденно отвечал Кремон, — это будет джазовый степ! Я верну на манеж настоящий джаз!

— Уже давно вернули, Саша.

— Нет, этого еще не было — джаз на моноцикле. Я готовлю сюрприз. Сценарий блестящий. Сперва небольшой джазовый проигрыш, пистолет — и в форганге появляюсь я. На мне длинное черное пальто с поднятым воротником, руки и в карманах. Я — старый безработный артист, холодно, льет дождь, я никому не нужен… Вдруг в музыке — ритм. Я начинаю выбивать степ, прямо в пальто, а под пальто спрятан моноцикл, понимаешь, это пальто и создает образ, и прячет моноцикл…

— Понимаю, — Рубцова допила кофе. — Спасибо тебе за кофе, Саша. Только ничего у тебя здесь, боюсь, не получится. Тебя не возьмут в наш цирк на репетиционный период. И никто тебе тут реквизит заказывать не станет. Я как бухгалтер тебе честно говорю — цирк в прогаре, я-то это знаю! Еле людям зарплату платим. А ты про номер экстра-класса! Тут, того и гляди, начнем цирк по ночам сдавать под дискотеки!

Я обалдела! Дискотеки в цирке! Ну, ва-аще улет!

— Я денег не прошу. В моей семье как-то не принято побираться, — гордо сказал Кремон. — Если бы я получил то, что мое по праву, я бы выпустил номер мгновенно! Мне приходится торопиться, Верочка, через два года я растеряю половину трюков, я ведь уже не мальчик, Верочка… Галка — я не хочу ее ругать, Верочка, она обыкновенная женщина, большего от нее требовать нельзя, она просто маленькая женщина, которая цепляется за любовника, тряпки и побрякушки… да, так вот… Галка сыграла комедию. Я это знаю точно. Наши фамильные сокровища у нее, вся эта история с кражей — липа, клянусь тебе! Я это знаю! И девчонке той, конюху, они хорошо заплатили, чтобы она пока все взяла на себя. Думаешь, я не знаю, как это делается? Я знаю, Верочка, я знаю, почем теперь такие вещи…

— Пойдем, Саша, — предложила Рубцова. — У меня дел по горло.

— А когда моя мачеха Галина Константиновна кончает репетировать? — осведомился Кремон. — Я уже беседовал с ней намедни… Хорошего — понемножку. Случайно сталкиваться нам вроде бы и незачем.

— А ты и не столкнешься, — пообещала Рубцова. — Пойдем ко мне в бухгалтерию, ты там посидишь, я тебе газету дам. А потом я схожу за кулисы и узнаю, где Кремовские.

Я спряталась за чью-то спину, пока Рубцова и Кремон проходили мимо. И я унюхала, что от Кремона разит спиртным. Может, это был коньяк, а может, и что другое, я так детально не разбираюсь. Но одно я знаю точно — плохо, когда человек пьет с утра, а потом начинает рассказывать, какой у него будет прекрасный номер, и как он с этим номером объездит весь мир. Я такого путешественника в цирке уже видела. Он работал служащим по уходу у дрессировщиков Рамазянов, и он действительно любил животных, за это его и держали, но вот врал он спьяну, как барон Мюнхаузен!

Рубцова повела Кремона к себе, а я вслед за ними проскочила на свое рабочее место. Стоило мне открыть телефонную книгу на той странице, где телестудия, как раздался звонок.

Это вполне могла быть мамка. Я подумала, что, пожалуй, лучше с ней объясниться по телефону, чем дома. Тут ведь и трубку положить можно, если что. Но это была Светка.

— Слушай! — заорала она. — У тебя чего, совсем крыша поехала? Где ты была?

— Где была, там меня больше нет, — гордо и лаконично ответила я и отнесла трубку подальше от уха, потому что Светкины вопли и так были здорово слышны.

— Твоя мамахен совсем умом повредилась! Она же к нам до трех ночи звонила — она была уверена, что ты у нас, только не хочешь подходить к телефону. Моя мамахен в конце концов твою послала!!!

Это была плохая новость. Из нее следовали две неприятности. Первая — что моя матушка возненавидит Светку и ее семейство, а Светка на какое-то время станет у нас дома персоной нон грата. Вторая — что Светкина маман с такой же любовью теперь будет относиться ко мне. Все это — дела временные, обе наши старушки через месяц уймутся… может быть…

Конечно, с мамкой разговор будет — не приведи бог. Но если она уж настолько мне не доверяет — пусть ведет к гинекологу! Однажды Светка своей такое сказала — но ее мамуля не захотела позориться, и напрасно — она узнала бы про свое чадо много нового и интересного.

Мне надоело, что меня каждый день оскорбляют. Я ведь вообще не скандалистка и очень спокойная. Алка говорит — флегма, как все толстые люди. Я ведь даже могу по пальцам сосчитать, сколько раз в жизни целовалась! Но мне надоело… просто надоело…

— Юль, Юль, а мне-то ты хоть скажешь, где была?

— В цирковой гостинице, — я хотела было соврать, как задумала, что провела бурную ночь, но вдруг что-то внутри возмутилось и помешало. — Там компания собралась, а потом мы не смогли вызвать такси, и мне пришлось остаться. Как видишь, все очень просто.

— Действительно, просто, — согласилась Светка, — только поди объясни это твоей мамахен!

— Да-а… — согласилась я. — Этого ей сам Господь Бог не объяснит. Она начнет вопить — почему я домой не позвонила?! А какое там домой? Я и опомнилась-то в третьем часу!

— Пили? — как мне показалось, с завистью спросила Светка.

— Ага, коньяк. Слушай, Светильда, а ты не могла бы ей позвонить? Сказать, что я нашлась, а? А то она будет искать меня в цирке — и ты ж понимаешь…

— Я позвоню и скажу, что ты в ужасе от содеянного! — пообещала Светка. — И сразу же положу трубку, а то и мне достанется.

— Давай, я потом тебе перезвоню.

Я стала набирать подряд все телефоны телестудии, но без всякого результата. Черт их знает, может, они, как мы, работают только по вечерам. Тоже, видимо, артисты… и я вспомнила Кремона.

Естественно, я сорвалась с места и понеслась разыскивать Гаврилова. И я нашла его возле форганга, где доска объявлений. Он там разговаривал с Кремовским. Кремовский только что кончил репетировать и еще был в тренировочном костюме. А говорили они про гавриловскую пятку.

— Ты допрыгаешься, — сказал Кремовский, качая головой. Сейчас он не был похож на Макарова, еще и потому, что Макаров тонкий и стройный, а у этого под тренировочными штанами обозначился живот. На манеже-то он так одевается, что живота не видно, а на репетиции сойдет и с животом.

— Уже допрыгался, — ответил Гаврилов. — Когда я соскакиваю в манеж, поверишь ли, в бедре отдает, как будто гвоздь загнали.

— А какого черта ты в манеже соскакиваешь? — резонно поинтересовался Кремов-ский. — Я бы на твоем месте оставшиеся представления «почту» не ездил, а работал только «свободу». И барьеры брал бы как нормальный человек, сидя. Ты же навернешься к чертовой бабушке.

— Плохо, что когда я в растяжке, ахилл чувствуется, — пожаловался Гаврилов и для выразительности еще потрогал ногу над пяткой, там, где ахиллово сухожилие.

— Отработай ты эти раза просто в седле, тогда и с такой высоты прыгать не придется, — советовал Кремовский.

— Нет, без «почты» это не номер, а так… видимость, — возразил Гаврилов. — Ну, подумай, кто у нас теперь ездит «почту», да еще без цигли?[4] Наверно, только я один такой дурак. А «свободу» выводят все, кому не лень.

То, что он ездит сразу на двух лошадях, и называется «почта». А когда лошади сами танцуют в манеже, это «свобода». И Гаврилов прав — «свободу» я только в нашем цирке уже дважды видела, и еще по телевизору, а «почту» — впервые.

— Вот циглю, кстати, ты мог бы пристегнуть, — заметил Кремовский. — Если что — ведь повиснешь на поводьях и грохнешься. А цигля — это надежно.

— Это позор на мою седую голову.

Насчет седой головы он соврал — этим и не пахло. Пока.

— Хотя бы перед барьерами, — настаивал Кремовский. — А ну как не вовремя пятку прихватит? Грохнешься под копыта — тут тебе и череп проломят. Ты же с первой пары рухнешь аккурат под вторую, и сразу по тебе пройдется третья. Ну, пристегни ты эту циглю! Так, для гарантии! Потом незаметно возьмешь ее. Никто не заметит, что между поводьев затесалась цигля! Свои — и то не заметят!

Цигля — это ремень такой, он пристегивается к седлу. За него держатся джигиты, когда едут стоя, а Гаврилову это действительно ни к чему. Но Кремовский прав — у него теперь пятка с сюрпризами, не надо рисковать…

Они продолжали спорить, и я отошла в сторонку, не упуская их из вида. Я искала Любаню — и нашла ее. Она появилась передо мной неожиданно красивая. Во-первых, она не успела переодеться в свою фуфайку образца тысяча девятьсот четырнадцатого года, а во-вторых, стоит женщине надеть что-нибудь новенькое, пусть даже заколку для волос, как она от радости и гордости хорошеет.

На Любане была очень милая полосатая кофточка.

Раньше я этой кофточки не видела и, конечно, заинтересовалась.

— Дашь примерить? — спросила я.

— Конечно, что за вопрос. Сейчас переоденусь, а ты мерь.

Любанины вещи мне обычно впору, хотя фигуры у нас разные. У нее грудная клетка узкая, а сама грудь — наверно, седьмого размера, а у меня грудь пока не очень, а грудная клетка, наверно, широкая — потому что на ней тоже слой жира. В общем, итог и у нее, и у меня одинаковый.

— Откуда такая прелесть? — спросила я в шорной, где мы, пихаясь, переодевались.

— Купила.

— У тебя же денег не было! Еще вчера! — удивилась я.

— Ну, чтобы у меня совсем-совсем денег не было, такого со мной не бывает. Разжилась…

— Отдавать же придется!

— Не придется.

Я выскочила из шорной и побежала к форгангу, у нас там стоит большое зеркало для артистов. Мне было интересно, стройнят меня такие полосы или не стройнят. Гаврилов с Кремовским уже толковали про чью-то зарубежную поездку. Цирковые о чем ни заговорят — все сведут на заграничные гастроли, кто поехал, у кого сорвалось и кто чего оттуда привез.

Кремовский с интересом посмотрел, как я кручусь перед зеркалом. Я встретила его взгляд и вдруг подумала — любопытно, а где это Любаня вдруг разжилась деньгами? Причем такими, которые не придется отдавать? То, что в цирке все перехватывают друг у дружки то десятку, то сотню, это уже закон природы. Но ведь отдают, и более того — тот, кто влип в долги, нудит всем встречным и поперечным, что вот он получит в аванс столько-то, а из них отдавать вдвое больше, и жить ему, бедняге, вовсе не на что. И все про всех в итоге знают — кто кому должен и до какого числа брал.

Конечно, Кремон спьяну порол чушь. Кремовские не могли заплатить Любане, чтобы она взяла на себя кражу. Это уж совсем нелепо и неправдоподобно. Любаня же не прибабахнутая, чтобы за какие-то рубли вешать на себя уголовщину с риском вообще подсесть на несколько лет! Но она не сказала мне, откуда деньги, — значит, ей ни к чему, чтобы я об этом знала. Будь это долг — она бы последовала традиции и назвала заимодавца, да еще с восторгом по поводу его милосердия… стоп… Да ведь в эти последние дни, когда все сидят уже на чемоданах, никто никому ничего одалживать не станет, наоборот — все срочно возвращают долги, потому что разъезжаются в разные стороны. Мухаммедовы едут в Минск, Костанди — в Иваново, Буйковы — в Куйбышев. Кремовские и еще несколько номеров едут в Калинин… а Гаврилов?.. В пьяном трепе Кремона есть только одно рациональное зерно — Любаня знает что-то этакое, чего не должен знать никто, по крайней мере пока, и вот за это ей действительно могли дать деньги. И это могла сделать старая ведьма Кремовская! Вот… картина понемногу начинает складываться… ох, черт бы их всех побрал…

Я побрела назад, в шорную, снимать кофточку и возвращать ее Любане. Гаврилов поймал меня за руку.

— Опять ты тут носишься! — строго сказал он. — Марш к себе в приемную! И чтоб я тебя больше не видел на конюшне!

Я поняла, что это он меня посылает звонить на телестудию.

В шорной Любани не было. Я нашла ее возле открытого контейнера, где она воспитывала ревущую Лаську.

— Сто раз тебе говорила — не лазь по контейнерам, не путайся под ногами, не шныряй под лошадьми! — орала Любаня. — Ты не ребенок, ты наказание! Сто раз говорила! Тебя что, выпороть надо, чтобы ты наконец поняла?!

Увидев меня, Ласька немедленно обняла меня за ногу и заревела еще громче.

— Из контейнера ее выудила, — пожаловалась Любаня. — Сколько можно? Ну, скажи ты мне на милость, что ты забыла в этом растаком контейнере? Все твои игрушки в шорной!

— Может, и в тот раз Ласька шарила в контейнере? — спросила я. — Может быть такое?

— Не может! — решительно ответила Любаня. — Она ведь только кастрюлей интересуется, а тогда все перешерстили… Юлька!.. Опять! Опять кто-то контейнер обыскивал!

— Ты что-то путаешь, — неуверенно сказала я. — Все же аккуратно сложено..

— Я не так складываю! Во второй раз, Юлька! Они что, рехнулись все? Милиция эта придурковатая не унимается, какой-то сукин сын в контейнере хозяйничает… Может, я действительно эти бриллианты попятила, а? Во сне? Может, я лунатик?

Она схватила коробку с лошадиной аптекой.

— Гляди! Я нарочно банку с мазью оставляла сверху, чтобы Гаврилов все не перерыл. А она — вон где…

— По-моему, он вечером лечил Борьку, — напомнила ей я. — Ну, сунул не туда…

— Не-е, я ему за это разгон дала, он теперь все на место кладет! — похвасталась Любаня. — Господи, и как мне этот коллектив надоел! Думала, умотаю в Симферополь спокойно — так тут еще эта кража…

Мы не заметили, как на зычный Любанин голос сбежались джигитские конюхи, Валера, Эдик, униформист Ефимов, еще кто-то… а за ними я даже не увидела, а почувствовала Гаврилова. И пока Любаня всем объясняла насчет банки с мазью, я протиснулась к нему.

— Это шарил вор, — шепнула я. — Он же не знает, что камушки вернулись к Кремовской.

— Два вора, — поправил Гаврилов. — Шарили-то дважды.

— Один. С первого захода не нашел, решил еще попробовать.

— Два. Тогда тоже аптеку перерыли, а в ней и вообще спрятать трудно, все коробки открываются. Вот разве в мазь затолкать…

Я представила, как анонимный вор копается в вонючей мази, и фыркнула.

— Удивительно, Любанину комнату в гостинице еще не трогали! — вдруг додумалась я. — Все контейнер да контейнер…

— А что? Могут и до комнаты добраться, — согласился Гаврилов. — Ну, давай, звони этой самой Ирине! Живо! Тут и без тебя весело.

Я поскакала в приемную и схлопотала нагоняй от зама. У меня, видите ли, куча работы, и я заперла приказы в столе, и сунула куда-то ключ, а он теперь не знает, видите ли, где меня искать! Все очень просто — а не таскайте у меня из стола хорошую бумагу, тогда я не буду его запирать. Я эту бумагу по рупь шестьдесят пять покупаю на свои деньги, она по крайней мере белая и плотная, а на той желтой, которую мне выдают здесь, печатать даже неприятно, она от одного взгляда мнется.

Я работала, время от времени набирала номера телестудии и думала о Любане.

На ее месте я бы тоже сделала все возможное, чтобы уйти из конюхов в ассистенты. Если у нее ничего не получится с Колесниковыми и Гаврилов за эти оставшиеся два дня не наймет второго конюха, ей придется сопровождать лошадей в товарном вагоне. Я люблю лошадей, но не представляю, как можно ехать с ними в одном вагоне. И это еще летом! А Любане приходилось так ездить и зимой. А у нее Ласька. Тогда Ласька оставалась с бабкой, но теперь у Любани с семьей конфликт. Ребенок в одном вагоне с лошадьми, кошмар какой-то… Правда, девка к ним привыкла, так и шныряет под копытами, но может и дошныряться.

Позвонила Светка.

— Знаешь, что она мне сказала? — сходу начала она. — Я ей говорю, что Юлька была с компанией в цирковой гостинице, а она мне — я так и думала, сегодня же пойду в цирк и разберусь, что там в гостинице по ночам за компании! Представляешь?

У меня все внутри встало дыбом. Она еще будет ходить в цирк и разбираться! Мне тут только ее и недоставало! Она явится, с нее станется! И выяснит, что я провела ночь в гавриловском номере. Ну, что же… может, и к лучшему. Тогда она раз и навсегда перестанет беречь мою нравственность и девственность! Господи, ну почему чужой дядька, поймав меня при попытке взлома двери, мне поверил, а родная мать вообще ни в чем не верит? И почему, когда я влипла в передрягу, для меня было проще рассказать все, ну почти все, чужому дядьке, а не ей? Я ведь даже не подумала, что в беде нужно бежать к самому близкому человеку. Это все вранье — насчет самого близкого человека. Она сейчас собирается опозорить меня на весь цирк — такое только враг может придумать.

И первая мысль была — предупредить Гаврилова. Лучше всего, чтобы он ее встретил и нейтрализовал. Но я не могла соваться к Гаврилову, не узнав телефона генеральской дочки. Пришлось опять тупо вертеть диск и слушать длинные гудки.

Честно говоря, мне было не до работы. Вторичный обыск контейнера, естественно, растормошил все мои извилины. И я опять стала искать преступника по методу Шерлока Холмса. Это можно было делать, не отрываясь от машинки. Итак…

Номер первый — дядя Вахтанг плюс алкоголик Кремон. Дядя Вахтанг в ту ночь дежурил. Кремон был у него в гостях. Непонятно только, зачем они сунули коробку в бочку.

Номер второй, третий и так далее — те, чьи окна выходят на крышу гаража. Только они и могли ночью залезть в цирк.

Кремовские были в Москве.

Яшка пришел утром, его видел дядя Вахтанг и, возможно, дежурная в цирковой гостинице. Но если виновник торжества — дядя Вахтанг, он может насчет Яшки чего-нибудь соврать… нет, Яшку он подставлять не станет, по Яшке можно часы проверять… Поехали дальше. Большая гримерка джигитов Мухаммедовых. Джигиты считают себя вольными стрелками, женат только Салават. Боюсь, что у остальных пяти никакого алиби.

Костанди. Муж и жена. У них маленький ребенок, вряд ли они ночью будут лазить по крышам, хотя… она — с ребенком, он — на крыше! Очень просто.

Буйковы. Нонсенс! Буйковы на крыше! Держите меня, я падаю… да их же и не было тогда, они даже на представление не успели.

Шестая гримерка… да черт же побери, кто в шестой?

То, чем я занималась, было отвратительно. Я методично подозревала людей в преступлении. Я искала причины — и, что ужасно, находила их. И Мухаммедовы, и Костанди, и Яшка, и Буйковы живут очень даже небогато. Они все со дня на день ждут тарификации. А пока получают чуть ли не по пять рублей за выступление. Это — гроши. То есть, может, для простого человека — и не гроши, но у цирковых особые траты. Они, во-первых, постоянно ездят в Москву, в главк, а если не будут ездить — то тарификации никогда вообще не будет, и отправят работать не в хороший город, а в какую-нибудь Тьмутаракань, и в хороший, выездной коллектив они не попадут. Вот оболтус Гаврилов не очень-то в Москву ездит — так и за границу не попадает, а номер у него классный. Любаня, наверно, еще и потому уходит от Гаврилова, что с ним за границу не разбежишься. А потом — реквизит и костюмы. Их должна оплачивать дирекция, но обычно артисты шьют за свои деньги — так всякой волокиты меньше. Ну, большой групповой номер — тот, конечно, государство одевает и обувает. А солисты сами крутятся. И с этой точки зрения самый опасный, наверно, прибабахнутый Яшка. Он готовит номер экстра-класса, ему пьедестал нужен с какими-то лампочками и электрифицированный, ему эскизы костюмов нарисовали — космический скафандр, наверно, дешевле обойдется.

Наверно, Гаврилов прав, не наше дело искать вора, пусть его милиция ловит, наше дело — выручить Любаню. Но ведь интересно все-таки…

В конце концов я узнала ее телефон. А звонил Гаврилов, потому что я категорически отказалась. Я не представляла себе, что скажу ей. И поэтому он устроил мне настоящий допрос. Не знаю, понял ли он, что там, в макаровской комнате, происходило на самом деле. Но это, в конце концов, уже не так важно.

— Позовите, пожалуйста, Ирину Логвинову, — сказал официальным голосом Гаврилов. И она ответила, что Логвинова у телефона.

— Здравствуйте, Ирина, — продолжал Гаврилов. — Я звоню вам по довольно странному делу. Видите ли, речь пойдет о Николае Макарове, извините, но я случайно оказался в курсе ваших дел и забот… Ближе к делу? Ладно. Видите ли, у меня есть племянница, своеобразная девица, да… Семнадцать лет, и все такое… Она там, в театре, в каком-то клубе состоит… знаете? Ясно…

Он прикрыл трубку и прошептал мне: «Она от вашего клуба в нечеловеческом восторге!»

— Ну вот, Ирина, извините, я не знаю, как по отчеству… Хорошо. Моя племянница и еще две такие же театралки были в гостях у Макарова. Да, втроем… Наверно, ему было просто неловко послать их к чертовой бабушке, извините… И племянница забыла там одну довольно ценную вещь — золотой кулон. Откуда я знаю? Баловались девчонки, меряли по очереди, не заметили, как оставили где-нибудь под чайником… А этот кулон племянница взяла дома без спроса. Естественно, обнаружили, скандал, рев, все такое… Она — в театр, а Макаров уехал на съемки. Тогда она побежала ко мне. Извините, уже пришлось кое-когорасспросить, чтобы выйти на вас… Ведь вы нам поможете? Нужно только попасть в комнату к Макарову и взять кулон… да, конечно, только в вашем присутствии!

Я поняла, что у нее действительно есть ключ от квартиры, и на меня накатили противоречивые чувства: с одной стороны, это было великолепно, а с другой — значит, у них с Макаровым все очень серьезно… И теперь хоть ясно, почему его за полгода трижды показывали по телевизору.

Пока я маялась противоречиями, Гаврилов договаривался насчет встречи. И оказалось, что это возможно только в воскресенье, потому что мы чудом застали Ирину у телефона — ее ждет машина, и она со съемочной группой через десять минут выезжает в какой-то колхоз на два дня. Гаврилов пробовал клянчить, но бесполезно. На том они и расстались.

— В шесть часов возле макаровского дома, — сказал мне Гаврилов. — Запомнила?

— Запомнила… — и тут я поняла, что ни за что на свете не останусь наедине с этой Ириной. Лучше пусть корзинка так и лежит на подоконнике. — И вы тоже успеете. Как раз между представлениями.

— Переодеваться и разгримировываться? — недовольно спросил он. — Еще чего выдумала.

Для этой процедуры вполне хватит одного человека. Можно подумать, он гримируется! Так — сунет палец в красный грим и пошлепает по щекам. Макаров утверждает, что этот актерский грим по девяносто копеек делают на собачьем сале. У меня тоже есть такая коробка, только я им не пользуюсь, мою рожу румянить незачем. А как пользуются остальными цветами, я просто не знаю.

— Нет, — убежденно сказала я. — Не пойду одна.

— Пойдешь.

— Нет.

— А ну-ка, говори прямо, — сходу врубил он, — чего вы там не поделили с этой Ириной Логвиновой?

Я онемела. Это было прямое попадание. И молчала, пока он не понял, что другого ответа на этот вопрос не будет.

— Значит, боишься одна? — спросил Гаврилов.

— Нет… Просто не пойду.

— Дура девка, — беззлобно сказал он. — Ну, возьми с собой кого-нибудь из подружек. Тех, с кем ты там была.

Этого только недоставало!

— Нет. Пойдемте вместе, а? Я не могу взять их с собой.

— Чего-то ты финтишь, — заметил Гаврилов, — следы какие-то заметаешь… племянница! В шесть? До семи справимся?

— Справимся! — завопила я. — Это же на подоконнике! Возьмем и уйдем!

— А если этой штуки нет на подоконнике? — вдруг спросил он. — А если ваш Макаров нашел ее и сунул куда-нибудь от греха подальше? Что мы тогда будем делать?

Я развела руками. О такой возможности я не подумала.

— С тобой все ясно… — буркнул он. — Ты всегда впутываешься во всякие дурацкие истории или это — первая?

— Первая, — честно призналась я. — И хотелось бы, чтобы последняя. Она мне уже надоела.

— И мне хотелось бы.

Я его понимала. Чем бы ни кончилось милицейское расследование, обнаружится, что вещички взял кто-то из программы. Имя, звание — это уже неважно. Важно, что до воровства унизился артист. Раз уж на то пошло, то и дядя Вахтанг — бывший артист. То есть для Гаврилова — человек его круга, более того — его касты. Это безумно неприятно. Неприятно выяснить, что человек, рядом с которым живешь в цирковой гостинице, да еще вместе переезжаешь из города в город, — вор, ворюга. Даже если знаешь, что вряд ли с ним когда-нибудь вместе будешь работать, то… И тут я вспомнила Кремона.

— Я сегодня Кремона видела! — выпалила я ни к селу ни к городу. — Он с нашей Рубцовой кофе пил в стояке напротив!

— Врешь! — оживился Гаврилов.

— Ей-богу, не вру! Я его по снимку узнала! И еще слышала, о чем они говорили! Он репетирует уникальный номер — джаз на моноцикле! У него уже костюмы заказаны, и музыка, он хочет через наш цирк заказать реквизит.

— Ясно… — пробормотал Гаврилов.

— И если все это так, то ему срочно нужны деньги, и вы были правы, когда говорили, что он имеет к краже прямое отношение…

— В том-то и дело! — воскликнул Гаврилов. — Ты же сама говоришь — если все это так. Он этот джаз на пьедестале в виде шляпы уже десять лет готовит. И костюмы десять лет назад уже были заказаны, и музыка… Всей этой истории — аккурат десять лет. Он артист разговорного жанра, понимаешь?

— Вот оно что… — я даже скисла. — Вообще-то мне сразу не понравилось, что он с утра поддатый…

— Это для него нормальное явление, — объяснил Гаврилов, — по крайней мере, когда он в простое. Деньги ему действительно нужны, но не на номер. Про больную жену он никому рассказывать не станет. Такой он заковыристый человек. Разве что дяде Вахтангу. Выпьют бутылку водяры на двоих и начнут вспоминать прошлое и жаловаться на болячки. Они тогда вечером, наверно, тоже были под градусом. Чтобы Сашка Кремон встретился с дядей Вахтангом и не поддал — такого быть не может.

— Наверное, — согласилась я. — Он очень уж дико махал руками.

— А к Рубцовой приставал с байками, чтобы перехватить двадцатку, — продолжал Гаврилов. — Это в его духе. Ну и куда же он потом девался?

— А он в бухгалтерии сидит, ждет, пока уйдут Кремовские.

— У него что, дела в цирке?

— Откуда я знаю? Он только не хочет встречаться с Кремовскими.

— Знаешь, это все как-то связано между собой, — задумчиво сказал Гаврилов. — То, что он не хочет больше видеть Кремовских, и то, что Кремовская скрывает возвращение побрякушек.

— Очень может быть, — дипломатично ответила я. Все-таки по части логики у Гаврилова было слабовато. Он скорее практик, чем теоретик. Вот рассекретить генеральскую дочку — это у него здорово получилось. А держать в голове все детали той странной истории с драгоценностями было выше его сил, да и моих, наверно, тоже. Во всяком случае, я сразу видела его ошибки. Кремон не хочет видеть мачеху, потому что уже успел с ней поругаться, и только. Я и восемнадцати лет не живу на свете, а знаю, что пьющие люди рассуждают очень примитивно. И мотивы их поступков — до такой степени на поверхности, что один алкаш убил собственную бабушку. Оказалось — ему просто нужно было взять ее кошелек с деньгами. И тогда я поняла, что люди бывают разные. Для меня убийство бабушки ради кошелька — белиберда какая-то, а для него любовь к недосягаемому образу — еще большая белиберда, и никогда мы друг друга не поймем. Он — одноклеточный и мыслит соответственно, а я многоклеточная, за что и расплачиваюсь.

— Ну, тогда я пошел, — вдруг вспомнил Гаврилов. — До вечера.

— Вы в гостиницу?

— Сперва — обедать, потом — в гостиницу, подремать. И у меня там книжка хорошая лежит, Яшка дал. Пикуль, про Потемкина.

— «Фаворит»?

— Она самая. Пока.

Он вышел из приемной, и я опять села за работу. Но день выдался какой-то нерабочий. Во-первых, я не выспалась, зевала и делала ошибки в каждой строчке. А во-вторых, всем вдруг понадобился директор. Вейнерт пришла к нему жаловаться, что перед выступлением джигитов одну лошадь постоянно ставят за кулисами возле ее реквизита, тринки[5] с золотыми звездами и на позолоченных ногах. Тринку все время сдвигают к стенке, она трется, ноги гнутся, позолота летит к черту. А инспектор манежа от нее, Вейнерт, отмахивается. Буйковы пришли узнать, не изменилась ли у них разнарядка, они в Москве хлопотали, чтобы изменилась, они хотят в тот коллектив, где работает одна из дочек. Эдик пришел получить выговор — он вчера зазевался и не вовремя убрал с манежа реквизит от клоунской репризы. И, конечно, это было уже не впервые. Дирижер оркестра сцепился с супругами Костанди из-за темпов. И вся эта компания галдела у меня в приемной, совершенно не давая работать.

Я выключила машинку, заперла стол и вышла. У меня было скромное намерение — пока они галдят, сходить попить кофе в цирковой буфет. Я бы и попила, но вдруг увидела дядю Вахтанга. Он шел по фойе к выходу, но как шел?

Он крался и озирался!

Конечно, это все было не настолько уж комично — ну, пробирается по фойе пожилой человек, которому не хочется с кем-то встречаться. Может, этот пожилой человек еще и выпивши — тогда ему не хочется встречаться с директором, замом и прочим начальством. Но когда дядя Вахтанг через двери для зрителей выбрался из цирка, меня словно черт дернул выглянуть в окно, у нас здоровенные окна в фойе, от пола до потолка. И что же я увидела? Одновременно с дядей Вахтангом из служебного входа вышел Кремон и стал вертеть головой. Вдруг он увидел что-то этакое, выкрикнул не слышное мне слово и устремился в погоню.

Тогда я, естественно, выскочила через ту же дверь, что и дядя Вахтанг. На улице я столкнулась с Кремоном.

— Извините! — сказал он и понесся дальше. Я поняла — он преследует дядю Вахтанга. Но какого черта?

Маневр дяди Вахтанга тоже был ясен — за углом у нас здоровенный универмаг, и, раз уж к остановке вовремя не подали автобус, дядя Вахтанг хочет нырнуть в толпу. А потеряться в нашем безумном универмаге — плевое дело. Там прилавки и секции выстроены в виде художественного лабиринта. И не захочешь, а заметешь следы.

Кремон тоже исчез за углом. Он, наивный, еще не знал нашего универмага.

Но эти-то чего не поделили?

Я, соображая, вернулась в цирк, встала в очередь за кофе и пошла звать Любаню. Она как раз копалась в сундуке со сбруей.

— Циглю велел пристегнуть, — мрачно сказала она. — А он хоть спросил — есть у нас эта цигля? Сколько с ним работаю, ни разу ее не видела. Вот разве приспособить?

Она вытащила из кучи длинный ремень, уже здорово потертый.

— Приспособь! — ответила я. — А то он навернется. Ты же видишь, как он теперь хромает. Хрюшка дернется, он наляжет на больную ногу — и кранты.

— Сама знаю.

— Я очередь в буфете заняла. По кофейку?

— По кофейку!

В буфете мы обнаружили неожиданное явление — чету Кремовских. Пить и есть здесь они считают ниже своего достоинства — наверно, пришли кого-то искать.

— А все-таки он интересный мужик, — шепнула Любаня, показав глазами на Кремовского. — Посмотри, опять на нем новый костюм! С ума сойти можно — у него же этих тряпок больше, чем у нас с тобой вместе взятых. А какие фирмовые тряпки!

— Вкус у него есть, — согласилась я, — только очень может быть, что это не его вкус, а ее. Она его одевает так, как ей самой нравится.

— Но ведь ему к лицу, — сказала Любаня. — Во — рубашка к глазам, голубая, полоска на галстуке — к костюму…

— Женский почерк чувствуется.

Но я тоже посмотрела на Кремовского с интересом. Все-таки он похож на Макарова… или был похож. А для меня это много значит. Сейчас я видела его в профиль — и, ей-богу, сходство то возникало, то исчезало. Правда, Макаров одевается куда как проще. Ничего, женится на генеральской дочке — она его приоденет…

От этой мысли мне стало кисло.

Но тут уж я ничего не могла поделать. И Светка с Алкой тоже.

Попив кофе, я вернулась к себе в приемную. Там уже остались одни Буйковы. Они подарили мне шоколадку.

Шоколад мне противопоказан, он еще калорийнее, чем булочки. Но мне стало вдруг так грустно из-за Макарова, что я не могла удержаться. Стресс всегда отступает перед калориями.

Видя мою пасмурную физиономию, Буйковы осторожно спросили, не случилось ли чего, здорова ли я, и вообще. Они добрые, душевные, и хотела бы я, чтобы моя родная мать, увидев, что я хожу, повесив нос, спросила, здорова ли я. Она в таких случаях гонит меня выносить мусорник или мыть посуду.

И меня осенило.

— Очередная чушь, — ответила я. — Задержалась у подруги, не смогли вызвать такси, пришлось переночевать. А мама не верит, что я была в компании. Она бог весть что думает и сейчас явится разбираться в цирк.

— Почему же в цирк? — удивился Буйков.

— Потому что мы были в цирковой гостинице, — объяснила я. — А для нее что цирковая гостиница, что притон пьянства и разврата — одно и то же. Я не придумываю, это ее слова.

— Всякое бывает, — уклончиво сказал Буйков. — Ритуля, поможем девочке? Прикроем ее своими широкими плечами?

Он приосанился. В эту секунду я безумно любила его. Он мне годился в дедушки, но ведь дедушек тоже любят! У меня их два. Одного я вообще никогда в жизни не видела, а второй приезжал к нам три года назад, и что-то у них с мамкой никакой семейной идиллии не получилось. Да и какая там идиллия, когда пришлось жить в одной комнате втроем. А меня те дед и бабка даже никогда к себе не приглашали.

— Прикроем, — согласилась Рита Степановна. — Скажем, что Юля была у нас, пила чай и слушала наши истории. А потом мы ее уложили спать. Так, Юленька?

Я от радости даже не смогла ответить, а только закивала, как Санька, когда он попрошайничает.

— Когда твоя мама должна прийти? Сейчас? — спросил Буйков. — Ну, попробуем ее подождать. Немножко времени у нас еще есть. А если не дождемся — пусть подойдет перед представлением, мы ей все подробно обрисуем.

И они уселись рядом с моим столом, он — напротив, а она — возле меня.

— Но это еще не все, — сказала Буйкова. — У тебя еще какое-то беспокойство. Ну, давай, рассказывай. Я же вижу.

— Любаня, — призналась я. — Я сама не своя из-за Любани. Ее же подозревают, у нее эту сережку чертову нашли! А я знаю, что она ничего не брала!

— И мы знаем, — поддержал Буйков. — Милиция в конце концов разберется. Конечно, нервотрепка… Но Любаня еще день, ну, два подергается — и все выяснится. А Кремовской каково? Одним махом — все золото, все камни! Еще удивительно, что ее утром в больницу не увезли.

— Каким это утром? — удивилась я. Я же точно помнила, что истерика с Кремовской случилась вечером, но что она взяла себя в руки и кое-как, на транквилизаторах, отработала аттракцион. А чтобы на следующее утро с ней что-то случилось — я впервые слышала.

— Во вторник утром, — сказала Рита Степановна. — Ведь мы все про эту кражу знали, можно сказать, заранее.

Рот у меня сам собой открылся.

— Что ты пугаешь девочку! — воскликнул Буйков. — Дай лучше я сам расскажу. Смотри, ребенок побледнел!

Рита Степановна осторожно похлопала меня по щекам.

— Этот ребенок так просто не побледнеет, — сказала она. — Смотри, какие щечки хорошие, розовые! И грима не надо.

— Да, розовые! — кислым голосом проныла я, — Их со спины видать, эти розовые, они в зеркало не влезают!

Буйков расхохотался.

— Девчонки внушили? — сразу сообразил он. — А ты их, дур, больше слушай! Они такой румянец никакой косметикой не сделают.

Но я не стала набиваться на комплименты, а с нетерпением смотрела на Буйкову.

— Ну да, заранее, — повторила она. — Поэтому и на представление опоздали. Мы же договорились с Кремовскими одним самолетом лететь, дневным. Они обещали о билетах позаботиться. А когда мы их тете позвонили во вторник утром — спросить, когда встречаемся, тетя и говорит — да они давно улетели! Им, говорит, звонили и что-то такое сказали, что они занервничали и сразу собрались. И в аэропорт. Поскольку больше о себе знать не давали, то, наверно, улетели.

— И я говорю Ритуле, — вмешался Буйков, — это не иначе их предупредили, что в городе Кремон появился! Вот они и затрепыхались!

— А вы откуда знали, что это из-за Кремона?

— Да он же раз в год обязательно к Кремовской приезжает наследство делить! — усмехнулся Буйков. — У них такая семейная традиция. Только обычно Кремовская к этой встрече готова, а тут опростоволосилась — бриллианты в цирке, а она — в Москве. На дневной самолет мы, конечно, не попали. Прилетели уже в среду, а весь цирк гудит. Ритуля побежала к Кремовской, а та, оказывается, чуть на тот свет не отправилась.

— Ну что ты пугаешь! — накинулась на него Буйкова. — С чего ты взял, что на тот свет? Просто Галина перенервничала, и Валерик из аэропорта, когда приземлились, ее чуть ли не на руках домой доставил. Она его умоляла, чтобы он немедленно шел в цирк и забрал коробку с драгоценностями, а он — нет, я тебя в таком виде не оставлю. Лекарствами ее отпаивал. Потом она задремала, проснулась утром, слабость страшная. Он ее опять лечил, ни за что не хотел уходить. Сказал — да пропади они пропадом, эти блестяшки, твое здоровье дороже! Ну, вот они и пропали… Тоже, конечно, развлечение для пожилой женщины — ночью на самолете летать… Удивляюсь, как она после всего этого аттракцион отработала.

— Его бы и Юля отработала. Конечно, если бы рискнула войти в клетку, — сказал Буйков. — Животные старые, сами знают, что делать. По-твоему, Галина с Валериком подготовили хоть одного тигра? Все еще Кремовского работа.

— Миленький, ты неправ, — начала было Буйкова, но дверь кабинета открылась, выскользнул красный, как мак, Эдик, а директор привстал из-за стола и помахал рукой — мол, кто следующий, входите! И Буйковы поспешили к директору.

— Когда мама придет, пусть подождет нас, — шепнул мне Буйков. Он помнил, что обещал мне помочь. А у меня ноги под столом сами плясали — я должна была нестись к Гаврилову и рассказать ему новости.

— Ну вот, видишь, — сказал Гаврилов, — я же говорил, что это Кремон.

Но я этого не видела.

Я, собственно, прискакала к нему в гостиницу случайно. Выпрыгнув из приемной, я поняла, что не могу сейчас никуда нестись, что может явиться мамахен и ее нужно перехватить, но ноги сами вытащили меня из цирка. И тут возле входа притормозило такси и оттуда вышел прибабахнутый Яшка. Я кинулась к опустевшему такси.

Через три минуты я была в гостинице. Гаврилов действительно, как и обещал, валялся на тахте и читал Пикуля. Цирковые не очень любят читать, они больше развлекаются видиком. А еще ходят по театрам. Я как-то видела Кремовскую, собравшуюся в театр. На ней было такое платье, что зрители, наверно, смотрели не на сцену, а на Кремовскую — с золотыми цветами и драпировками какого-то сверхпарижского фасона. А туфли со строчкой из камушков под брилики! А парик! Это мы в цирке знаем, что она носит парики, но в театре-то этого не знают! Парик был лучше, чем настоящие красивые волосы. Это был цвет натуральной блондинки, очень живой, и грим, конечно, был подобран — лучше не надо. На Кремовской были очки-хамелеоны, так что морщины под глазами она удачно спрятала. И выглядела на тридцать лет.

— Я не к тому, что Кремон, а к тому, что Кремовские оказались в городе гораздо раньше, чем все думают, — ответила я.

— Ну, и какое же это имеет значение?

— Не знаю. Пока не знаю. Но ведь и никому не известно, что они делали все утро и весь день. Может, они встретились с Кремоном? Может, он их искал? Может, они его искали?

— Ну, так я тебе скажу, что они делали, — вздохнул Гаврилов. — Когда Галина поняла, что жива, она первым делом доползла до зеркала, а потом полезла в ванну. Она же не спала ночь, у нее же физиономия шестидесятилетней женщины! Естественно, все время до представления она занималась собой.

— Зная, что возле цирка крутится Кремон?

— Черт ее разберет.

— Она же не для того прилетела ночью, чтобы залезть в ванну!

— Видимо, она послала Валерку искать Кремона. Это — скорее всего.

— Буйковы об этом ничего не говорили.

— А что, она обо всех своих делах докладывает Буйковым? Она пожаловалась тете Рите, что прилетела вся разбитая, и больше ничего. А тетю Риту, естественно, как женщину, тоже интересовало только это — как себя чувствует Кремовская и как она выглядит.

Меня умиляет это «тетя Рита»! В цирке все пожилое поколение — «тети» и «дяди». Я сама слышала, как здоровенный акробат лет сорока сказал «дядя Юра Никулин», ей-богу! Конечно, я понимаю, откуда это берется. Если ребенок день и ночь торчит с родителями в цирке, для него весь коллектив — дяди и тети. Ребенок вырастает, словечко остается. И все-таки — это безумно смешно!

Но, с другой стороны, Гаврилов был прав — Кремовская не обязана докладывать Буйковой о всех своих проблемах.

— И все-таки я не верю, что это Кремон, — сказала я. — Почему он тогда сунул коробку в бочку? А если это не Кремон, которому дядя Вахтанг дал ключ от гримерной Кремовских, то и уж и не знаю — наверняка кто-то из программы! Только свой человек станет прятать коробку в цирке!

— Прекрати эти домыслы, — приказал Гаврилов. — И так мы с тобой ходим и подозреваем, подозреваем, подозреваем! Все косятся на Любаню, Любаня косится на дядю Вахтанга, мы с тобой косимся на Кремовскую. Не все ли равно, кто взял камушки, если они нашлись и известно, куда они попали? Вот когда все это узнают — и будет полный порядок. Все равно же программа разъедется по разным городам. Невозможно жить и работать с людьми, если все время думать — рядом с тобой потенциальный вор!

Он говорил бестолково, но я его поняла. Действительно, мне, как человеку со стороны, легко развешивать ярлыки. Действительно, нужно избавить от следователя Любаню, это наша первейшая задача. Ну, с ней-то мы справимся в воскресенье.

Но почему Кремон преследовал дядю Вахтанга?

Я хотела спросить об этом у Гаврилова, но раздумала. Во-первых, откуда ему знать?

Во-вторых, он обрадуется и начнет фантазировать. А я нюхом чую, что эта парочка алкоголиков тут ни при чем.

В общем, я уже собралась бежать в цирк, как вдруг мне в голову пришло такое арифметическое соображение.

— Послушайте! — сказала я. — Ведь в Любанином контейнере уже копались два раза. А в номере — ни разу! К ней же наверняка придут! Пока она в цирке! Понимаете?

— Перестань, — сердито сказал Гаврилов, — ты уже свихнулась на Любанином контейнере.

— Вор уверен, что Любаня случайно нашла коробку и прячет ее у себя! А где она может спрятать? Или в цирке, или в гостинице! И поскольку вор — кто-то из программы, он явится сегодня или завтра! Потому что послезавтра три представления и ему будет не до того. А в понедельник большинство программы разъезжается. Яшка улетает в понедельник вечером, Костанди едут поездом…

— Он явится! — передразнил Гаврилов. — А если это не он, а она? Ты же говоришь — в темноте разобрала только силуэт! А если это женщина в брюках? Ладно, хватит трепа. Потрындели — и будет. Беги в цирк, помоги Любане, а то у нее все из рук валится. Ребенка к себе забери на часик, ляльку какую-нибудь ему придумай…

— А вы все-таки прислушивайтесь, что там, в коридоре, — не унималась я. — Если в Любанином замке будут ковыряться — вы все-таки посмотрите, кто это.

— Ладно, — согласился он. — То-то Любаня обрадуется, когда узнает, что я охраняю ее номер!

Всю обратную дорогу я бежала. Запыхалась до того, что пять минут прочухивалась. Но моя мамахен, наверно, просто пригрозила, что явится в цирк. Значит, скандал просто переносится на вечер и в домашнюю обстановку. На всякий случай я решила смягчить его и позвонила ей на работу.

— Здравствуй, — сказала я. — Ты, пожалуйста, за меня не волнуйся. Я жива, цела и невредима.

В трубке молчали.

— Я застряла у Буйковых, помнишь, я тебе говорила, это муж и жена Буйковы, музыкальные эксцентрики, и они уложили меня спать, — сказала я. — Вот и все. А с утра я не могла позвонить, потому что было много работы. Просто завал.

Тут дверь директорского кабинета открылась, и я поняла, что директор слышал мои последние слова.

— Извини, ко мне пришли, — сказала я и положила трубку.

— Завал — это ты, Юля, правильно подметила, — сказал директор. — У тебя и сейчас завал. Тебе придется прийти завтра с утра, иначе до понедельника ты не справишься.

И он положил мне на стол целую папку бумаг.

— Ладно, — ответила я. — Давайте, нагружайте, пока я в отпуск не ушла.

— А когда у тебя отпуск?

— Через две недели. У меня же сессия начинается.

— Так скоро?

— Я хочу кое-что сдать досрочно, вместе с очниками, — объяснила я. — Чтобы не растягивать это удовольствие.

— Умница! — одобрил он. — Там, в бумагах, кстати, одно письмо на английском языке. Переведи, хорошо?

— Переведу.

Он ведет переписку с американскими импрессарио, а еще с какими-то бельгийцами и и шведами, и все по-английски. Бельгийцы и шведы пишут на довольно примитивном английском, переводить их несложно, хотя противно от этой синтаксической неуклюжести. А американцы пишут вольно и такое иногда закрутят, что ни в одном словаре не найдешь.

Наверно, меня держат в цирке исключительно за английский язык. Потому что секретарша из меня плохая. Я работаю медленно, да еще все время удираю — то к Любане, то к Светке, то еще куда.

И я села работать, потому что у меня был план — прийти домой пораньше, чтобы скандал не растянулся до полуночи. Иначе я просто не смогу встать в субботу утром и вовремя явиться в цирк. А ссориться с директором мне сейчас ни к чему. Мне с ним еще работать и работать. По крайней мере, те несколько лет, что я буду учиться. А дальше посмотрим.

Кто-то научил мою мамку новому способу скандалить. Она молчала, как комсомолец на допросе. Я пришла, поздоровалась — ноль внимания. Я вынесла мусор, приготовила ужин, позвала ее к столу — никакого результата. Тогда я поела сама и села читать. Она молча вырвала у меня из рук книгу и шваркнула на пол. Я пошла и помыла посуду, потом подобрала книгу и села с ней на диван с твердым намерением — если она еще раз такое себе позволит, хлопнуть дверью и действительно уйти ночевать к Буйковым.

Потом она включила телевизор, и мы молча смотрели с середины какое-то кино. А потом, не говоря ни слова, улеглись спать.

Наверное, она считает, что это педагогический прием.

Утром она, так же выдерживая характер, встала и приготовила завтрак только для себя. На ее лице было написано: «Я вынуждена жить под одной крышей с сумасшедшей и развратной дочерью, но большего от меня никто не добьется! Именно так — жить под одной крышей!»

Я ее отлично поняла. И ответила примерно тем же. Я сварила себе яйцо, сделала бутерброд, выпила кофе, потом помыла тарелку с чашкой, поставила их отдельно, туда же положила ложку, вилку и нож. Это значило: «Я вынуждена жить под одной крышей со скандалисткой, и единственный путь перетерпеть это несчастье — раздел совместно нажитого имущества!» Почему, в самом деле, она меня попрекает каждым лифчиком и каждой парой трусиков? Я же отдаю ей всю зарплату и даже не спрашиваю, на что уходят мои алименты!

А что было бы, если бы я унаследовала ее характер? Ой, это же была бы война миров! Она говорит, что я вся в отца, такая же непробиваемая флегма. А никто не гнал замуж за непробиваемую флегму. Это была ее инициатива, а инициатива наказуема.

В цирк я пришла, как полагается, к десяти. Директор явился через пять минут, и мы сели сочинять ответ американцу. Он предлагал фразу по-русски, а я решала — смогу ее прилично перевести на английский, или такой оборот вообще не переводится. И это было смешно — судьба какого-нибудь миллионного контракта, возможно, зависела от того, как директорская секретарша знает стилистику! Потом он оставил меня наедине с бумажками, но ненадолго.

— Юля, попробуй-ка по своему телефону позвонить в гостиницу! — высунувшись в дверь, велел он. — Мой, наверно, не соединяет.

Я попробовала, но пять минут билась без толку — сперва длинный гудок, потом какое-то короткое хрюканье и тоненькое «бип-бип-бип». Об этом я ему и доложила.

— Тогда будь другом, сгоняй в гостиницу и скажи этой растяпе Сусанне Рафаэльевне, что она еще час назад должна была принести мне… ну, она знает что. А теперь уже двенадцать. Прогуляешься заодно — гляди, распогодилось!

Действительно, на город напала жара. И я поверила, что наконец пришло лето.

Выскакивая из цирка, я налетела на Кремона. Он остановил меня.

— Добрый день, — совершенно галантно сказал он и даже слегка поклонился. — Вы не подскажете, в бухгалтерии кто-нибудь есть?

Я хотела брякнуть, что откуда в субботу кто-нибудь возьмется в этой самой бухгалтерии? И тут подумала — если директор вызвал меня и если по случаю отъезда программы срочно подбиваются все бабки, то, может, и наши бухгалтерши на месте?

— Я не знаю. Вы пойдите, посмотрите.

— А Вахтанга Рубеновича вы сегодня не встречали?

— Не встречала, — сразу же вспомнив погоню, выпалила я. — А он вам очень нужен, да? Может, ему что-нибудь передать, если я его увижу?

— Передайте одно — его искал артист Кремон, — с достоинством отвечал Кремон. Он весь взмок, и стоять рядом с ним было неприятно. В такую жару кожаный пиджак — это идиотизм. Хотя кто же знал, что так припечет? Во всяком случае, Кремон, собираясь в наш город, этого знать не мог.

Он вальяжно прошел в коридор, ведущий в бухгалтерию. Даже если там никого нет — он подождет под доской «Народный контроль», где специально для таких ожидающих стоят два стула и лежат на подоконнике старые журналы.

Конечно, по дороге я заскочила в промтоварный магазин.

У меня есть и свои деньги, о которых мамка не знает. Я честно зарабатываю их. Беру сорок копеек с листа, на своей бумаге. У меня есть постоянные клиенты, и я имею побочный доход рублей в пятнадцать-двадцать ежемесячно. Жутко много!

Возле гостиницы меня нагнал Гаврилов.

— Опять? — спросил он. — Опять вообразила себя майором Прониным?

И процитировал хвост какого-то неизвестного мне древнего анекдота: «Из унитаза на него смотрели проникновенные глаза майора Пронина!»

— Нет, меня к Рафаэльевне послали, сама не знаю за чем!

Сусанна Рафаэльевна — директриса нашей цирковой гостиницы, очень приятная дама, но вот ее панический ужас перед техникой вошел в легенды. Говорят, однажды кто-то попытался преодолеть этот ужас и долго объяснял Рафаэльевне устройство утюга. «Ну, теперь понятно?» — спросил он. «Это божественно…» — с трепетом ответила Рафаэльевна. Очень может быть, что она лично повредила телефон.

Мы вместе вошли. В гостинице было тихо-тихо. Все торчали в цирке и паковались. Завтра три представления, будет совершенно не до того. Я не люблю этих последних дней работы программы. Люди, с которыми общались два месяца, вместе смеялись, пили кофе, решали финансовые вопросы, менялись книгами, бегали на видики, вдруг мгновенно отдаляются. Они уже там, далеко, в другом городе, они уже живут какими-то надеждами, связанными с этим городом, хотя какие там надежды! Такая же второсортная гостиница, тот же ритм жизни — утром или днем репетиции, вечером представление, то же полное презрение со стороны газет и телевидения. Или сердитая и скучная рецензия, после которой все ходят недовольные, или какие-нибудь сопли-вопли — ах, цирк, ах, сила, смелость и грация! И это тоже никому не нужно.

— А я думал, выслеживаешь грабителя.

— Чего его выслеживать! Сидит возле бухгалтерии и ждет Рубцову! — поддела я Гаврилова. Он же твердит, что не обошлось без Кремона?

— Бедная Рубцова! Опять будет выслушивать, сценарий нового номера, — пожалел се Гаврилов. — Я бы этого Кремона вообще в цирк не пускал. И так бездари хватает, а тут еще дочки-сыночки.

— Зато цирковая династия.

— Если бы талант передавался по наследству — вот это была бы династия! А то — вырос в цирке, ничего, кроме цирка, не знает, и лезет на манеж!

— Можно подумать, что вы не в цирке выросли!

— С чего ты взяла? Я в цирк с ипподрома пришел.

Я уставилась на Гаврилова. То, что все наши девки-конюхи пришли с ипподромов, и Любаня в том числе, я знала. Сманили их, пообещали — вот будешь хорошо себя вести — возьмем в номер! А они, наверно, вели себя плохо, так и осели на конюшне. Но Гаврилов!.. Уму непостижимо!

— И сразу в номер?

— Представь себе. Джигитам нужен был верхний. А я маленький, страха не знал, вот они и нашли дурака… Постой… ты же к Рафаэльевне собиралась?

Он это воскликнул вовремя — я уже взялась за дверную ручку, чтобы войти к нему в комнату.

— Это вы мне зубы заговорили, — буркнула я. — Джигиты, ипподромы…

Я повернулась и пошла назад. Но вдруг застыла, как монумент.

Дело в том, что в гостинице три этажа, и на каждом — длинный коридор с поворотом. Чтобы попасть к Гаврилову, как раз и нужно миновать поворот. Рядом с ним живут Костанди, а рядом с Костанди, у самой лестницы, комната Любани.

И вот я, беседуя с Гавриловым за поворотом, естественно, ничего не слышала, а когда выходилана лестницу — услышала, что у Любани в комнате кто-то есть.

Я могла поклясться, что Любаня в цирке! На цыпочках я прокралась по коридору и ввалилась к Гаврилову.

— Спятила? — очень любезно поинтересовался он.

Чуть ли не заикаясь, я объяснила ему, в чем дело.

— Она действительно в цирке, — сказал Гаврилов. — Я уходил, она оставалась. Черт знает что!

— Видите, я была права!

Он так посмотрел на меня, что я немедленно заткнулась. Права! Теперь не до того, кто первый сказал «э!» Теперь надо что-то делать.

Мы вышли в коридор. Любанина дверь была закрыта, но когда Гаврилов приложил к скважине ухо, я поняла — он что-то слышит.

— В гостинице сейчас никого быть не должно, — Гаврилов явно решался на что-то неожиданное. — Ты сейчас выйдешь на лестницу и спустишься этажом ниже, так, чтобы в три прыжка быть у Рафаэльевны. Если ты услышишь шум, мой голос или крик какой-нибудь, немедленно к Рафаэльевне, перекрывайте выход, звоните в милицию… нет, в цирк! Но я постараюсь обойтись без шума. Ну?

Он подождал, пока я спущусь, и налег плечом на дверь. Дверь не поддавалась. Тогда он отступил на два шага и попросту вышиб ее ногой. Она открылась вовнутрь, и Гаврилов вошел в Любанин номер. Дверь за ним закрылась.

Я стояла на лестнице и ждала шума, воплей, грохота… ну, звуковых эффектов! Их не было. И мне сразу полезла в голову чушь — а что, если преступник услышал, как мы возимся под дверью, взял что-нибудь тяжелое и встал в засаду?

Гаврилов — в комнату, а его — по затылку! Поймали падающее тело, положили на кровать и ждут второго участника группы захвата.

Я уж собралась было с криком штурмовать кабинетик Рафаэльевны, как на лестничной площадке появился Гаврилов.

— Порядок, — сказал он. — Считай, что тревога была ложная.

— Это как же?

— А вот так. Пошли к Рафаэльевне.

Он взял меня за локоть, как тогда ночью, в цирке, и повел.

— Кто там был? — вырываясь, спросила я.

— Никого не было. Ну, идешь ты или тебя волоком тащить?

Я смирилась, он довел меня до кабинета, а там проконтролировал, чтобы я получила сопровождаемую ахами да охами пачку какой-то документации и мирно покинула гостиницу.

Но на улице уже не он в меня, а я в него вцепилась.

— Это не мог быть Кремон! — воскликнула я. — Кремон сейчас в цирке!

— Не знаю, не знаю, где тебе померещился Кремон…

— Но ведь там же был человек! Он там заперся и искал камушки!

— Успокойся ты наконец. Тот, кого я там нашел, к этому воровству не имеет отношения.

— Вот это интересно!!!

— Я думаю, сегодня или завтра Кремовская признается, что камушки к ней вернулись, и вся суета вокруг Любы закончится, — сказал Гаврилов, стряхивая мои руки.

— Так там была Кремовская? Ничего не понимаю…

— Нет, просто я нажал одну кнопочку, и наше дело правое, мы победим! Я вовремя сказал кому надо, что все в порядке, что я лично это гарантирую, что именно я нашел в овсе коробку и потерял сережку, а потом я же отдал все Кремовской! — торжествующе объявил Гаврилов, и я почувствовала, что дело пахнет какой-то опасной глупостью. — Видишь, я ни тебя, ни Любу не стал подставлять. И очень вовремя нажал кнопочку!

Его зациклило на этой кнопочке! Он так радовался, будто не выбивал дверь в надежде поймать преступника, а получил звание народного артиста! Но при всем при том он не проболтался, кого обнаружил у Любани, и проконтролировал, действительно ли я ушла или села в засаду. Пришлось уйти. А он вернулся в гостиницу — чинить дверь Любане.

Всю дорогу я ломала голову — кто же там был. Если дверь так легко открывается, то запереться изнутри мог кто угодно. Надо было срочно мчаться в цирк и посмотреть, кого из шести подозреваемых нет на месте!

Но в цирке меня на входе поймал директор. И погнал работать. А когда я потребовала кофе, галантно предложил угостить меня и повел в цирковой буфет. Этого мне только недоставало! Я теряла драгоценное время. У меня и так форы было минут пять, а тут еще топай под конвоем в буфет!

В буфете обедали Костанди. Обедали мирно и обстоятельно. Судя по очереди, они тут торчали уже не меньше пятнадцати минут. Была там и Рубцова — но Кремона не было. Был дядя Вахтанг. Была Любаня с джигитскими конюхами. Теперь, на прощание, они накрепко помирились. Ворвался прибабахнутый Яшка.

Наши глаза встретились. Он? Не он? Вид у него был взъерошенный. Может ли быть такой вид у человека, только что шарившего в чужом чемодане?

Неторопливо вошел Салават, за ним — Анвар. Оба посмотрели на очередь, обменялись фразами на незнакомом языке и вышли. Откуда они пришли? Из-за кулис? С улицы? И если бы Гаврилов застукал у Любани джигита, стал бы джигит выслушивать его речи или просто шарахнул чем-нибудь тяжелым и выскочил?

Гаврилов был прав — как начнешь подозревать всех встречных и поперечных, обязательно полезет в голову какая-то чушь.

Мы с директором выпили кофе, я еще расколола его на булочку с изюмом, и пошли работать дальше, но работы не получилось. Пришел Кремовский жаловаться, что его контейнеры во дворе зажали какой-то машиной и он не может все утро до них добраться. Директор позвонил по внутреннему, дал соответствующее распоряжение, но Кремовский остался в кабинете и стал хвалить мебель.

— Мне тоже пора кабинетик себе присмотреть, — улыбаясь, сказал он. — Сколько же можно колесить?

— А тигров на кого бросишь? Или на мясо сдашь? — шутливо спросил директор.

— Тигры старенькие, им на пенсию пора, — опять улыбнулся Кремовский. — Теперь мне или тигрят брать, или в кабинет садиться.

— Рановато ты с круга сходишь, — поддел директор.

— Да разве я схожу? Жизнь сгоняет. Поездить я поездил, заграницу посмотрел, а теперь пусть молодежь старается. А я стар и беззуб, — при этом Кремовский показал в улыбке изумительно ровные зубы.

— Чем же тебе, больному, помочь? — спросил директор. — Разве добрым словом?

— Доброе слово и кошке приятно, — ответил Кремовский. Они посмотрели друг на друга, и я поняла, что весь этот разговор — не шутка.

— Погоди, Валера, это обдумать надо, — сказал директор. — Это все не так-то просто.

— Ты меня знаешь.

— Знаю. Ступай, вытаскивай контейнеры. Вечером зайди, что-нибудь придумаем… Ты ведь уже пенсионер?

— Пенсионер!

Цирковые уходят на пенсию лет в тридцать семь — тридцать восемь. Это кошмар какой-то — Вейнерт пенсионерка! А к ней, когда она в темных очках, мальчишки липнут! От этой пенсионерки все тащатся!

Кремовский опять улыбнулся директору, на всякий случай улыбнулся и мне. И ушел.

А я наконец закончила все навязанные директором дела и выскочила из цирка на свободу! И хотела до начала представления прогуляться по магазинам и купить Любане прощальный подарок. И еще тортик, чтобы сегодня вместе отпраздновать ее отъезд и начало новой жизни, ведь завтра не получится.

В фойе я увидела такую странную парочку, что вылупила глаза. В цирк входили Кремовский и Кремон. Один — одетый с иголочки, море обаяния, голливудская улыбка, а другой — сплошные потуги на приличный вид, море обаяния и голливудскую улыбку. Его бы в бане помыть как следует, подумала я. Причем Кремовский был уже одет совершенно по-летнему, а Кремон парился в кожаном пиджаке. Они оживленно обсуждали какие-то московские дела — то ли Кремон кого-то не застал в главке, то ли Кремовский, а может, и оба.

Причем благодушие было крупными буквами написано на их лицах.

Это совершенно не вязалось с гавриловскими домыслами. Но я уже поняла, что у Гаврилова с логикой туго. Вот прикрыть плечом, выбить дверь, работать уникальные трюки — это он может.

А на представление я собралась вот почему. Это, в сущности, было последнее приличное представление в сезоне. Завтра, правда, их три, но дневное и в четыре часа — детские, их работают по неполной программе. Клоуны делают «детские» репризы, артисты пропускают самые сложные трюки. И имеют на это полное право: при чуть не сорока представлениях в месяц надо экономить силенки. А вечернее будет и вовсе скомканное — Костанди должны до ночи снять свою вертушку из-под купола, а там одних растяжек восемь штук, кто-то еще не захочет опаздывать на поезд, и все номера понесутся в диком темпе.

И я действительно получила удовольствие.

И Костанди в голубых костюмах носились под куполом, как черти, и Яшка не завалил ни одной комбинации, и Буйковы, когда били шариками о шахматную доску, выстукивая мелодию ламбады, ни разу не сфальшивили. Это так забавно и трогательно — двое старичков, она в старинной широкополой шляпе и длинном платье, он в каком-то диковинном пиджаке с парчовой бабочкой, так старомодно играют в четыре руки на ксилофоне, танцуют вальс, стучат по хрустальным бутылочкам на веревочках, — и вдруг эта ламбада! Зрители чуть ли не вопят от восторга. Это Буйков хорошо придумал.

Я люблю Буйковых. И мне страшно жаль, что я никогда их больше не увижу. Артисты возвращаются лет через пять, а то и больше. А они через пять лет уже будут на пенсии…

Даже когда выехал на паре вороных Гаврилов, я не думала о том, что за кулисами он наверняка накричал на Любу и что у него затяжной конфликт с Хрюшкой. Сейчас, сидя в последнем ряду директорской ложи, я любила их всех прощальной любовью — и Яшку, и Костанди, и Буйковых, конечно, и Гаврилова, и Вейнерт, и джигитов, и клоунов Витьку и Сережку, хотя они мне одно время проходу не давали…

А потом я побежала на конюшню, но оказалось, что Любаня уже справилась без меня. Она задала сена всем, кроме Хрюшки, — Гаврилов запретил. Он решил наказать жеребца именно таким образом. Но я не могла допустить, чтобы при мне мучили Хрюшку. Как только Любаня занялась седлами, я стянула и кинула ему тоже охапку сена. Он, увидев, что ее тащу, с тихим всхрапыванием ткнулся мордой мне в руки. Хрюшку я тоже больше не увижу… Я опоздала к Любане, потому что смотрела второе отделение — тигриный аттракцион. Кремовские были эффектны. По-моему, они показывают не столько тигров, сколько себя. Легко представить, какой красавицей в молодости была Кремовская.

Я думала, что мы пойдем в гостиницу, но как-то так получилось, что склеилась компания — Валера, Эдик, мы с Любаней, Надя, электрик Генка Еськов, еще джигитские конюхи, и мы набились в шорную, и откуда-то взялась бутылка, и вскрыли мой тортик. Когда я опомнилась, то как раз успела бегом на последний троллейбус.

Дома продолжался бойкот.

Я умылась, постирала бельишко и легла спать.

Обычно в воскресенье утром мы с мамкой убираемся. Она после глухонемого завтрака взялась пылесосить. Я потащила во двор выбивать коврик и половики. Этот коврик никаким пылесосом не проймешь.

Когда я вернулась, она мыла пол в комнате. Я взялась мыть пол в ванной, на кухне и в туалете. Словом, прокопошились полдня. Причем молча! Без единого слова! Это уже становилось смешно. Я не понимала, кто из нас дитя неразумное — я или она.

Потом я постирала теплые свитера, чтобы упаковать их на лето, вытащила два платья с короткими рукавами и нагладила их. Она, как выяснилось, без меня припаяла курицу к сковородке — у нас есть такая глубокая сковородка с крышкой, в ней очень хорошо тушить курицу. И вот она на кухне молча отдраивала сковородку, да еще с такой яростью, как будто меня обрабатывала жестяной мочалкой.

Ну и прокопошились мы часов до пяти. В пять я решила, что семейный долг выполнен и можно уходить. Она опять ни слова не сказала. И я понеслась в цирк за Гавриловым. Он обещал вместе со мной сходить на рандеву к генеральской дочке — ну так пусть идет!

Но я каким-то непостижимым путем оказалась в цирке без двадцати шесть. Где я болталась тридцать пять минут — не знаю и никогда не узнаю. Часть дороги я прошла пешком — это да. Сделала крюк и прогулялась по цветочному базарчику — имело место. Но чтобы потратить на это столько времени? Еще стояла в очереди за мороженым, там и всего-то было человек семь… М-да, мороженое… интересно, сколько в нем калорий?

Я влетела в фойе, и тут меня перехватил директор. Я удивилась — чего он тут делает в воскресенье? Оказалось, у него междугородние переговоры. Естественно, он звонит не из дому, а из цирка! И он арестовал меня, потому что я забыла купить заграничные конверты, а он подумал, что у меня не было денег, и непременно хотел дать мне два рубля на эти конверты.

Он завел меня в кабинет. Я уже дергалась, потому что время поджимало. И пока он доставал кошелек, и искал в нем рублевки, и вручал их мне, явилась Костенька.

Эта Костенька — наше наказание. Ее зовут Константина. Она из староверов, как мне объяснили, а они любят давать этакие странные имена. Нашей Костеньке уже за пятьдесят, а разговорчива она — как весь остальной цирк, вместе взятый. Правда, информацию она выдает странную. Недавно остановила Рубцову и рассказала, что ехала в трамвае с известным киноартистом, и он ей подмигивал. Когда Костенька описала внешность и рассказала сюжет фильма, в котором артиста видела, выяснилось, что это Ален Делон.

Работает Костенька уборщицей. И вот вошла Костенька с кожаным пиджаком в руках и с места начала очередной монолог — о том, что она чужого никогда не присвоит. Попутно Костенька попыталась пожаловаться на соседей, которые в очередной раз у нее что-то сперли, но директор прервал это дело и спросил, что у нее за пиджак.

— А нашла, — беззаботно ответила Костенька. И с полуслова продолжала кляузу на соседей.

С трудом мы выяснили, что Костенька нашла пиджак еще до начала представления, но не в зале или около, а в администрации. Она пошла с этим пиджаком за кулисы, но никто не признался. Тогда она решила, что директору лучше знать, как быть с приблудным пиджаком.

— Очень просто! — сказал директор. — Сейчас мы пошарим по карманам, найдем какие-нибудь документы и сообразим, кто хозяин.

Он сразу выгреб на стол содержимое двух наружных карманов и одного внутреннего. Образовалась куча бумажек, грязных платков, трамвайных и прочих билетов. Я в эту дрянь не вглядывалась, а только отступила к дверям кабинета, чтобы скорее смыться.

— Юля! — позвал вдруг директор. — А ну-ка, девочка, беги за Кремовской! Живо, живо! Ты, Костенька, стой, не уходи!

Я побежала. Был как раз конец антракта.

Кремовская безумно удивилась, что ее перед самым выступлением вызывает директор, но делать нечего — она попросила инспектора манежа потянуть время, пока она не вернется, и прямо в золотом фраке побежала в администрацию. Хотела бы я так бегать!

Мы влетели в кабинет, и директор протянул Кремовской на ладони маленькую брошку из золотого кружева с красным камнем в середине.

— Галина Константиновна, простите… не ваша?

— Моя! — ответила Кремовская. Я тоже уставилась на брошку.

В той коробке, которую сунули в бочку с овсом, этой штучки не было!

— Поздравляю, хоть что-то нашлось! — сказал директор. — Сам не знаю, как это меня осенило, что брошка — ваша! Золото?

— Золото, платина и рубин, — объяснила Кремовская, показывая на блекло-серебристые завитушки в золотом узоре. — Вот отсюда вынули?

— Отсюда, — и директор потряс пиджак, как будто надеялся, что из него вылетит еще какая-нибудь блестяшка из платины с рубинами.

— Я этот пиджак уже где-то видела… — с намеком сказала Кремовская. Повинуясь ее взгляду, директор полез в портмоне и вынул оттуда удостоверение в потертой обложке и пачку десяток. Он открыл удостоверение и взглянул на Кремовскую.

— Можете не говорить, — сказала она. — Все понятно… Я же говорила, что они все трое спелись — этот коллективный дядя… Вахтанг, или как его… мой великовозрастный приемный сынок и та девица… Люба, да. Звоните в милицию. Деньги-то у него откуда? Он же два дня по всему цирку побирался, как последняя попрошайка!

Я выскользнула из кабинета и понеслась за кулисы.

Нужно было срочно взять Гаврилова и нестись к генеральской дочке.

Но на конюшне его не было. Я поднялась в гримерную — дверь заперта.

— Чего ты носишься? Он в медпункт пошел блокаду делать! — сказал Анвар. Блокада — это было серьезно. Значит, он боится не отработать последнее представление без новокаиновой блокады. Наверно, пятка окончательно треснула. И я со злорадством подумала, что надо слушать умных людей и просто выезжать верхом на Хрюшке, а не пижонить стоя. Кремовский прав — от этого великое искусство не пострадает.

Дверь медпункта оказалась заперта. Я с полминуты размышляла, что бы это значило. Заморозили Гаврилову ногу или не заморозили? А потом поняла, что еще секунда — и я безнадежно опоздаю на свидание. Генеральская дочка подъедет на своей «девятке», никого не обнаружит, хмыкнет и уедет.

Вся надежда была уже на такси. Выбегая из цирка, я опять натолкнулась на Кремона. Этот человек занимал слишком много места. Ни с кем из программы я так часто не сталкивалась, как с Кремоном, который приехал в город на несчастную неделю и болтался даже не столько в цирке, сколько вокруг него.

И, конечно же, Кремон меня остановил. А все потому, что к секретарю принято обращаться с самыми неожиданными вопросами, чаще всего — дурацкими.

— Послушайте! Где у вас стол находок? — с потугой на юмор спросил Кремон. Возможно, я сделала глупость, но впопыхах даже не подумала, что в такой ситуации, наверно, лучше соврать.

— Ваш пиджак в кабинете у директора! — выпалила я. — Его еще днем нашли!

— Директор один? — быстро спросил Кремон.

— Нет, у него Кремовская!

Тут Кремон попятился и даже махнул на меня рукой, будто отгонял привидение.

Мне некогда было ждать, что он еще скажет. Я увидела такси с зеленым огоньком и выскочила с поднятой рукой на проезжую часть. Когда такси разворачивалось, я посмотрела — Кремон быстро шагал прочь от цирка.

Тут я поняла, что уезжать, не найдя Гаврилова, я не имею права. Что он должен знать, как развернулись события, и про брошку с рубином, и про Кремона. А ведь он обещал, что нажал какую-то кнопочку и Кремовская немедленно признается, что драгоценности ей вернули! Черт бы побрал его кнопочки! Надо было самой посмотреть, кто там ковырялся в Любанином бельишке!

А такси тем временем уносило меня подальше от цирка.

Генеральская дочка Ирина тоже опоздала. Мы подъехали одновременно.

— Здравствуйте, — сказала я. — Вам мой дядя звонил… он не мог прийти… у него нога разболелась…

— Здравствуйте, — ответила она. — Ну, пойдем, посмотрим, где эта ваша штучка.

Она пошла вперед, я за ней. Чувствовала я себя отвратительно. Хотя она сказала мне только эти слова — здравствуйте, ну, пойдем… Может, если бы что-то съязвила, мне стало бы легче.

Я смотрела на нее сзади, когда она поднималась по лестнице. У нее были стройные ноги и модные туфли. Хорошие туфли у меня тоже есть, а босоножек нет, и я поэтому в такую жару парюсь в туфлях и в колготках. Она таких проблем не знает.

Мы поднимались невозможно долго. И я успела за это время мысленно выругать запропавшего Гаврилова, вспомнить про блокаду и забеспокоиться — так сделали ему ее или не сделали? И от этих мыслей о Гаврилове даже как-то полегчало. Я прямо почувствовала, как из униженно-покорного лицо стало озабоченным. В самом деле, есть ведь у меня и другие заботы, кроме этой блестяшки!

Она впустила меня в квартиру и в комнату.

Я немедленно подошла к окну и убедилась, что права, — у него в подоконнике есть щель, и в эту щель завалилась корзинка вместе с цепочкой. Я не смогла подцепить ее ногтем, генеральная дочка дала шпильку, и я вытащила драгоценность.

Генеральская дочка взяла ее двумя пальцами и стала рассматривать, а я в это время рассматривала саму генеральскую дочку.

Ей было по меньшей мере тридцать лет.

То есть по возрасту она вполне подходила Макарову.

И я подумала — ну да, конечно, в тридцать лет женщина уже успевает что-то нажить, машину там или положение в обществе, или кандидатскую защитить. Она обскакала меня только потому, что родилась лет на пятнадцать раньше! Вот ее единственное сомнительное преимущество! Посмотрим, чего я добьюсь в тридцать лет!

Вызвав таким образом генеральскую дочку на соревнование, я молча взяла у нее корзинку и подумала про Гаврилова. Ведь он тоже всего добился сам. Его сманили с ипподрома, когда он был почти мальчишка. У него не было папочки в звании народного артиста, он не женился на аттракционе, он просто работал. И вот у него свой номер, да еще какой номер! Он и пятку-то покалечил, потому что работает без послаблений.

Опять мысль о Гаврилове пришла мне на выручку. Я коротко простилась с генеральской дочкой — а о чем нам, собственно, разговаривать, о Макарове, что ли? — и понеслась назад, в цирк.

Корзинку я, естественно, повесила на шею. В последний раз. Когда я теперь еще нацеплю настоящие бриллианты!

Обратно я ехала уже городским транспортом. А он тащится, как катафалк. И получилась такая арифметика — мы с Ириной опоздали минут на двадцать. Пока я нашла корзинку и прибежала на остановку, прошло еще чуть ли не полчаса. И катафалка я ждала тоже невесть сколько, так что даже подумала — надо было попросить генеральскую дочку подвезти меня к цирку! На машине-то — раз плюнуть. Набраться нахальства и попросить — она бы не отказала.

В общем, я оказалась в цирке как раз, когда клоуны Витька с Сережкой работали «Канат». Я узнала эту репризу еще в фойе по музыке и не удержалась — выглянула в боковой проход.

Они поставили «Канат» совсем недавно, все время придумывали новые корючки, а потом, после представления, ругались так, что их гримерную все за версту обходили. Это у них просто такой творческий процесс.

Под невыносимо-восточную музыку Витька с Сережкой в полосатых халатах шли по воображаемому канату, шли и встретились, и начали спихивать друг друга. Потом Витька свалился с каната, ухватился за Сережку, тот стал его втягивать, а зал за животы хватался от смеха. Потом они вообще запутались в этом канате. У меня было полное ощущение, что я его вижу, этот грязный и лохматый канат, ей-богу! Может, потому, что они репетировали с настоящим канатом?

А потом вдруг пошла музыка Гаврилова.

Мне некогда было разбираться, почему переставили номера. И я даже обрадовалась — значит, он сейчас освободится, и мы торжественно пойдем возвращать корзинку Кремовской.

Он выехал и увидел меня.

Я взяла двумя пальцами корзинку, висевшую на шее, и с торжествующим видом показала ему — мол, порядок! Он едва заметно кивнул. И тут я поняла, что ему не сделали блокаду. Как, каким образом я это поняла — не знаю. Но он носился по кругу, превозмогая боль. Наверно, я почувствовала эту боль, со мной иногда бывают такие парапсихологические штучки. Когда Макаров выступал с кошмарной ангиной, у меня тоже разболелось горло.

Гаврилов работал весь номер полностью, как будто назло тем, которые торопились к чемоданам. Он работал честно, потому что публике все равно, болит у него нога или не болит. Публика платит за билеты и желает получить за свои деньги полновесный товар. И она права! Поэтому оболтус в синем гусарском мундире, престарелый оболтус с арапской черной физиономией скачет по кругу, и ноги в синих лосинах и сверкающих сапогах разъезжаются в шпагат, чтобы между двумя жеребцами пробежал третий.

Когда дошло до барьеров, он накинул на левую кисть петлю цигли. И сразу же стал выглядеть как-то увереннее. Я знала, что ему стыдно пользоваться этой штукой. Выходит, без нее он все-таки боялся… боялся? Гаврилов?

Я не успела додумать эту мысль до конца. Первый и второй барьеры он взял хорошо, он скакал на Хрюшке и Саньке, остальные лошади попарно брали те же барьеры «мордой в хвост». Но на третьем сволочь Хрюшка подался вбок. Цигля натянулась — и лопнула! Гаврилов спиной вниз полетел под копыта. Я завопила. Конечно, не я одна тогда кричала — наверно, все женщины в зале. Но я услышала только свой голос. И опрометью кинулась за кулисы. Когда я подбежала к форгангу, униформа уже внесла Гаврилова, положила на пол и принимала бегущих с манежа лошадей. Артисты и служащие сбегались со всех сторон — даже те, кто уже выгонял вагончики клетки-переходника, бросили их.

— …а Борька понял, что хозяин упал, не захотел прыгать и вскинулся… а Ромка метнулся и опрокинул на него барьер!.. — услышала я, это униформа впопыхах отвечала на вопросы. Я отпихнула Эдика и пробилась к Гаврилову.

Его почему-то окружали одни женщины. Вокруг головы Гаврилова была кровавая лужа. Коленями в этой луже стояла Любаня и пыталась расстегнуть гусарский мундир.

Я остановилась, как вкопанная. У меня от ужаса даже руки онемели. И я стала озираться — да неужели же никто ему не поможет? И увидела, что джигиты и Витька с Сережкой окружили Хрюшку и возятся с его седлом. Вот идиоты, подумала я, вот кретины, и тут услышала слово «цигля!».

Вдруг напротив меня возник Кремовский — уже подгримированный и полностью готовый к выступлению, фантастически красивый в черном костюме с золотом, даже сумочка для подкормки была у него из золотой парчи.

— Твоя работа! — крикнул Кремовский Любе. — Твоя работа!

— Нет! Это не я! — плача, воскликнула она.

— Как же не ты! И козе ясно! Пусти, — обратился Кремовский к Женьке Костанди, — я тебе говорю, пусти меня к ней!

Но Женька заложил ему руку за спину и не отпускал.

— Любушка, девочка! — Это Вейнерт наклонилась и схватила Любаню за плечи. — Люба! Да не может же этого быть!

— Не трогай ее! — и Кремовский, вырвавшись, оттолкнул Вейнерт от Любани. — Это она циглю подрезала!

— Цигля перетерлась! — вступился Салават. — Никто ее не подрезал!

— С чего это она перетерлась?! — рявкнул Кремовский. — Гаврилов никогда с циглей не работал — как это она вдруг перетерлась?

— Подрезали, растак ее, подрезали! — это был Витька, еще в полосатом халате и с круглым красным носом на резинке, он тыкал всем в лицо ремень с петлей. — Аккуратненько подрезали!

К Гаврилову протиснулась запыхавшаяся Надя.

— Я вызвала «скорую»! — доложила она.

— А теперь вызывай милицию! — крикнул ей Витька. — Циглю-то подрезали!

— Кто подрезал? — изумилась Надя.

— Вот она!

— Ничего я не подрезала! — крикнула Люба, вскочила, выхватила у Витьки ремень и наотмашь ударила его. От нее шарахнулись.

— А ну, брось циглю! — приказал ей Кремовский. — Брось, кому говорю? Отомстила, да? Отомстила? Если не мне, так пусть никому не достанется, да?

И он ткнул дрожащим пальцем в неподвижного Гаврилова.

— Сволочь ты, Валерик! — огрызнулась Любаня.

— Нет, ты всем скажи — отомстила и довольна, да? Ты думаешь, мы все здесь ничего не видим и ничего не понимаем? Так, да?

И я вдруг поняла, что значат эти странные слова. Мне еще Вейнерт намекала, что у Любани с Гавриловым что-то было. Но я ей тогда не поверила — они же так всегда ругались!..

Любаню надо было спасать! Как — я не знала, но оттолкнула совсем ошалевшего Витьку и заслонила Любаню от Кремовского. Что-то надо было ему сказать, обязательно что-то сказать, чтобы он заткнулся!

Но говорить не пришлось.

Он увидел у меня на груди корзинку.

И, конечно же, он сразу узнал ее.

Кремовский, растерявшись, чуточку отступил назад. И он при этом так поглядел мне в глаза, что я сделала шаг к нему. Он еще чуточку отступил — и я сделала еще один маленький шаг. Никто и никогда так не звал меня взглядом.

Потом мы оба подались одновременно в сторону и вдруг оказалось, что мы уже не в толпе.

Тогда Кремовский вдруг схватил меня за руку, и мы шагнули за клетку-переходник, которую только что подпихнули поближе к форгангу.

Он должен был спросить, как эта штука ко мне попала, и я бы ответила ему, что Любаня здесь не при чем, и пусть придет Кремовская, и я при ней все расскажу, а тогда уже разбирайтесь сами.

— Я все понял! — тыча пальцем в корзинку, хрипло прошептал Кремовский. — Это ты нашла, да? Ты же все время мельтешишь на конюшне! Ты только молчи, понимаешь?

Я, еще ничего не соображая, сдернула с шеи цепочку, чтобы отдать наконец эти проклятые бриллианты, но Кремовский отмахнулся.

— Ты только никому ни слова, ясно? Об этом знал только Гаврилов? Ну? Да говори же ты!

Я кивнула.

— Ты молчи, я тебе потом все объясню! Я теперь все понял! Да не бойся, дурочка, я тебя не заложу… Мы потом обо всем договоримся… Понимаешь? А теперь молчи!

Я в полном ошалении протянула ему на ладони корзинку, но он взял мою руку и зажал корзинку в мой собственный кулак.

И тут я действительно поняла!

Это же его Гаврилов застукал в комнате у Любани! Поэтому оболтус Гаврилов так и веселился — ведь Кремовский вроде как искал семейное имущество! И Гаврилов сказал, где все эти блестяшки, и убедил Кремовского, что он единственный знает, что брилики вернулись к хозяйке… Но он сказал, что потребует от Кремовской правды… а то… Он был единственный… так считал Кремовский… Цигля!.. Тут я на секунду ослепла. Я перестала видеть лицо Кремовского, я только знала, где оно. Отлично знала! И я со всей силой ударила по нему кулаком с зажатой корзинкой.

У меня сильные руки, я не хуже Любани справляюсь с жеребцами. Наверно, поэтому я даже не почувствовала удара. Но черная отвратительная ярость, ударившая мне в глаза, так же внезапно отхлынула.

Я никого никогда в жизни так не ненавидела, как этого — в черном бархате и в золоте! И я изумилась — ведь есть же люди, которые еще не знают, что его можно только ненавидеть! Хорош!.. Расплачивается бриллиантами!.. Я хотела побежать к форгангу, я отпихнула его, но он выше и тяжелее меня, он устоял и ударил меня по руке, и это уже было больно. Тогда я побежала в другую сторону и вдруг поняла, что оказалась в узком коридоре между стеной и цепью вагончиков. И он погнал меня по этому коридору, и я даже поняла куда — в зверинец!

Все было очень просто. Служащие возились с переходником. Рабочие тигры уже сидели в переходнике. В зверинце оставались старый Дик и беременная Дези. Они уже не выступали, и у обоих был скверный характер. Кремовский запросто откроет клетку!.. А потом ему останется только подобрать корзинку и придумать правдоподобные обстоятельства. Ну, как это я заскочила в зверинец, и какая растяпа из служащих забыла закрыть клетку. А его самого-то звери не тронут! И он даже попытается меня спасти…

Я поняла это, переступив порог зверинца и увидев пустые клетки. Зверинец у нас довольно далеко от форганга, заору — не услышат, тем более, что в клетках ворчат и рычат тигры. А Кремовский успел на бегу подхватить скребок на длинной ручке, которым чистят клетки.

Я опять перестала видеть его лицо.

Я только знала, что он сейчас может меня убить.

Но это почему-то не было страшно. Я безумно боялась другого — как это он убьет меня и никто никогда не узнает, что он подрезал циглю, что он подставил Любаню! Я же единственная знала всю правду, я не имела права бояться этой сволочи! Это не он меня — я должна была убить его!

Не знаю, как мне это пришло в голову. Наверно, идея избавиться наконец от бриллиантов уже давно сидела во мне. Он оттеснил меня к клетке Дика, чтобы добраться до Дезиной клетки. Тигрица рычала и металась от стенки к стенке, а Дик лежал спокойно. Наверно, поэтому Кремовский выбрал Дези. Я скомкала цепочку и кинула ее вместе с корзинкой сквозь прутья прямо в лапы к Дику.

Кремовский остолбенел.

Дик понюхал брилики, лениво подцепил ногтем и поднял лапу. Цепочка с корзинкой повисели, покачались на огромной лапе, потом коготь втянулся и золото соскользнуло на пол, а Дик еще улегся на него мордой.

Может, я видела это, а может, и придумываю. Потому что Дик поднимал свою огромную лапу довольно медленно, а я проскочила мимо Кремовского быстро и в два прыжка оказалась на цирковом дворе.

Пусть теперь Кремовский объясняет, как корзинка попала в клетку, подумала я. Пусть выскребает ее из-под тигра, да еще по корявому полу, такую штуковинку!

Ненависть и ярость совершенно вышибли из меня страх, честное слово, я даже развеселилась, когда представила себе обе эти рожи: тигриную, взирающую на цепочку, и Кремовского. То, что я удирала от него, — это не страх. Я должна была скорее найти людей. Вот доказательство — я влезла на тачку, на бочку, уцепилась за какую-то ржавую скобу в стене, легла пузом на крышу гаража и заползла на нее. Раньше бы у меня никогда на это духу не хватило. И я с грохотом побежала по гаражу, ища открытое окно, и я нашла его, и влезла без всяких церемоний, грязная, как трубочист, потому что крышу гаража, знаете ли, с мылом не моют. Конечно, я могла проскочить к форгангу мимо Кремовского, но вот не проскочила — ну и бог с ним, с форгангом.

Вломилась я, оказывается, к Буйковым. Они там мирно хозяйничали и знать не знали ни про какие события! А как они от меня шарахнулись!

Я еще на всякий случай выглянула в окно, убедилась, что по двору мечется Кремовский со скребком, и тогда только стала хватать Буйковых заруки:

— Пойдемте со мной! Ну пожалуйста! Пойдемте к директору! Нужно скорее вызвать милицию! Я все расскажу!..

Мне пришлось-таки познакомиться с тем следователем. И мы добрых два дня общими усилиями выясняли правду — потому что пришлось опрашивать новых свидетелей, и у меня тоже не всегда концы с концами сходились, и Кремовская врала с бешеным артистизмом. Но у милиции больше возможностей. Они побывали в аэропорту, они поймали Кремона, и так далее…

А правда оказалась такая.

Кремон действительно приехал попрошайничать и делить наследство. Он, собственно, не рассчитывал, что Галина Константиновна так сразу и располовинит камушки. Но она уже как-то откупалась от него деньгами — почему бы не попробовать еще раз?

По крайней мере, так утверждал Кремон.

Дядя же Вахтанг упирал на другое — что для Кремона свет клином сошелся на отцовском наследстве, а это — дело святое. Кремон, приехав, первым делом забрался в вахтерку к дяде Вахтангу — разведать обстановку и пожаловаться на домашние дела. В момент прощания я их и видела.

Вернувшись, дядя Вахтанг вообразил себя благородным разбойником и Робин Гудом. Наверно, потому, что он когда-то играл Робин Гуда и с завязанными глазами стрелял из лука в мишень. Он подождал, пока я угомонюсь и засну, и пошел наверх. Искал коробку он долго — потому, что хитрая Кремовская прятала ее на самом виду.

Найдя, наш дядя Вахтанг вообразил себя носителем высшей справедливости — он стал делить драгоценности. На две кучки — что, по его компетентному мнению, старик Кремовский оставил бы жене и что отдал бы сыну. Итог получился не в пользу жены, потому что она унаследовала дорогостоящий аттракцион, и дядя Вахтанг в уме вычислял, сколько тигров равняются одному бриллианту, или наоборот. Вообще, когда производишь такие умственные выкрутасы в подпитии, из этого ничего хорошего не выходит. Дядя Вахтанг отобрал два кольца, брошку, еще что-то, и «уронил» на пол — мол, грабители впопыхах забыли. От имени тех же грабителей он растребушил кофр, но вещи раскидал очень аккуратно — отпечатков пальцев нигде не оставил.

А тем временем Кремовский привез на такси совершенно расклеившуюся Кремовскую из аэропорта, отпоил ее лекарствами, и она сама попросила его дать ей снотворное — иначе она завтра не сможет работать. Засыпая, она умоляла его добежать до цирка, разбудить вахтера и взять коробку.

Но, сколько Кремовский не стучал у входа, дядя Вахтанг не отпирал — по той причине, что хозяйничал наверху.

Тогда Кремовский вспомнил про крышу гаража и соседнее парадное. Уже оттуда он увидел, что в окошке гримерной горит свет. Но, пока он с грохотом, как потом я, бежал к окошку, дядя Вахтанг в панике смылся, успев запереть за собой дверь и, естественно, погасить свет. Он не понял, кто это несется к окну, но допускал, что это не обязательно хозяин гримерной, и поэтому, заперев дверь, еще постоял в коридоре, прислушиваясь. Это его и погубило.

Конечно же, у Кремовского был ключ, и он спокойно открыл дверь изнутри. Но сперва он зажег свет и увидел полный развал, а также блестяшки на полу. Потом он решил догнать дядю Вахтанга — насчет вора он ни секунды не сомневался — и отнять у него все остальное. А блестяшки сунул в карман.

Дядя Вахтанг увидел, как дверь гримерной открывается, и кинулся искать спасения вниз — на конюшню, потому что на конюшне темно, и она большая, и много закоулков, где спрятаться. А до вахтерки он бы все равно не успел добежать. Тогда он и сунул завернутую в пакет коробку в бочку с овсом. Даже если его и поймают — то никаких улик.

Кремовский понял, что дядя Вахтанг засел на конюшне, и догадался, что он избавился от коробки. Какое-то время он сидел в засаде, но дядя Вахтанг оказался упрямее и не шелохнулся. Наверно, именно тогда Кремовский сообразил, какой из этого всего он может извлечь прок. И, естественно, испугался, что супруга проснется без него…

Это мне объяснил уже следователь. Кремовский понял, что дядя Вахтанг будет все валить на грабителей, пришедших по крыше. На этих же грабителей можно было списать и те драгоценности, которые оказались у него в кармане. А потом проследить, чтобы остальные оказались у Кремона, и разобраться с Кремоном по-свойски. Ведь в этой ситуации Кремовскому ничего не стоило запугать его. Факт воровства был налицо! Кремовский, возможно, даже собирался поделиться с Кремоном — это было бы умнее всего.

И поэтому он поспешил домой.

Кремовская проснулась и спросила, ходил ли он в цирк. Кремовский, разумеется, сказал, что не ходил — разве мог он оставить ее одну, больную? Он не смыкал глаз у ее постели.

Все бы хорошо, только на Кремовскую, как оказалось, снотворное подействовало не сразу. Она засыпала и просыпалась, звала мужа, а он не отзывался. Она заподозрила в полубреду неладное и тогда-то уснула окончательно. Когда она проснулась и выслушала его, то ясно поняла, что он врет. Но у нее было другое подозрение — она же ревновала мужа к каждому столбу! Так что когда вечером обнаружилась кража, Кремовская сразу поняла, что он к этой краже имеет отношение, но молчала, поэтому что затевала свое собственное расследование и имела свою собственную версию. Она даже вроде как обрадовалась, когда нашлась сережка: значит, действительно в деле была замешана женщина. Любаня так Любаня, очень даже подходит на такую роль. Какая служащая по уходу не мечтает соблазнить и женить на себе артиста, да еще такого видного, как Кремовский!

Вот почему, когда коробка к ней вернулась, Кремовская ничего не сказала мужу. Насчет пропавших вещей она была уверена, что они у Любани, что Любаня перепугалась и ведет свою игру. Потому Кремовская еще больше нагоняла на нее страха, давая понять, что малой кровью Любаня не отделается, и раз уж возвращать — так все.

Теперь Кремовской важно было соблюсти такую политику: ради мира и покоя в семье делать вид, что она не догадывается про Любаню, а ради спасения драгоценностей молчать о них в тряпочку, пока не удастся переправить их в Москву, в надежные руки. Ведь если Кремовский поймет, что они у нее, он уже не угомонится, пока ими не овладеет.

Уж она-то знала, что это за соблазн — держать вруках настоящие бриллианты. И я тоже это знала, и я понимала и Кремовскую, и Кремовского, и вообще всех, когда в кабинете следователя понемногу помогала прояснить всю эту нелепую историю. Да, в кабинете, когда меня заставляли шевелить мозгами и напрягать память, я понимала кого угодно, и пьяницу дядю Вахтанга, и попрошайку Кремона! Умом. Я и себя понимала — умом. Я могла все про себя объяснить — но только в стенах кабинета!

А потом Кремовский отыскал дядю Вахтанга, который протрезвел и понял, что натворил. Благородный разбойник не выдержал напора — признался, где коробка. Но пока они там разбирались, коробку нашла я.

Тут все и закрутилось.

Они по очереди и тайно друг от друга обшарили Любанин контейнер. Естественно, оба ничего не нашли. Причем Кремовский о своих подвигах никому не докладывал, а дядя Вахтанг, почему-то поверив в свою удачу, сболтнул Кремону, что может оказать ему крупную финансовую поддержку. Вылетевший в трубу Кремон обрадовался, а потом дядя Вахтанг не знал, куда от него спрятаться, и мечтал об одном — чтобы Кремон поскорее убрался домой.

Кремон и рад был бы убраться, но — на какие шиши? С Кремовской он опять поругался и ни копейки не выклянчил. И как же он был благодарен Кремовскому, который вдруг нашел его, ласково с ним поговорил и выдал сто рублей десятками на дорогу и развлечения — какие-никакие, а ведь родственнички… Кремон только не знал, что вместе с десятками получил еще и брошку.

Это случилось после того, как Гаврилов застукал Кремовского в номере у Любани. Кремовский врубился, что драгоценности — опять у жены, и что единственный, кто знает об этом — Гаврилов. И Кремовский сразу разгадал игру жены. Она не доверяет ему — тем хуже для нее. Кремовский стал считать варианты.

Если Гаврилов в воскресенье вечером явится требовать от Кремовской, как он пообещал тогда в Любанином номере, чтобы Кремовская призналась, что драгоценности к ней вернулись, она может признаться, а может и отказаться. Если она признается — то скажет, чего именно в коробке не хватает, и пойдет разбирательство! Если не скажет — в понедельник Гаврилов возьмет за руку Любаню и пойдет к следователю. И в первом, и во втором случае Кремовский не мог допустить, чтобы единственный человек, знающий о судьбе драгоценностей, после представления пошел объясняться с Кремовской. Этому нужно помешать. И он помешал.

Он одним ударом убивал всех зайцев. Гаврилова могло спасти только чудо. Кремовский сам работал в конном номере и отлично понимал это. На Любане повисало все сразу — бриллианты и подрезанная цигля. Причем у нее у единственной были основания резать чертову циглю! И возможность такая была только у нее! Явственно обозначалось трио неимущих и потому опасных преступников: дядя Вахтанг — Кремон — Любаня. А Кремовский был не при чем — вот разве что, пытаясь спасти семейное имущество, допросил с пристрастием дядю Вахтанга…

Потом, осев в каком-нибудь приличном городе, в уютном кабинете, он бы нашел возможность реализовать сокровища. Кремовская бы и не пикнула — кому бы она пожаловалась на пропажу драгоценностей, которые однажды уже официально пропали? И жил бы себе Кремовский припеваючи, и женился бы, и детей растил, и улыбался бы, как голливудская звезда, и одевался примерно так же…

Черта с два!

Я не знаю, сколько ему там припаяют, но если Гаврилов умрет, я дождусь, пока он выйдет, и убью его. Я знаю это. Я поняла, что могу убить человека, и поэтому мне сейчас очень плохо.

Единственное, что меня хоть чуточку утешает — я ни разу и ни на секунду не заподозрила Любаню. Хотя я так же, как и все, не знала, где она провела ту ночь. А потом еще полосатая кофточка… Я поняла — деньги на кофточку ей дал Гаврилов, пока я пряталась под одеялом. Она вполне могла после всего, что между ними было, стребовать с него прощальный подарок. Ну, было, ну, не получилось…

Да, я не смогла подумать о ней плохо. Несмотря ни на что! И теперь я поняла, почему Гаврилов не хотел никого ни в чем подозревать.

Господи, этот наивный престарелый оболтус Гаврилов… только бы он остался жив! Я безумно зла на него за эту нелепую скрытность и болтовню про «кнопочку», но если бы он повел себя иначе, я бы сейчас злилась, что проворонила Кремовского и ни разу о нем не подумала плохо.

А так — я просто ненавижу Кремовского, ни в чем себя не упрекаю, просто ненавижу тихой и спокойной, уверенной в себе ненавистью. И горжусь немножко, что могла так верить Любане. Я вообще очень спокойный и постоянный человек — и поэтому мне сейчас страшно. Я поняла, как я умею ненавидеть…

Мы сидели с Любаней на лавочке в больничном парке, а Ласька охотилась за местным котом и не мешала.

Нам сказали, что его состояние тяжелое, без изменений, что нечего нам сидеть здесь, все равно мы сегодня ничего нового не услышим. Но мы не могли уйти.

— Скажи он хоть слово, я бы осталась, — призналась Любаня. — Я же думала, он будет меня удерживать, а он не стал.

И она забеспокоилась — а как же теперь клячи? Если Гаврилов в больнице, а она уезжает, а нового конюха не нашли?..

— Поезжай ты, ради бога, в аэропорт! — сказала я. — Вот опоздаешь на самолет, придется опять билет менять. А ты же знаешь, как это трудно. За кляч не волнуйся. Гаврилов сам хотел, чтобы у тебя в Симферополе все сложилось удачно, зачем же опаздывать?

Я уговорила ее, я сама поймала ей такси, но мне с того не легче.

Хоть бы я никогда не знала, что способна так ненавидеть!

В цирке я аккуратно написала два документа. Один — «прошу уволить меня по собственному желанию», другой — «прошу принять служащей по уходу за животными». Все очень грамотно, я же их навидалась за год, этих заявлений.

Директора чуть кондратий не хватил.

От этого стало чуточку легче, потому что это — договор с судьбой. Пусть он орет на меня, как на Любаню, пусть я буду ездить в товарных вагонах, пусть я все свободное время буду чинить сбрую — только бы он остался жив, мне уже никакого инъяза не надо…

Ведь у меня теперь больше никого на свете нет, кроме него.

Я больше не смогу любить Макарова. Потому что и его я ударила кулаком в лицо, хоть он и не знает об этом. Ведь это и его я ненавидела настолько, что могла бы убить, если бы мне подвернулся нож или палка. Но у меня был только этот самый кулак… И теперь мне противно. То, что меня захлестнуло, — страшное, звериное чувство. От него слепнешь на мгновение, бьешь, ничего не соображая. Я же не видела лица, в которое пришелся удар! И теперь, когда я пытаюсь вспомнить, как же это все-таки было, я вижу Макарова!

И к Хризолиту я не могу подойти, хотя он меньше всех виноват. Я кидаю ему сено, засыпаю овеси ставлю ведро с водой, он тянется ко мне, а я… а я отхожу.

Не знала, что я — такая… И лучше бы никогда не знала. Ненавидеть — трудно и противно. Такая я сама себе противна; но сейчас у меня не получается быть другой. От этого я не так уж скоро избавлюсь.

Лишь бы только Гаврилов остался жив!

Это — противное состояние. Но я честно приняла его. То, что я сейчас такая, — честно. Оказывается, за то, что бьешь сволочь по лицу, тоже приходится тяжело платить. Гаврилову легче — он же еще ничего не знает! Ему, можно сказать, совсем легко — он не заложил старого приятеля! А мне вот плохо, если Гаврилов умрет, я тоже умру, потому что все это — из-за меня.

А если он останется жив, я никогда не скажу ему об этом ни слова, клянусь! Он и должен был поступить именно так — не закладывать эту сволочь, с которой жил под одной крышей и работал в одном номере я уже не знаю сколько лет! Он же не знал, он честно не знал, да!.. Это все в нем связано между собой — он поверил мне тогда ночью, он поверил Кремовскому в Любанином номере… Он — такой.

Я смотрю на него то снизу вверх, то сверху вниз. Действительно, у меня вдруг появляется ощущение, будто я забралась куда-то очень высоко. И созерцаю маленькую себя у служебного входа. Внизу было проще. Но я боюсь обратно вниз… Я там сделала не лучшее в жизни приобретение — научилась в ярости бить человека по лицу. А все остальное потеряла или сама оставила. Кроме него… Не хочу, не хочу быть такой, не хочу больше этой мгновенной злости и долгой ровной ненависти, не хочу никого и никогда бить кулаком по лицу! Хватит одного раза…

Наверно, мне просто надо выплакаться, как выплакалась той ночью Любаня. Она все никак не могла в душе проститься с Гавриловым, и вот молча ревела и молча прощалась. А потом, на скамеечке, она уже была вся в Симферополе.

Не знаю, проходит ли ненависть от таких слез..

Не знаю, не знаю…