"Ефим Зозуля. Мастерская человеков (Роман)" - читать интересную книгу автора

несчастья, пир во время чумы., даже не пир, а тихое, спокойненькое
существование среди слез и горя. Пока это есть - я не приветствую (ибо это
жестоко и бессмысленно), но понимаю бомбу анархиста, брошенную в первое
попавшееся кафе. Да, понимаю, ибо мещанская "нейтральность" или свиная
активность, то есть хрюкающее огрызание за нарушенный покой, - отвратно.
Капелов молчал. Ему было приятно и интересно слушать Муреля - он
никогда не жалел, что влил в него эликсира интеллектуальности больше нормы.
Его чуть смешило, что Мурель был в тюрьме, был во Франции, где видел
французского рантье, но он не смеялся даже внутренне. Он не мог понять, как
и откуда появились в мозгу Муреля всевозможные мысли, образы, логические
построения. Затем, в этом Муреле было столько искренности, пафоса, горячей
тяги к справедливости, к социализму! Как хорошо, что получился именно такой
человек! Капелов уже привык к неожиданностям в работе по деланию людей.
Обычно он не удивлялся им, как не удивляется, например, пекарь обильному
припеку, но все-таки "припек" мог получиться и иной.
Особенно он был рад тому, что Мурель ненавидит мещанство. Он и сам
ненавидел его во всех проявлениях, во всех видах, оттенках, под любым
прикрытием и под любой окраской. Как же так вышло, что он создал Мотоцкого?
Этот Мотоцкий оказался махровейшим мещанином. Как это вышло? Был заказ на
"положительного, честного, обыкновенного, порядочного" человека, но вот
хорошенький "положительный, честный, порядочный" человек получился...
Капелов с отвращением смотрел, как Мотоцкий любезничал с женщиной.
Какая техника!.. До чего она одинакова во всем мире... Откуда они узнают
ее?.. Мотоцкий мечтательно вскидывал зрачки, кривил рот в "очаровательной"
улыбке, покачивал ногой, говорил неестественным голосом и все напевал
мелодийки своих излюбленных романсов - пошлейшие мелодийки...
Здесь, в СССР, на фоне советских пассажиров, советских граждан он
выделялся. Правда, нельзя сказать, чтобы он был один - мещанские рожи в
достаточном количестве бросались в глаза со всех сторон даже тут, в
ресторан-вагоне, но он все же выделялся своей непосредственностью, -
советские мещане хоть до некоторой степени старались замаскировать свою
сущность внешним обликом. Этот же принимал одну открыто пшютовскую позу за
другой и откровенно пошло болтал с женщиной.
- Ненавижу... - угрюмо пробурчал Мурель.
- Да, гнусно... - согласился Капелов.
Но он был уже занят своим волнением. Он опять мучительно захотел
записать что-то... О мещанстве. Да. О мещанстве. Обязательно о мещанстве.
Он хотел это сделать сейчас, не откладывая. Он вспомнил какие-то давние
свои блуждания по кабачкам, где собирается богема; там особенно ненавидели
и проклинали мещанство. Что-то сжимало его грудь, желание писать казалось
непреодолимым, и он достал из кармана лист бумаги, взял у Муреля карандаш и
тут же, за столом, написал нечто под названием "Окончательный разговор с
мещанством".
Никто не обращал на него внимания и не мешал ему.
Головкин все еще беседовал с Ипатовым, приспособленцем. Мотоцкий не
прекращал разговорного флирта со своей новой знакомой. Мурель хмуро сидел,
откинувшись на спинку стула, мрачно думал, бросая на мещанина взгляды,
полные ненависти.
Двойник же Капелова, Брусик, тихо смотрел в окно, поддаваясь
оцепенению вагонной скуки.