"В.Зорин(сост). Выше нас - одно море (Рассказы) " - читать интересную книгу автора

И тут начинается самое интересное, увлекательное и каждый раз по-новому
переживаемое. Вскоре взятый на строп тяжёлый этот мешок уже взлетает над
палубой, ещё мгновение, и живой серебристый поток с шумом и плеском хлещет
на палубу и растекается вдоль борта.
- Вот она, живая, трепетная плоть моря! - шумно восхищался художник и
торопливо хватался то за карандаш, то за кисть. И тогда в его походном
альбоме, в который раз, вновь появлялось причудливое отражение этой "живой
плоти моря". Круглая головастая треска с зеленоватым отливом на спинке и
младшая сестра пикша с чёрной опояской по бокам, пятнистая зубатка с
ощеренной пастью, ярко-оранжевый окунь, белобрюхая плоская, как блин,
камбала...
Но чаще и охотнее всего, я заметил, он рисовал не этих живописных рыб и
даже не море и голубую с пенистой прозеленью волну, не наше милое в своём
убранстве небо, о которых он так ярко и сочно рассказывал, а неприметные на
первый взгляд картинки нашего промыслового быта.
Вот два засольщика бредут по колено в живом потоке ещё трепещущей рыбы.
А вот рослый, здоровый матрос в сбившейся на затылок зюйдвестке подцепил на
пику огромную, чуть ли не с его рост, треску и кидает её на рыбодел, за
которым ловко и быстро полосуют ножами белую "морскую плоть" шкерщики. Но
сразу бросалось в глаза: почти в каждом рисунке, наброске одно и то же лицо.
За рыбоделом, у лебедки, за рулем в штурманской рубке - всюду и везде он.
Федька Шалагин.
Из всех матросов, засольщиков и вообще из всего экипажа судна только он
один, пожалуй, пользуется особым вниманием и расположением Клавдия
Филипповича. Иногда мне кажется, что он искренне привязался и полюбил этого
"колоритного" матроса, а иногда сдаётся, что художник просто нарочно
приукрашивает свою натуру.
- Думается мне, - сказал он мне однажды, - что Федя Шалагин - один из
тех парней, что я увидел тогда на причале. Он очень живописен, так и
просится на полотно.
Я промолчал. Может, он и в самом деле живописен этот Федька Шалагин, и
кажется, он не только просится, а прямо-таки нахально прет в художественное
полотно, расталкивая своими сильными крутыми плечами и боцмана Виктора
Жаброва, и засольщика Семёна Бегунова, и матроса Васю Непряхина, и всех
других наших работящих и скромных ребят.
Но я-то хорошо знаю, что Федька Шалагин далеко не тот герой, какой
нужен художнику. Колорит этот морской в нём есть, это верно. Посмотришь на
него со стороны и скажешь - вот это моряк, он и ходит с этакой небрежной
развальцей, и лицо у него энергичное, волевое, как говорится, продублённое и
просолённое, и на мускулистых руках, как полагается, синеют штурвал и якорь.
Но в море, на промысле Федька держится как-то в тени, за спиной
товарищей, и чувствуется, как приберегает свои силёнки, зря не растрачивает
их, не лезет "поперёд батьки" и вообще никак не проявляет своей лихости и
железной хватки.
Зато на берегу он "герой". Особенно в ресторане за кружкой пива в
окружении прошедших огонь и воду "морских волков".
Каждая наша стоянка в порту редко обходится без его скандальных
происшествий: то учинит маленький "локальный" скандальчик в женском
общежитии, то вдребезги пьяный свалится ночью с трапа за борт, и вахтенному
приходится поднимать целый аврал, то выкинет ещё какой-нибудь номер.