"Исаак Башевис Зингер. Кафетерий" - читать интересную книгу автора

сомнительной ученой степенью, порой заходит раввин, вся община которого
погибла в Катастрофе, есть художник - любитель еврейских мотивов, несколько
переводчиков... И все они - эмигранты, либо из Польши, либо из России.
Большей частью я не знаю их имен. Время от времени кто-нибудь из них
исчезает, но не успею я предположить, что он переселился в мир иной, как
вдруг он снова появляется и сообщает, что пытался прижиться в Тель-Авиве или
Лос-Анджелесе. И опять жует свой рисовый пудинг и подслащивает кофе
сахарином. Да, морщин у него прибавилось, но слова и жесты те же самые. А
бывает, что он тянет из кармана лист бумаги и читает сочиненную вчера поэму.
В начале пятидесятых годов появилась в этом обществе женщина,
выглядевшая моложе нас. Ей, похоже, было чуть за тридцать. Невысокая,
худенькая, личико совсем детское, каштановые волосы собраны в пучок,
маленький носик и ямочки на щеках. Ее глаза были не то что карие, а
какого-то неопределенного оттенка. Одета она была по последней европейской
моде. Говорила по-польски, по-русски и на уличном идише. При ней всегда были
идишистские газеты и журналы. До переезда в Соединенные Штаты она успела
побывать и в русских, и в немецких лагерях. Все мужчины так и липли к ней,
не позволяли платить, галантно подносили кофе и пирожки с сыром, слушали ее
болтовню и шутки. Из всех опустошающих передряг она вышла такой же веселой и
беспечной, какой, верно, была до них. Нас познакомили. Звали ее Эстер. Я не
знал, замужем ли она, вдова или разведенная. Рассказала она только, что
работает на фабрике сортировщицей пуговиц. Эта цветущая молодая женщина не
вписывалась в компанию пожилых мужчин, у которых все было в прошлом. Неясно
было, почему она не нашла для себя ничего лучшего, чем сортировать пуговицы
в Нью-Джерси. Но я не задавал ей лишних вопросов. Она сказала, что читала
мои рассказы еще в Польше, а потом, после войны, уже в Германии в лагерях
для беженцев. "Вы - мой писатель", - добавила она.
В тот момент, когда она это произнесла, мне почудилось, что я в нее
влюблен. Мы сидели одни (сосед по столику отошел позвонить), и я заметил:
- За такие слова мне следует вас поцеловать.
- Ну, так чего же вы ждете?
Она поцеловала меня и укусила. Я сказал:
- Вы - просто сгусток огня.
- Да, из геенны.
Несколько дней спустя она пригласила меня домой. Она жила на одной из
улиц между Бродвеем и Ривер-сайд Драйв вместе с безногим отцом, сидевшим в
кресле на колесиках. Он отморозил себе ноги в Сибири, когда зимой сорок
четвертого года пытался бежать из лагеря. Выглядел он сильным мужчиной.
Шапка густых седых волос, румяное лицо, блещущие энергией глаза. Говорил
по-мальчишески хвастливо, пересыпая рассказ веселым смехом. Ему хватило
часа, чтобы рассказать мне свою одиссею. Уроженец Белоруссии, он много лет
прожил в Варшаве, Лодзи и Вильно. В начале тридцатых он вступил в
коммунистическую партию и вскоре стал партийным работником. В тридцать
девятом вместе с дочерью бежал в Россию, а жена и остальные дети остались в
оккупированной немцами Варшаве. В России он по обвинению в троцкизме был
отправлен на северные рудники, где ГПУ обрекало людей на верную гибель. Даже
самые могучие не выдерживали мороза и голода дольше года. Высылали их без
суда и следствия. Все умирали вместе: сионисты и бундовцы, польские
социалисты и украинские националисты; наконец, просто обыкновенные беженцы,
схваченные только потому, что в тех местах не хватало рабочих рук.