"Войцех Жукровский. Направление - Берлин " - читать интересную книгу автора

обреченных самих копать себе яму. И мужики, сбросив рубахи, поплевывали на
ладони и брались за лопаты. Возможно, они находили утешение в том, что
готовили себе вечное успокоение в родной земле, которая их вскормила.
Обложив партизанский отряд, преграждая партизанам доступ к
продовольствию и теплым печкам, возле которых можно было погреть мокрые
спины, в деревнях засели регулярные немецкие части, обстрелянные
"солдаты-фронтовики. С трудом удавалось выкуривать их из замаскированных
дзотов. В белых маскхалатах гитлеровцы на лыжах патрулировали вдоль лесных
опушек, а подчас, незаметные для глаз, подобно браконьерам, устраивали
засады. Едва партизанские взводы сталкивались с ними, как они вызывали
танки, парами налетали "мессеры" и басом присоединялась артиллерия.
Приходилось отступать. Слышалось тяжелое дыхание, топот бегущих. И долго еще
партизаны слышали, как позади снаряды кромсали кроны сосен, а громовые
раскаты разносились по лесу.
Когда, описав круг после недели петляния, засад, задерживающих
преследование, внезапных налетов на Шоссе, чтобы сбить с толку немцев, отряд
Крука снова оказался возле Нецедеёнжи, родной деревушки Наруга, он, несмотря
на усталость, отлучился, чтобы узнать, как семья перенесла облаву. Но
деревни не существовало. В садах - тронутые огнем деревья уцелели - торчали,
подобно воздетым кверху кулакам, печные трубы, увенчанные белыми шапками
снега. Холодный саван накрыл гигантскую братскую могилу. Сдерживая рыдания,
Наруг прислонился к яблоне, поднял лицо к небу. Неслышно падали крупные
снежные хлопья, оседали на щеках и, тая, мешались с его немужскими слезами.
И вдруг он почуял, что из-под снега тянет гарью, смрадом обуглившегося
тряпья, человеческих тел, птичьего пера - знакомым запахом войны.
Сгорбившись, Наруг побрел в отряд. Там его уже ждали, боялись измены,
слишком большие потери понесли от неожиданных встреч с врагом. Тупо
понурившись, слушал он, как поручик распекает его... Тогда Наруга впервые
разжаловали за самовольную отлучку из расположения отряда. Это было ему
безразлично. Вскоре у мальчишки из соседней деревни он узнал, что немцы
уничтожили всю его семью, "всю целиком", - это никак не умещалось у него в
голове. И сестру Ганку, и двенадцатилетнего брата Сташека... Что-то в нем
сжалось, застыло, как лава. Он жаждал одного - взять немцев за горло,
расквитаться за все. Он не лез на рожон. Был осторожен, и ему везло. Почти с
облегчением поручик представил его к очередному званию. После январского
наступления, когда войска маршала Конева с ходу заняли Ченстохову, а потом
кружным маневром стали отрезать Силезию, ему представился выбор: пойти в
милицию или в армию и на фронт. Не хотелось оставаться в родных краях,
выслушивать все новые подробности от "очевидцев", как Нецемёнж усмиряли
эсэсовцы, или стрелять в своих (таких же, как и он, ребят), которые не
разбирались в политике, а пошли туда, где им совали оружие. Чем они
виноваты, что выбрали неудачно... Он двинулся с пополнением на Злотув, а
потом осаждал Колобжег. Впервые в жизни увидел море. С недоверием омыл
закопченное лицо, зачерпнул ладонью воды и отхлебнул, с облегчением отметив,
что она соленая, значит, ему не соврали. У нее был вкус слизанной языком
слезы. Когда же знамя, напоенное водами Балтики, отяжелело, а над берегом
зазвучала вырвавшаяся из тысячи охрипших глоток песня, он с глубоким
волнением осознал, что Польша и впрямь "не сгинела". И он один из тех, кто
возвращает ее к жизни.
Хотя их порядком потрепали, командование не давало им передышки.