"Франсуаза Жило. Моя жизнь с Пикассо " - читать интересную книгу автора

перестраивали старый дом. На одной из наружных стен рабочий нарисовал
известкой огромный, футов в семь, фаллос с дополнительными вычурными
украшениями. Пикассо продолжал говорить об открывающемся виде и красоте
старых крыш на фоне серовато-голубого неба. Повел ладонями вверх и легко
обхватил мои груди. Я не шевельнулась. В конце концов, он сказал, как мне
показалось, с несколько наигранной наивностью:
- Tiens![ 1 ] Что, по-твоему, изображает тот рисунок известкой на
стене?
Подражая его бесцеремонному тону, я ответила, что не знаю. Что рисунок,
на мой взгляд, совершенно лишен изобразительности.
Пикассо убрал руки. Не резко, а осторожно, словно мои груди были
персиками, привлекшими его формой и цветом; он взял их, убедился, что они
спелые, но затем сообразил, что время обеда еще не наступило.
Пикассо попятился. Я повернулась и взглянула на него. Он слегка
раскраснелся и выглядел довольным. Мне показалось, он рад, что я не
отстранилась и не поддалась слишком легко. Пикассо учтиво вывел меня под
руку из леса и помог мне ступить на лестницу. Я спустилась, он следом, и мы
присоединились к группе в живописной мастерской. Все оживленно
разговаривали, словно не заметили ни нашего ухода, ни возвращения.
Тем летом я поехала в деревушку Фонте под Монпелье, находившуюся в
свободной - не оккупированной немцами - зоне, чтобы провести каникулы у
Женевьевы. Пока была там, пережила кризис, какие иногда случаются с молодыми
людьми в процессе взросления. Причиной его являлся не Пикассо; кризис
назревал задолго до того, как мы познакомились. Он возник вследствие
переоценки ценностей, вызванной противоречием между той жизнью, какую я
вела, и представлением о той, какую должна была вести.
С раннего детства я страдала бессонницей и ночами больше читала, чем
спала. А поскольку проглатывала книги быстро, одолела их много. Эту мою
склонность отец поощрял. По образованию он был сельскохозяйственным
инженером и основал несколько заводов, производящих химикалии. Кроме того,
он обладал пылким интересом к литературе, и его обширная библиотека была
всегда для меня открыта. К двенадцати годам я по его совету прочла большие
тома Жуанвиля, Вийона, Рабле, Эдгара По и Бодлера, к четырнадцати - всего
Жарри. В семнадцать лет я весьма гордилась своей начитанностью и любила
воображать, что досконально знаю жизнь, хотя все мои знания были книжными.
Внешность моя не казалась мне замечательной; с другой стороны, я не
считала себя дурнушкой. И чувствовала себя совершенно бесстрашной,
непредубежденной и независимой во всех своих суждениях, безмятежно свободной
от всевозможных иллюзий, возникающих у молодых людей от неопытности. Словом,
мнила себя зрелым философом в обличье юной девушки.
Отец пытался раскрыть мне глаза, говорил: "Ты паришь в небесах. Надень
на ноги какую-нибудь тяжелую обувь и спустись на землю. Иначе тебя ждет
глубокое разочарование". И оно наступило, когда я решила стать художницей.
Тут я впервые поняла, что возможности мои ограничены. В школе, даже
занимаясь предметами, которые совершенно не интересовали меня, например,
математикой и правоведением, я легко справлялась с любыми трудностями.
Однако взявшись за живопись, при всей целеустремленности занятий ею, стала
постепенно понимать, что многое мне не по силам. Не ладилось как с замыслом,
так и с техническим исполнением. Долгое время я ощущала себя зашедшей в
тупик. Потом вдруг мне пришло в голову, что большая часть моих трудностей