"Андре Жид. Страницы из дневника" - читать интересную книгу автора

Тут не столько гордость тем, что достигнуто не тобой, а кем-то другим,
сколько надежда действительно подняться еще выше, добиться от человека и для
человека чего-то большего, все время возрастающего, и горячее желание тому
помочь. Созерцание собственного несовершенства и благоговение перед
богом-творцом не столько учит, сколько усыпляет волю, разубеждает ее в
пользе усилий.
Бороться с кем? Раз за все ответственен человек, а не бог, нельзя ни с
чем примириться.
Совсем не по мне улыбчивая покорность. Если я не договариваю до конца,
то потому, что предполагаю действовать убеждением. Тому, что шокирует,
сопротивляются и протестуют в свою очередь. Надо убедить, а этого, как мне
кажется, достигаешь скорей, призывая читателя поразмыслить, чем его задевая.
С какой легкостью порываю я с тем, что потеряло для меня
назидательность...
1932 г. 8 января.
Между Каркасоном и Марселем перечел "Андромаху" (перед отъездом Шифрин
дал мне прелестный томик Расина).
Тягостное ожидание в Тарасконе, где я за обедом в буфете пишу эти
строки.
Но я не нахожу никакого удовлетворения в беседе с записной книжкой. Она
для меня - словно давным-давно заброшенный друг, которому нечего сказать,
поскольку его не было с тобой. Теперь, вдали от Парижа, когда я свободней,
мне хочется на время возвратиться к привычке каждый день разговаривать с
дневником. Совсем не для того, чтобы не дать перу отяжелеть. Ничего избитее
такого образа. Остановлюсь на нем - пропадет вся охота. Пройдем мимо. Я так
устал за последние дни, что мысль еле плелась и пребывала в личиночном
состоянии. Возвратится ли время, когда она вырывалась, крылатая, из моего
мозга и весело ложилась на бумагу? Иногда, и чересчур часто, я смиряюсь с
участью ничего больше не писать. Месяц работы над изданием полного собрания
моих сочинений возымел досадное действие, призывая к молчанию, будто я все
сказал, что мог сказать. Я не хочу повторяться, я боюсь упадочных
произведений, где сказывается медленное одряхление. Конечно, как только
отдохну, я отрекусь от этих фраз и полупокорности, диктующей мне их сегодня.
Есть, однако, еще причина моего молчания: слишком живой интерес к
подготовляющимся событиям, особенно к положению России, отвлекает меня от
литературных занятий. С несказанным восхищением перечел я "Андромаху, но
мысль моя находится сейчас в новом состоянии, где подобная изысканность не
имеет больше права на существование. Я без конца повторяю себе: прошел тот
век, когда могли цвести литература и искусство... Или, по крайней мере, я
предвижу совсем особую литературу, особую поэзию, с иными возможностями, с
иными поводами для рвения и для энтузиазма, вижу новые пути. Я сомневаюсь
лишь, достаточно ли молодо мое сердце, чтобы биться с ними в унисон.
Больше всего, как мне кажется, устарели любовные терзания...
11 января.
Чаще всего случается, что другому приписывают как раз те чувства, к
которым способны сами. И так именно попадают впросак. Почти все беженцы,
которым мы помогали во Франко-бельгийском убежище, приписывали нашей
благотворительности самые корыстные мотивы: в их глазах мы были наемными
служащими, да еще наживавшимися за их счет на пожертвованиях. К чему было
говорить о бескорыстии, любви, долге, потребности по-своему послужить борьбе