"Андре Жид. Страницы из дневника" - читать интересную книгу автора

весь немецкий субъективизм. Какова была философия, которую преподавали тогда
студентам? Каковы были их учителя? Без сомнения, собственный характер уже
предрасполагал его к этому; но можно допустить, что останься Гамлет на
родине и не испытай он иностранного влияния, его склонности проявились бы не
так явственно. По возвращении из Германии, он не может больше хотеть, но
только умничает. Ответственной за его нерешительность я считаю немецкую
метафизику. От тамошних учителей его ум получил доступ в область
абстрактного умозрения, которое лишь мнимо покрывает собой область действия.
И этот краткий вопрос, такой простой, становится полным тоски и особого
значения: "О, принц Гамлет, зачем вы ездили в Виттенберг?"
У Шекспира (скажу больше: во всей драматургии вообще) нет типа не
столько германского, сколько более германизированного, чем Гамлет.
Я удерживаясь, чтобы не проглотить зараз записок Барреса. Я разрешаю
себе читать ежедневно лишь по нескольку страничек. А попадаются иногда
такие, что читаются с восторгом (том III, стр. 246 - 247). Правда, они
похожи и на "концертный номер", словно "ария" для первой скрипки. Этому
purple passage* предпочитаю следующий отрывок, навеянный, кажется, m-me N.
Но я не люблю вообще, а тем более у Барреса, моментов, когда автор впадает в
некоторый поэтический пафос и пользуется заранее обреченными на неудачу
заезженными словами: "озеро красоты", "небо красоты", "любовь и меланхолия",
"изумительнейшие светила"... Действительно большой художник никогда не
сгущает красок на своей палитре с целью "опоэтизировать". Здесь нечто от
искусства кондитера; Баррес сам его называет ниже (говоря об искусстве
Праксителя) "помадкой".
_______________
* Парадности, пышности этого отрывка. (Прим. перев.) _______________
Я решительно предпочитаю Барреса, автора "Их лиц", когда он язвителен и
скалит зубы. Я не люблю, когда он душится и азиатски расхлябан. Это -
"вздымание тщетной поэзии", - скажет он и добавляет: "Надо прикрыть эту
вредную поэзию, раз нельзя ее совсем убрать. Может быть, в ней Истина, но
она клянет жизнь. Надо жить, притупляя жало". Ты не желал бы его притупить,
если бы острие уже не было тупым.
Но вот что ценно: он умеет точно передавать беседы - поразительный дар
рассказчика.
Постоянно те же ошибки. Каждый раз, как Баррес берет пример или
вдохновение из мира природы, он ошибается. Он не умеет наблюдать. Я уже
указывал на ухищрения и уловки "природы", старающейся удалить зерно как
можно дальше от растения или дерева, которое его породило (см. стр. 267).
Все, что зарождается в тени, чахнет или калечится...
Между тем хотелось бы при чтении записок Барреса подойти к ним без
предубеждения, благодаря которому замечаешь одно дурное. Одиннадцатая книжка
изобилует красотами. Когда знаешь и приемлешь его пределы, его недостатки и
слабости (часто он сам их преувеличивает), то эти страницы приобретают
хватающий за душу тон. Как не любоваться неизменно прекрасным проявлением
желания, неуклонно направленного на то, чтобы добиться от себя наилучших
результатов? Какая искренность в этих словах "Я вижу, как химеричны грезы. В
двадцать лет я не знал этого... Моя связь с миром значительно слабее, чем я
воображал, когда грезил о власти, о славе, о женщинах..." Его честолюбие...
Только когда он отрекается от честолюбия, рождается моя симпатия к нему.
"Что же, однако, я люблю в прошлом? Его печаль, его тишину и прежде