"Сергей Залыгин. Заметки, не нуждающиеся в сюжете" - читать интересную книгу автора

свободно, где привычно обитало, от, положим, Онетти и Иегошуа, - дорога
утомила его, чтение захлебнулось. Но этой весной я привез с собой в деревню,
где живу летом, десяток книг, стал перебирать, с какой начать, даже открыл
одну - Жаботинского "Пятеро", - прочел несколько страниц. Вдруг захлопнул,
достал с полки Залыгина и стал читать "На Иртыше". Правду сказать, давно
собирался, почти сорок лет: люди, с чьим мнением считаюсь, говорили как о
вещи стоющей и настоящей.
"Выше сознательности с его не спрашивать. Сколь мужику втолковали,
сколь он сам понял - столь с его и возьми. А выше моего же пупка прыгать
меня не заставляй - я и вовсе не в ту сторону упрыгну". Я читал "мужик" - в
смысле: нормальный человек. Божий. Человеческий. За ним стояло и современное
городское его значение, куда более теплое, чем советское "товарищ", которое
оно заменило. Антигосподин. Крестьянские "сколь" и "столь" сами собой
заслонялись привычными "сколько" и "столько" - тем же манером, как книжные
устарелые. "Стращают: "Вот какой ты мужик, неправильный, а правильный вот
какой должон быть". Ладно, сказали свое. Сказали - и уйдите бога ради с
глаз, уйдите, дайте срок". Со мной творилось то же, что с героем, вызванным
на допрос к следователю: "Оказалось вдруг - об жизни, об том, что и как в
этой жизни бывало, они очень просто могли разговаривать. Даже интересно было
вспомнить и вспомянутое объяснить".
Больше семидесяти лет отделяло день чтения от описываемых событий, с
юности воспринятых мною как живая трагедия. Ее конкретные причины, механизмы
и методы за это время сошли с переднего плана и сделались видны, как
затонувшая на мелководье лодка: ясно, но вне текущего действия. Трагедия не
исчезла, не ослабла, просто сдвинулась в область, отведенную для трагедий. Я
читал "На Иртыше", как Софокла, как Эсхила. Сибирь была не менее - и не
более - отдаленной, чем Эллада, коллективизация - чем Троянская война, моя
скорбь по ссылаемому крестьянину Степану Чаузову - чем по изгоняемому царю
Эдипу и предательски убиваемому Агамемнону. Как действительно стоющая вещь,
повесть освободилась от пут 1960-х годов, включивших ее в свои
публицистические, партийные, цензурные разборки и заморочки. Я закрыл книгу,
и мне трудно было вернуться к одесской наблюдательности и философии
"Пятерых", сводящейся к тому, как все на свете влияет на биржевую цену
хлеба.
И еще на одном сопоставлении поймал я се6я, читая. То, что так
проницательно исследовали французские постструктуралисты, в особенности то,
что можно назвать практиками подмены истины принуждением, решено в "На
Иртыше" художественными средствами. И преимущество сделанного Залыгиным
заключается в том, что там, где французы ради доведения своих доказательств
до математической чистоты исключают из рассмотрения человечность и оперируют
фактами, которым все равно, с кем иметь дело: с лягушками или людьми - его
герои предстают в интеллектуальной, эмоциональной, энергетической и волевой
полноте личности. А что предпочтения читательского круга, размышляющего на
эти темы, развернуты сейчас в сторону элегантных концепций Фуко и K°, то
здесь можно видеть скорее косвенное свидетельство подлинности залыгинского
подхода - неудобного для превращения в афористичные формулировки и не
приводимого к эффектным формулам. Конями, на которых пашут, не сыграешь в
шахматы.
Вот и все, что мне хотелось сказать об авторе публикуемых здесь
автобиографических заметок. Вынужденно пришлось писать о себе - понятно, не