"Хольм Ван Зайчик. Дело непогашенной луны ("Одрусь" #7) " - читать интересную книгу автора

эпиграфам из первых двух цзюаней эпопеи да еще из "Дела поющего бамбука"),
сколь и сам настоящий роман - от предыдущих романов серии. Переводчики
считают крайне маловероятным то, что данный текст может принадлежать к
двадцать второй главе "Лунь юя", следовательно, об опечатке здесь и речи
нет. Остается, таким образом, либо принять на веру то, что написал здесь
самX. ван Зайчик, либо проявить вопиющее неуважение к замечательному
писателю и голословно, не имея ни малейших доказательств собственной правоты
и руководствуясь лишь абсолютизацией своего незнания, обвинить ван Зайчика в
мистификации (здесь и далее - примеч. переводчиков ).

Конфуций "Лунь юн", глава 23

ПРОЛОГ


Агарь, Агарь!..

Ничего еще не было решено.
По дымчатому зеркалу пруда скользили, выгибая шеи и любуясь собой,
лебеди; тонкие черные усы раздвинутой воды медлительно плавали вслед за
ними - преданно и поодаль, будто не в силах расстаться и не решаясь догнать.
И пахло щемяще, прощально: стынущей водой, опадающей листвой... Вечер.
Осень.
Он любил это миниатюрное, тихое и дорогое кафе, спрятанное в маленьком
парке так, как прячутся дети - "Ой, ты где? Ой, я тебя потеряла! Ах вот ты
где, маленький мой, за кленчиком!" Чуть ли не каждый день он приходил сюда
вот уж несколько лет; порой дважды в день, и в завтрак, и в ужин. Пока
тепло - сидел на открытой террасе у самой воды, в холода - внутри... Он был
молод, но привычками уже напоминал старика. Он понимал это, понимал, что
слишком рано становится рабом умильно сладких мелочей и мучительно сладких
воспоминаний; наверное, так мстил ему мировой закон равновесия, давно
предощутив, что он - нарушитель в главном, и потому смолоду стараясь
припечатать его к монотонности хотя бы в пустяках.
Но как не прийти сюда? Здесь так красиво...
И очень больно.
Именно там, где ему особенно нравилось бывать, он особенно остро
ощущал, что все это - не его. Чужое. Чуждое. Он любил местечко, где родился,
до слез; у него до сих пор щемило в груди, когда он, посещая Варшау,
случайно оказывался неподалеку от дома, в котором снимал свою первую
городскую комнату, и первые городские улицы его жизни, улицы той поры, когда
он с изумлением начал ощущать себя самостоятельным (прежде он и ведать не
ведал, что это такое), вдруг стелились под ним теперешним; он обожал
миниатюрный благодушный Плонциг, однако ничего не мог с собой поделать. Он
чувствовал постоянно, что он не отсюда - и между всем, что мило сердцу, и
самим сердцем разинута вечная трещина с острыми, зазубренными краями. Иногда
он пытался представить, как же счастливы, сами того не понимая, бесчисленные
те, кто может любить свой маленький мир без мучительной, точно зубная боль,
раздвоенности, любить его, как свой, будучи с ним в единстве, словно еще не
рожденный ребенок в материнском чреве. Ребенок ведь тоже не осознает, как
ему безопасно и уютно, и понимает, чего лишился, лишь когда исторгается