"Павел Архипович Загребельный. Южный комфорт" - читать интересную книгу автора

остатками умеренности. И добропорядочности. Увы, добропорядочности тоже.
А может, ничего б и не произошло, если бы не профессор Кострица.
Нелепостью началось, нелепостью закончилось, а отдуваться пришлось
Твердохлебу. Да разве нам ведомо, кто и когда бросает в нашу душу горькое
зерно страдания и в какой день прорастет оно отравленным зельем, а душа
вспыхнет холодным, злым огнем, и обуглится, и покроется серым пеплом?!
"Южный комфорт". Интересно, что бы он сказал два или три года назад,
услышав такое название?
Все повторяют, что Киев прекрасен, а ведь красота никому не дает
освобождения, не выпускает из своих объятий, обступает, сковывает волю,
очаровывает навеки.
Куда и зачем он едет?
Твердохлеб проезжал по древним улицам и спускам, вокруг буйствовали цвета
- зеленый, белый, золотой, цвета соборов и дворцов, цвета Киева, на
тысячелетних холмах высились памятники и монументы - древние и новые,
отовсюду звучал в этом праславянском граде голос вечности, этот бронзовый
Герольд, оповещающий грядущее о своих временах.
(А что возвещают следователи?)
Пятнадцать веков Киева. Кто тут жил? О ком осталась память? Пламя времени.
Тщеславие.
А Киев не замечает даже тех, кто въезжает в него. А кто выезжает? Ну-ну!
Твердохлебу хотелось быть разговорчивым, как школьнику.
- Знает ли начальник Киевской автоинспекции, кто выезжал из Киева в
девятом или семнадцатом веке? - спросил он у водителя.
- Тогда еще не было автоинспекции, - хмыкнул тот.
- А может быть, это просто выше его просвещенности - знать такое? - не
отставал Твердохлеб.
- Станьте королем или президентом, тогда он вас заметит, - добродушно
посоветовал таксист.
Твердохлеб ехал так: Львовская площадь, Большая Житомирская, затем
площадь, которая со времен Ярослава Мудрого перестраивалась и
переименовывалась тысячу раз, дальше улица Парижской Коммуны, с нее - на
площадь Октябрьской революции, обтекающую Крещатик вереницей фонтанов и
переливчатым блеском шлифованных гранитов, а там - сам Крещатик, который
выгибается плавно, повторяя излучины древнего ручья, потом еще одна
площадь, на которую осенью сорок третьего влетел первый советский танк
гвардии старшины Шолуденко (к филармонии, которой, к счастью, все еще
удается выскользнуть из цепких рук архитекторов-ломальщиков, и к фонтанам,
которых уже нет), на площадь с белым, как небесное облако, музеем Ленина,
гостиницей "Днепр" и загадочным зеленым сумраком Владимирского спуска
(теща каждый раз постанывала, что этот спуск звучит для нее, как "Весна
священная" Стравинского: целование земли, акцентированное тихим аккордом
струнных и флажолетов, тихие сигналы валторны и трубы оповещают о жертве,
которую надо предать земле) - вниз и вниз, и слева от тебя поднимается к
самому небу зеленый склон Владимирской горки с бронзовым князем наверху, а
справа еще более круто бьет в небо тысячами тонн нержавеющей стали арка
Воссоединения, внизу перемалеванный в веселые цвета времен Григория
Сковороды Подол и площадь, которая сохранила свое царско-фельдъегерское
название - Почтовая, но только не сумела сберечь той церквушки, в которой
ночевал Кобзарь, возвращаясь на Украину в гробу, увитом красной китайкой