"Павел Архипович Загребельный. Я, Богдан (Исповедь во славе)" - читать интересную книгу автора

а о побеге и не помышлял, хотя я и так не думал о бегстве. Кони тяжело брели
по грязи, дождь шел сильный и нудный, в такую погоду жить не хочется, а тут
не хотелось и без погоды.
- Где ваш пан Кисель? - крикнул я передним.
- Уже скоро, пане писарь, - ответил один из них, придержав своего коня,
чтобы оказаться рядом со мною. Так мы и ехали дальше, я молчал, а пожилой,
длинноусый шляхтич тоже не пытался заговорить, все же не удержался:
- Пан Кисель высоко ценит пана писаря. Часто вспоминает совместное
учение во Львове.
Вспоминать о давнем не хотелось. Стоит ли объяснять этому старику, что
я учился немного раньше, чем пан Кисель? Разве это имело сейчас значение?
Еще гремели во мне бои на Суле, на Снипороде, возле Жовнина, видел я убитых,
жили они во мне до сих пор еще, уже и убитые, не хотели умирать,
вздрагивали, вскидывались, казалось даже, что хотят встать и снова идти в
бой, тела их еще хранили тепло, не остыли, жизнь у них хоть и отнята, но еще
теплилась, что-то оставалось, чего-то не отдали они и не отдадут, даже издав
последний вздох. Мертвые, они словно бы вытянулись, и лежали все огромные,
безбрежные и бесконечные - до самого небосвода. Не отдавали своей земли
врагу даже мертвые.
Мне еще и тут казалось, будто вся земля устлана трупами казацкими, и я
невольно сдерживал коня - не наступить бы на мертвых, не задеть их даже
краешком копыта, не потревожить. Всадник Киселя как бы удивленно наблюдал за
моей предосторожностью, но не говорил ничего, не пытался больше вести речь о
своем пане Киселе, и я был благодарен ему за это.
Наконец показалась сквозь пелену дождя церквушка, брошенная богом и
людьми, поставленная неизвестно кем и когда на краю плавней - то ли для
пастухов, то ли для заблудших душ.
- Просил бы пана писаря о чем-то... - неожиданно промолвил служебник,
хотя видел, что уже и времени нет для объяснений, да и о чем он мог просить
у меня, если я не знал, на каком свете пребываю и на каком буду еще до того,
как закончится этот тяжелый день. - Знаю, что пан писарь часто бывает в
Переяславе, - уже возле самой церквушки снова промолвил служебник.
Я взглянул на него. Передние всадники уже соскочили с коней. Один
подбежал к моему вороному, взял его за уздечку. Старый служебник наклонил
голову, подавая мне знак спешиться и идти в церквушку.
Не было ни паперти, ни основания, даже порога, не было и протоптанной
тропинки к дверям, густая высокая трава прижималась к самим стенам,
казалось, росла из-под самой церквушки. Из этой мокрой от дождя травы,
вызывающе молодой и свежей, ступил я в это убежище скорби и молитв. Химеры,
пане Кисель, химеры! Не принимал меня в шелковом шатре комиссарском,
устланном коврами, уставленном золотыми и серебряными цацками-побрякушками,
чтобы ошеломить, как гетман Потоцкий нашего Пешту. Выбрал этот убогий приют,
чтобы выразить свою показную скорбь и страдания души православной? Жаркий
защитник греческой веры и люда украинского? Какое лицемерие!
Потемневшие деревянные стены, сухая тьма, две неодинаковые свечки
тускло желтели где-то в глубине, а над ними словно бы плыла по воздуху
пресвятая дева - заступница всех сирых и убогих. А под босыми святыми
ногами, нарисованными на воздухе, коленопреклоненно стоял одинокий
узкоплечий человек, плотно укутанный блестящими одеждами. Торчал этот
узкоплечий, как кол. Узкоплечие всегда стремятся взять обманом, хитростью,