"Уйти от погони, или Повелитель снов" - читать интересную книгу автора (Фер Клод де ля)

Глава четвертая София и вновь Болотников

Лезть часто в сны старой Юлии – значит, ее омолаживать. Чем чаще я буду заглядывать в них, тем моложе она будет. И сильнее телом. И красивее. И ближе ко мне. Это хорошо. Потому что старые люди не всегда милы не всегда приветливы, очень часто привередливы и еще чаще озлоблены…

Тридцать два года назад, когда я сбежала от короля Анри сначала в Марсель, а оттуда добралась и до Савойи и своих ленных земель, оказавшись, на удивление слугам, в замке своем вместе с подросшей красавицей-служанкой, именно старые слуги стали шушукаться по углам и говорить, что хозяйка знается с нечистой силой и учи: девочку из Флоренции чародейству и волшебству. Были это те самые люди, что приветствовали мое появление в замке моего отца за девять лет до этого, которые люби ли меня и молиться были на меня готовы, которые со слезами на глазах провожали меня, когда я уезжала из замка в первый раз с графом де ля Мур, которые с печальными лицами смотрели, когда я, побыв дома меньше года, умчалась в Турин, чтобы искать наших детей.[10]

И вдруг – словно подменили их. Зашипели по углам:

– Ведьма… Детей бросила… А может и съела… Мальчишек на девчонку сменила… Не к добру это… Ох, не к добру… Святая консистория… Что – консистория?.. Ч-ш-ш! Не надо об этом.

Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что ненависть ко мне раздувает и плетет интригу против меня новый падре, которого прислали на земли Аламанти как раз три года тому назад, когда я покинула свой замок. Следовало проверить: иезуит ли он? Вызвала к себе святого отца, велела оставить нас одних в парадном зале, ввела его в полусон…

– Не солдат ли ты Ордена Игнатия Лойолы? – спросила его.

Офицером ордена Иисуса оказался наш падре. Послан самим генералом Ордена из все того же города Самбора, что находится в Речи Посполитой,[11] для того, чтобы сломать упорство мое изнутри, заставить меня передать сокровенные знания рода Аламанти и наши деньги в руки святой римской церкви.

– Изнутри – это значит: поколебать веру людей моих в своих сюзеренов? – спросила я полусонного священника.

Падре ответил:

– Натравить на вас, синьора София. Ибо нет более злобной и могучей силы, чем сбесившиеся вчерашние рабы.

Мысль, подобную этой, не мог родить мужлан, каким старался выглядеть наш падре. Потому я потребовала:

– Расскажи, отчего ваш генерал находится именно в Самборе и чем занят он там.

Лицо падре перекосило, он застонал и заплакал, прося освободить его от обязанности говорить о приказанном, но я нажала на него – и вот, что узнала…

Давно уже, на протяжении пятидесяти лет, с тех пор, как в Риме увидели, что первый русский царь, дотоле лишь великий князь Иван Васильевич, болен душой и телом, стали готовиться в приграничной Московитии Польше специальные люди, которые должны сеять семена смуты на Руси. В монастырях монахов-бенедектинцев были созданы тайные школы иезуитов, в которые брали юных шляхтичей из пограничной Украины, знающих с детства русский и польский языки, как родные, обучали их тайным наукам, искусству перевоплощения и рукопашного боя, стрельбе из всех видов оружия, фехтованию и колдовству. А перед тем, как отправить в Московитию, полгода держали такого выпускника школы в каком-нибудь городе подручным палача, приучали к виду человеческой крови и мучений, к умению убивать без содрогания в душе.

Мой падре, родившийся на Буковине третьим сыном шляхтича, не вынес именно последнего испытания – при виде крови человеческой он падал в обморок раз двадцать пять. Зато оказался способным к изучению языков – и стал при генерале Ордена иезуитов толмачом. Как всякий переводчик, вскоре стал доверенным лицом главы солдат Ордена Иисуса, потому знал то, чего простому офицеру Ордена знать бы и не следовало…

Вечно пьяный и больной «французской болезнью» царь Иван Васильевич, прозванный в народе Душегубцем и Грозным, был умерщвлен одним их солдат Ордена так, что смерть его была воспринята русскими, как избавление Божие от слуги Дьявола.

Вступившему на Престол сыну его Федору Ивановичу другие солдаты Ордена изо дня в день подсыпали в кушанье не отраву даже, а средство, от какого человек видит картинки наяву и ведет себя, как дите малолетнее.[12] В первый же год правления новый царь получил прозвание Дурачка и Блаженного. И потерял к тому же мужскую силу, сумев зачать с женой своею Ксенией чего-то там, что она выкинула, да потом худосочную девчушку, промучавшуюся на свете недолго, да, в конце концов, и отошедшую в мир иной.

Будь то в державе европейской – конец бы пришел этому самому Федору Ивановичу. А на Руси слово о блаженстве да дури не уничижительно звучит, а совсем иначе, чем в Риме либо в Париже. Блаженные на Руси почитаются возлюбленными Богом людьми. И никакие порочащие царя Федора слухи, распространяемые солдатами Ордена, тайно живущими в Московитии, не могли разрушить трон Рюриковичей.

И тогда Федора Ивановича отравили по-настоящему. Молодым умер возлюбленный Богом царь, в сорок два года всего.

Но прежде солдат Ордена убил младшего брата его Димитрия, жившего почему-то не в Москве, а в городе Угличе. Хоть от седьмой жены старого царя Ивана Васильевича было дите, и больное, как отец, «французской болезнью»[13] со дня своего рождения, дикое существо, злобное, убивающее в семилетнем возрасте кур собственной острой сабелькой, кусающее груди кормилице своей зубами, рвя их в клочья а все же был он царевой крови, потому могли такого и на престол московский возвести. Хотя бы потому, что Грозного царя вдруг народ русский по дури своей памятью всеобщей возлюбил и стал вспоминать о нем только хорошее.

Близко к царскому дитю подойти людям Рима было невозможно, ибо окружен он был только кровными родичами своими из семейства бояр Нагих.

Вот и решено было в Самборе убить цареныша первым, а бездетного Федора Ивановича вторым.

– На место умершего Федора Ивановича пришел новый царь, избранный. По имени Борис Федорович,[14] – продолжил свою повесть полуспящий падре. – Один из тех редких бояр, к кому наши тайные люди подкрасться не сумели. А мы надеялись, что станет царем князь Мстиславский. Либо…нов Федор Никитич – муж именитый, старому царю племянник по женской линии, тайно принявший католичество еще при жизни Грозного.

– Дальше! – приказала я, ибо о том, что происходит сейчас на Руси, много говорили при дворе короля Анри, но слишком путано и не откровенно.

– Было решено воскресить того мальца, что был убит перед Федором Ивановичем.

– Аки Христос воскресил Лазаря? – усмехнулась я. – На то даже у святой римской церкви сил и права нет.

– Зачем, как Лазаря? – пожал плечами падре. – Отобрали детвору из числа слуг боярских, стали в тайных школах воспитывать, а потом – не знаю точно – то ли один из них, то ли сам по себе иной московский самозванец выискался: прокричал себя на границе с Речью Посполитой сыном царя Ивана Васильевича.

– Умно, – согласилась я. – Народ доверчив именно там, где ложь ему говорится вслух самая глупая и самая откровенная.

Через два года слух породил второго отчаянного самозванца, объявившего себя чудом выжившим сыном покойного царя Ивана Васильевича Димитрием.[15]*Верные римскому дому бояре…[16] овы, а также Федор Мстиславский, выпестывающие в своих дальних поместьях целых 17 самозванцев, оказались в положении дурацком. Бояре срочным порядком стали уничтожать своих Лжедмитриев и бросились служить тому, кого им предоставила судьба. Тот агент Ватикана, который контролировал ситуацию в Московитии, был вынужден пристать к неизвестному Риму «царевичу Димитрию» тоже*.

И тогда самозванец пошел войной на Русь. И победил русское войско, и вошел в Москву, и сел на престол.

– А Годунов? – спросила я. – Как позволил сотворить подобное царь московский?

– Агент наш убил и этого царя.

– Убил Государя?! В нужное время и тайно? Как это возможно?

– Очень просто. Борис был мнителен. Три года его убеждали умереть – и он умер, – ответил падре. – Заруцкий сумел это сделать в урочный час, когда армия московская стояла под городом Кромы. Узнав о смерти царя, армия в пятьдесят тысяч воинов сдалась пятистам казакам.

Подобное возможно, я знаю это. Отец рассказывал мне, как мой дед таким же вот образом отправил на тот свет одного из правителей Тосканы из рода Медичи, когда те еще не были герцогами. Как его, бишь, звали? Алесандро. И было это в лето 1537 от рождества Христова. Сто один год тому назад. Кажется, вечность, а если приглядеться – всего лишь был то дед женщины, родившейся… почти что шестьдесят лет назад. Миг.

А тридцать три года назад, когда велся этот разговор, отрезок времени и вовсе незначительный…

– Заруцкий? – переспросила я. – Надо запомнить это имя.

Странно вспоминать эти свои слова сейчас. Как будто знала о своей будущей встрече с человеком, имя которого услышала в первый раз. Хотя провидицей как раз-таки никогда и не была.

Но непривычный долго бывать в полусне пастор уже порядком устал. Надо было дать ему отдохнуть – и я разрешила:

– Просыпайся!

Потом, глядя в его очумелые глаза, сказала:

– Святой отец, благослови заблудшую овцу святой римской церкви, – и, скрывая улыбку, опустилась перед ним на колени.

Падре благословил, пробормотал извинения и, сославшись на головную боль, покинул залу моего замка.

А на меня после ухода падре напала такая тоска! Так стало плохо на душе! Так горько!

А все из-за Ивана.

Единственный русский человек, какого видела я в той своей молодости, самый любимый человек… уже почти забытый… после разговора с падре словно воскрес в моей душе, заставил сердце страдать, погнал слезы в глаза.

Проклятый московит! Не мог уговорить меня не ехать в Турин, не велел мне остаться дома, не предложил руки и сердца…[17] Эх, Иван, Иван… Болотников… Имя уху европейца непривычное, а для меня звучащее слаще райских гимнов… Болотников Иван…

Странно, но в ту ночь я не спала. Лежала с открытыми глазами и вспоминала объятия Ивана и его поцелуи, слова нежности и любви. Обо всем на свете он говорил по-особому, отлично от всех мужчин. Язык итальянский знал не очень хорошо, а умел сказать всякий раз так, что сам Петрарка позавидовал бы. И никогда не лгал. Когда попадала мне вожжа под хвост, и с языка моего слетало то, о чем я и не думала за мгновение до этого сказать, он не обижался, а либо давал мне пощечину, либо отворачивался и уходил. А я бежала за ним следом, извиняясь и моля простить. Он был единственным мужчиной, которому я позволяла так обращаться с собой.

Иван Болотников… Человек с берега Генуэзской бухты… сосед мой по гостинице… возлюбленный мой… гость в замке Аламанти… солдат, затем офицер армий итальянских владык, воюющих друг с другом, как стая бродячих собак из-за куска свиной печени. Жив ли?..

От мыслей таких разболелась утром голова, пришлось велеть заварить сбор лекарственных трав, пить лечебное пойло и слушать охи да вздохи разом подобревших служанок, которые тоже вдруг стали вспоминать про «синьора Иоанна-русского», который оставил в их памяти столь заметный след, что они даже рассказали мне пару историй, случившихся с ним в моем замке, а я и не знала о них…

Иван побывал, оказывается, в дни жизни в замке на том самом пруду, что соорудили мы с отцом накануне моего побега из дома и случившейся вскоре после этого смерти моего родителя.[18] Странный в глазах крестьян человек этот облазил всю плотину, все водоразделители и водоспуски. После этого сказал старосте ближайшего к пруду села, чтобы в одном месте ежегодно в тело плотины подсыпали колотый камень, в другое – бросали кули с глиной, а главное – берегли от татей то место, где над поверхностью воды висел водосток на случай паводка и резкого поднятия уровня пруда.

– Какие у нас тут тати? – удивился староста. – На земли Аламанти даже королевские войска боятся заходить. Один раз французы просто мимо прошли, две ночи отдохнули – и что вышло? Не стало тех французов. Армия была – ого-го! А побили их итальянцы. А все потому, что королевские солдаты обидели Аламанти.

– Береженного Бог бережет, – сказал им «синьор Иоанн». – Оберегайте от татей именно этот участок плотины. Он – самый слабый.

И староста Ивана послушался.

Через год впрямь оказалось, что в местах, указанных Иваном, плотина истоньшилась от внутренних течений на добрых полтора локтя. А водосток пытался в прошлом году выломать чужой человек.

– Знаете, синьора, кем оказался тать? – широко распахивая глаза, спросила меня служанка с потешным именем Си-Си, всю жизнь следившая за кладовыми, где хранились соления на зиму и висели на крюках окорока. – Ну, тот – лиходей, хотевший разрушить плоти ну? – и, закатив глаза совсем под лоб, объявила. – Слуга самого Фердинанда Медичи! Того самого! Герцога Тосканского.

И далее доверительным шепотом она и подруга ее, старая Мария, рассказали, что злодея пытал мой придворный палач (признаюсь, до того момента я и не знала, что у меня в замке живет на моих кормах подобный специалист) – и вызнал, что герцог тосканский решил уничтожить наше с отцом рукотворное озеро того лишь ради, чтобы сообщить о случившемся на весь свет так, чтобы я узнала об этом в Париже и бросилась домой спасать честь своей семьи. А по дороге от Марселя или от Турина меня бы похитили слуги герцога, которых он уже порассовал по всем селам и городам Савойи на этой дороге.

– Оттого все мы и удивились вашему приезду, синьора, – сказала Си-Си. – Не должны были вы пройти весь заслон герцога. Только разве что волшебство вам помогло.

Самое смешное было в том, что я действительно промчалась по дороге от Марселя до Турина, а потом и до своих земель, как нож проходит сквозь масло, не встретившись при этом ни с кем, нигде не задерживаясь, не вступая в разговоры с другими путешественниками.

Было, правда, одно нападение каких-то разбойников на подъезде к Турину. Но двух негодяев я убила из пистолетов, а потом, пока Юлия перезаряжала мне их, заколола еще двоих шпагой. Пятому пришлось стрелять в спину последнему мерзавцу из пистолета, который успела Юлия все-таки зарядить. На все про все ушло меньше получаса. Дольше искали мы со служанкой кучера, который сбежал при первом же крике разбойников стоять и отдавать кошельки. Больше никто ехать домой мне не мешал.

– Я обманула слуг герцога, – соврала я служанке. – Во владения Аламанти вошла не по дороге и через мост, а через горы. В том месте, где меня держал в плену Лепорелло.[19]

И милая моя служанка поверила. Да так, что лицо ее сразу просияло. И тотчас весть эту разнесла по всему замку. То-то было радости и восторгов!

Еще бы! Графиня Аламанти не колдовала на дороге для возвращения домой, а пробралась сквозь враждебные кордоны флорентийского герцога хитростью, пользуясь лишь своим умом и умением! Значит, все слухи о том, что знается она с нечистой силой, – ложь!

Ибо нет ничего на свете страннее сознания раба. Эти же самые бабы спокойно относились с рождения своего к тому, что и отец мой, и я занимались в тайной лаборатории наукой, которую слуги почитали тоже колдовством. Они даже гордились тем, что служат у волшебников! Потому что могущество наше распространялось и на них. Ибо мы были в состоянии обезопасить и себя, и своих крепостных от всех мыслимых ими врагов и бед. Аламанти были всемогущи – и наше всемогущество давало нашим слугам и крепостным право смотреть на рабов других синьоров свысока: мы вас, мол, потому не покоряем и не уничтожаем, что мы великодушны и не желаем вам зла, но если вы посмеете… – и так далее. И в то же время – такой страх от мысли, что именно благодаря колдовству я сумела добраться до дома…

То есть одной своей фразой, которую слуги замка разнесли в тот же день по всем землям Аламанти, я свела на нет всю ту заразу, которую напустил на умы моих подданных наш падре. Не пришлось даже второй раз вызывать его для того, чтобы вводить в полусон.

Особенно любопытно было потом узнать, как паства слегка помяла падре бока и едва не выбила ему глаз, когда он с амвона вновь назвал меня еретичкой и прислужницей Дьявола. Пастора, изрядно помятого и покрытого синяками, приволокли к крыльцу замка и бросили к моим ногам с криком:

– Кайся, паскудник! Моли прощения у благодетельницы нашей! Велите казнить его, синьора София, или помиловать?

Я смотрела на избитое в кровь лицо иезуита, расплывшееся от кровоподтеков, на изодранную сутану, ловила взглядом его взгляд – и не находила. Спросила голосом тихим и нежным:

– Хочешь жить?

Говорить окровавленным, обеззубленным ртом он не смог, потому лишь кивнул.

И толпа разразилась криками:

– Слава Софии Аламанти!

Но это было потом – дня через два после того, как у меня разболелась голова, и я, прихлебывала целебный настой, слушала отчет моих служанок о том, что случилось на землях Аламанти за время моего последнего отсутствия. Думала при этом больше об Иване Болотникове, а не о том, что из-за ранних заморозков пришлось вырубить в прошлом году и выкорчевать половину яблоневого сада на задах замка, потом сажать дички, которые станут прививать садовники только следующим летом, ибо прижились дички на новом месте плохо, и прочую хозяйственную мелочь.

Когда Си-Си стала рассказывать о том, что она стала засаливать огурцы не только с хреном, но и с листьями смородины, что придает кушанью особый привкус, я вдруг поняла: надо во что бы то ни стало отыскать моего Ивана. Как поняла это – так сразу и голова болеть перестала.

Вскочила с кресла, приказала звать ко мне пятерых молодых мужчин, годных быть моими гонцами.

– Куда? – спросила Си-Си. – Я хотела спросить: куда им ехать прикажет, синьора?

– Не знаю, – честно ответила я. – По всей Италии. Искать. Искать Ивана.

– Русского Иоанна?! – восторженно взвизгнула Си-Си, но тут же смутилась и спрятала свои блудливые глазки. – Простите, синьора.

Мария же сказала такое, от чего сердце мое так и подпрыгнуло:

– Чего пятерых посылать? – сказала она. – Одно го достаточно.

Я удивилась:

– Ты знаешь где Иван?

– Знаю, – ответила служанка. – Он теперь не Иван, а Иоанн Боло. И служит государю тосканскому. Генерал он теперь. Говорят, великий воин.

*Мой Иван служит Фердинанду Медичи? Это новость меня поразила неприятно. Ибо я рассказывала своему возлюбленному о том, какие чудовища – эти Медичи, и о том, как много боли я перенесла от них*.[20]

– Гонца ко мне! – приказала я. – Одного! И немедленно!

Иван и гонец прибыли в замок Аламанти спустя два месяца и одиннадцать дней.

Вновь, как и в прошлый его приезд, лил дождь, стояла стылая погода, пар валил изо рта и во дворе, и внутри замка. Ибо топили у нас по осени только камины моих спален и в большой трапезной зале. Слуги спали по двое на одной постели, согреваясь теплом друг друга, под наваленными на их одеяла вещами. Все ждали настоящей зимы, когда замок будет протапливаться, ибо даже узкие дымоходы в остальных комнатах будут иметь хорошую тягу, не станут гнать дым внутрь замка.

Я набросила на плечи вязаный козьей шерсти пуховый платок и вышла вечером к воротам, чтобы посмотреть на то, как поверженный мною пастор торопится, пряча от меня взгляд, к домику возле своей церквушки, – и тут увидела двух всадников, медленно едущих вдоль по улице навстречу падре и мне.

Сердце так и оборвалось!

«Иван!» – скорее догадалась, чем узнала я гостя.

А пастор вдруг встал, как вкопанный, прямо посреди улицы, мешая всадникам проехать.

В добрые старые времена на дорогах Франции и Италии таких дураков топтали копытами дворяне и вельможи, потому поступок моего возлюбленного воителя и моего гонца меня слегка удивил. Они остановили коней и, сидя в седлах, сняли шляпы перед падре. А падре поднял руку и благословил их. Лишь только после этого продолжил свой путь, даже не обернувшись на моих гостей. А те направились ко мне.

Именно поэтому, не по какой иной причине, я вместо того, чтобы приветствовать Ивана, броситься ему на грудь и расплакаться от счастья, встретила его словами:

– Ты что – в католики перешел?

Иван, спрыгнув с коня, передал поводья тоже спешившемуся гонцу и лишь после этого ответил мне, уже заждавшейся его слов и готовой вцепиться ногтями ему в морду:

– Я – православный, София. И веры своей не менял.

Тут бы мне перевести разговор на другое либо пошутить, но та самая вожжа, что попадает и коню под хвост, заставила меня спросить зло:

– А чего же тебя благословляет поп-католик?

– Чтобы ты, София, ругалась со мной и гнала меня из замка прочь, – ответил он.

Только после этих слов, увидев, что Ивана могу вновь потерять, бросилась я к нему на грудь и принялась молотить кулаками по могучей груди, плакать от счастья и говорить первое, что приходило на язык:

– Дурак! Ненавижу! Почему не искал? Почему не нашел? Негодяй! Прочему отпустил меня в Турин? Кто у тебя сейчас? Женился? Я же тебя люблю! Мерзавец! Сволочь! Негодяй! – и прочую глупость бабью и ахи нею.

Я чувствовала себя женщиной. Впервые за три с лишним года, пока не видела его. Я чувствовала себя вещью его, рабой и повелительницей. Это был мой мужчина. Только мой!

Он входил в меня долго и медленно, так, что я потеряла счет времени и лишь ощущала, как глубока и бесконечна я, как вся принадлежу тому, что есть внутри меня самой, но так до конца и не открытой, не понятой доселе, а вот сейчас, все это бесконечное время я раскрываюсь все сильнее и сильнее, полыхаю изнутри, разгораюсь, словно цветок-огонь, став словно жерлом вулкана, лишенной и рук, и ног, и всего, что не есть целое мое Я…

А потом – взрыв!

И судороги во всем теле… И сладкая боль в основании шеи…

Ибо появились у меня и шея, и голова, и руки-ноги, и грудь, к которой приник потный усталый мужчина… И запахи: его, мой, общий…

– Любовь моя… – услышала я второй раз в жизни. И опять от него…