"Карл Густав Юнг. Об отношении аналитической психологии к поэтико-художественному творчеству" - читать интересную книгу автора

редко дает нам чисто эстетическое удовольствие, тогда как заведомо
несимволическое произведение в гораздо более чистом виде обращено к нашему
эстетическому чувству, являя воочию гармоническую картину совершенства.

Но все-таки, спросит кто-нибудь, что же приблизит аналитическую
психологию к центральной проблеме художественного создания, к тайне
творчества? В конце концов, ничто из до сих пор сказанного не выходит за
рамки психической феноменологии. Поскольку "в тайники природы дух
сотворенный ни один" не проникнет, то и нам от нашей психологии тоже нечего
ожидать невозможного, а именно адекватного разъяснения той великой тайны
жизни, которую мы непосредственно ощущаем, сталкиваясь с реальностью
творчества. Подобно всякой науке, психология тоже предлагает от себя лишь
скромный вклад в дело более совершенного и глубокого познания жизненных
феноменов, но она так же далека от абсолютного знания, как и ее сестры.

Мы так много говорили о "смысле и значении художественного
произведения", что всякого, наверное, уже подмывает усомниться: а
действительно ли искусство что-то "означает"? Может быть, искусство вовсе
ничего и не "означает", не имеет никакого "смысла" - по крайней мере в том
аспекте, в каком мы здесь говорим о смысле. Может быть, оно - как природа,
которая просто есть и ничего не "обозначает". Не является ли всякое
"значение" просто истолкованием, которое хочет обязательно навязать вещам
жаждущая смысла рассудочность? Можно было бы сказать, что искусство есть
красота, в красоте обретает свою полноту и самодостаточность. Оно не
нуждается ни в каком "смысле". Вопрос о "смысле" не имеет с искусством
ничего общего. Когда я смотрю на искусство изнутри, я волей-неволей должен
подчиниться правде этого закона. Когда мы, напротив, говорим об отношении
психологии к художественному произведению, мы стоим уже вне искусства, и
тогда ничего другого нам не остается: приходится размышлять, приходится
заниматься истолкованием, чтобы вещи обрели значение, - иначе мы ведь вообще
не можем о них думать. Мы обязаны разлагать самодовлеющую жизнь, самоценные
события на образы, смыслы, понятия, сознательно отдаляясь при этом от живой
тайны. Пока мы сами погружены в стихию творческого, мы ничего не видим и
ничего не познаем, мы даже не смеем познавать, потому что нет вещи вредней и
опасней для непосредственного переживания, чем познание. Но находясь вовне
творческого процесса, мы обязаны прибегнуть к его познанию, взглянуть на
него со стороны - и лишь тогда он станет образом, который говорит что-то
своими "значениями". Вот когда мы не просто сможем, а будем обязаны повести
речь о смысле. И соответственно то, что было раньше чистым феноменом, станет
явлением, означающим нечто в ряду смежных явлений, - станет вещью, играющей
определенную роль, служащей известным целям, оказывающей осмысленное
воздействие. А когда мы сможем все это разглядеть, в нас проснется ощущение,
что мы сумели что-то познать, что-то объяснить. Проснется тем самым
потребность в научном постижении.

Говоря выше о художественном произведении как о дереве, растущем из
своей питательной почвы, мы могли бы, конечно, с не меньшим успехом привлечь
более привычное сравнение с ребенком в материнской утробе. Поскольку,
однако, все сравнения хромают, то попробуем вместо метафор воспользоваться
более точной научной терминологией. Я, помнится, уже называл произведение,