"Алексей Кузьмич Югов. Шатровы (Роман)" - читать интересную книгу автора

- "Свернись мое письмо клубочком и лети сизеньким голубочком, лети,
лети, взвивайся, а в руки никому не давайся, а дайся тому, кто дорог и
мил сердцу моему... Дорогим и многоуважаемым родителям, тятеньке
Дормидонту Анисимовичу и мамыньке Анисье Кирилловне, посылаю я свое
сыновнее почтение и низкий поклон от бела лица и до сырой земли. И
покорнейше прошу, дорогие родители, вашего родительского благословения,
которое может существовать нерушимо по гроб моей жизни.
А еще кланяюсь любезной супруге моей Ефросинье Филипповне низким
поклоном от бела лица и до сырой земли. И еще кланяюсь моим малым
деточкам - дочке Настеньке и сыночку Феде..." Этим, однако, уж не до
сырой земли: было бы не по чину. Настенька только первый год пошла в
школу, а сыночек Федя еще по лавке перебирается, им - "нерушимое на век
родительское благословение". Зато уж дальше и пошло, и пошло: и
крёстному, и крёстной, и сватьям, и братьям, и соседям - кто почетнее да
постарше, - всем непременно и по отдельности "от бела лица и до сырой
земли".
Но теперь, после одного памятного ему урока, Володя Шатров, читая
вслух эти солдатские письма, и не подумал бы усмехнуться или сократить
самовольно все эти бесконечные поклоны, занимавшие иной раз целые листы.
"Вот что, паренек, да-кась сюда обратно письмецо-то. Не для глуму оно
было писано, а кровавой солдатской слезой. Что из того, что много,
говоришь, поклонов? Стало быть, добрый сын, добрый муж, да и к соседям
почтительной, когда в смёртных окопах, и то ни которого не забыл, всем
поклоны прописал!" И старик, отец солдата, взял тогда из рук Володи
сыново письмо, бережно завернул в красный платок и спрятал за пазуху. Это
произошло год тому назад, когда Володя только-только что начинал
почитывать на помольских возах письма с фронта - солдатским женам и
старикам-родителям. Но и сейчас, от одного только воспоминания об этом,
стыдом обдавало щеки.
Теперь Володя Шатров любое солдатское письмо читал внятно, истово,
стараясь даже и в самом голосе выразить, передать всю ту неизбывную
душевную боль, всю ту смертную тоску солдата, что рвалась из каждой
строки.
И солдатки плакали, слушая его чтение. Да и у самого-то чтеца голос
иной раз нет-нет да и захлебнется слезами; смолкнет вдруг отрок, закусит
губу и отвернется в сторону.
И за одно только это как же и полюбился он наезжавшему на шатровскую
мельницу народу: "Младшенький-то у них вроде бы душевнее всех будет!"
С тех пор и повелось в солдатских семействах окрестных деревень, что
едва только засобираются с помолом на "шатровку", так сейчас же с божницы,
из-за икон, стариковская рука доставала последнее от родного воина письмо
"с позиции", письмо, уже читанное и перечитанное, захватанное и
замасленное, успевшее вобрать в себя все избяные запахи - и дегтя, и
махорки, и хомутов, и овчины: "Марья (или Дарья, там), а возьми-ка 
п и с ь м о-т о  с собой. Пущай ишшо прочитает шатровской-то малой. Уж
больно, говорят, слезно читат, да и всё объяснят: нашшот фронту, и про
ерманца, и про других протчих".
...Володя дочитывает письмо Ефросинье Филипповне. Он сидит на тугих,
с пшеницею, мешках помольского воза. Она стоит здесь же, возле воза,
опершись на грядку телеги, обопнувшись мощной, в коротком мужском сапоге