"Роберт Янг. Эмили и поэтическое совершенство" - читать интересную книгу автора

отделанное фресками фойе, свернет в правое крыло коридора (а не в левое
крыло, в зал Автомобилей, или центральное, в зал Электрических Устройств) и,
приблизившись к ее столу, спросит: "А нет ли поблизости Ли Ханта? Меня
всегда интересовало, почему Дженни поцеловала его, и я подумал, что, может
быть, он расскажет мне, если я спрошу его об этом", или "А не свободен ли
сейчас Вильям Шекспир? Мне хотелось бы обсудить с ним тоску и грусть Принца
Датского". Но годы пролетали, а единственными людьми, которые заходили в
правое крыло коридора, не считая самой Эмили, были музейные чиновники,
швейцар и ночной сторож. В результате она очень близко познала величие
поэтов и сочувствовала им в их остракизме. В некотором смысле, она была с
ними в одной лодке...
В то утро, когда рухнули поэтические грезы, Эмили как обычно совершала
свой обход, не подозревая о надвигающемся бедствии. Роберт Браунинг изложил
свое обычное "Утром в семь; склоны холма как поле жемчужной росы" в ответ на
ее приветствие, Вильям Купер отрывисто сказал: "Почти двенадцать лет прошло,
как наше небо тучи скрыли!", а Эдвард Фицджеральд отреагировал (несколько
опьянело, как показалось Эмили) с неизменным постоянством: "Прежде чем
призрак притворного утра угас, мне показалось, в таверне был глас, который
кричал: "Когда внутри весь Храм готов к службе, почему снаружи остался
заснувший приверженец веры?". Мимо его пьедестала Эмили прошла относительно
быстро. Она всегда относилась иначе, чем дирекция музея, к включению Эдварда
Фицджеральда в зал Поэтов. По ее мнению, он не должен был реально
претендовать на бессмертие. Действительно, он обогатил пять собственных
переводов Хайяма избытком подлинной образности, но это не делало его
гениальным поэтом. Не в том смысле, как были поэтами Байрон и Мильтон. И не
в том смысле, как был поэтом Теннисон.
При мысли о лорде Альфреде шаги Эмили убыстрились, и две недозревших
розы тут же расцвели на ее худых щеках. Она едва смогла дождаться, пока
дойдет до его пьедестала и услышит, что он собирается сказать. В отличие от
деклараций множества других поэтов, его чтения всегда представлялись как-то
иначе, возможно потому, что он был одной из самых новых моделей, хотя Эмили
не нравилось думать о своих подопечных, как о моделях.
Наконец-то она подошла к столь дорогой для нее территории и взглянула
вверх, на юное лицо (все андроиды, человекоподобные роботы, были скопированы
с поэтов, какими они были в двадцатилетнем возрасте).
- Доброе утро, лорд Альфред, - сказала она.
Чувствительные синтетические губы сложились будто в живой улыбке. Едва
слышно зашуршала лента. Губы разъединились и прозвучали нежные слова:

"Когда утренний ветер пройдет в тишине,
И планета любви далеко в вышине
Начинает бледнеть в свете том, что ласкает она
В бледно-желтого неба постели..."

Эмили невольно поднесла руку к груди, а слова продолжали нестись сквозь
глухие заросли ее сознания. Она была до того зачарована, что не могла даже
подумать о каких-либо, самых обычных своих шутливых остротах в ответ на
выпады поэтической братии, и вместо этого стояла молча, уставившись на
фигуру на пьедестале, в состоянии близком к благоговейному страху. Но вскоре
она двинулась дальше, бормоча рассеянные приветствия Уитмену, Уайльду,