"Уильям Батлер Йейтс. Кельтский элемент в литературе " - читать интересную книгу автора

изменчивы. В радуге древние видели пренебрежительно отброшенный богом
охотничий лук; в раскатах грома им слышался грохот разбиваемого глиняного
кувшина, которым боги носят воду, или шум колес несущейся в небе
божественной колесницы; а когда над их головой внезапно пролетала стая диких
уток или воронья, они считали, что это мертвые спешат к месту успокоения; и
покуда они были склонны в любой былинке прозревать великую тайну, они
верили, что достаточно мановения руки или взмаха священной ветвью, чтобы
погрузить в смятение сердце и заставить луну укрыться тенью затмения.
Литературы древности изобилуют подобными образами, а поэты народов, и поныне
не утративших этот взгляд на мир, могли бы сказать о себе вслед за автором
"Калевалы": "песням моим я учился у множества птиц, у множества вод"2. В
"Калевале" мать оплакивает утопленицу-дочь, которой смерть показалась милее
брака с постылым стариком, - слезы ее столь обильны, что становятся тремя
реками, из вод их встают три скалы, на вершине же тех вырастают три березы,
в кронах их сидят три кукушки и поют: одна - "любовь, любовь", другая
"жених, жених", третья же - "утешение, утешение"3. Создатели саг придумали
белку, снующую вверх-вниз по стволу священного ясеня Игдрасиль: она доносит
слова дракона, оплетающего корни древа, орлу, сидящему в кроне, и слова орла
- дракону4; пусть слагатели саг не столь архаичны, как создатели "Калевалы":
они жили в более населенном и сложном мире, и постепенно проникались тягой к
абстрактному мышлению, уводящей человека от красоты, явленной зримо, но тем
самым они, возможно, все больше теряли навыки бесстрастного созерцания,
которое одно лишь способно увести человека за границы транса и заставить
деревья и тварей живых, и всякую вещь говорить голосами человеческими.
В этом смысле древние ирландцы и валлийцы не столь архаичны, как
создатели "Калевалы", и все же они ближе к архаике, чем авторы саг, отсюда -
и своеобразие цитируемых Мэтью Арнольдом примеров, где больше "природной
магии" и "чувства тайны", чем любования "красотой" природы. Во времена,
когда он писал свой труд, народные песни и поверья знали значительно хуже,
чем ныне, и мне кажется, вряд ли Арнольд мог понять, что наша "природная
магия" - это лишь древняя религия, бытовавшая когда-то во всем мире:
уходящее в незапамятные времена поклонение Природе и трепетный перед ней
восторг, - восторг, что витает над всяким исполненным истинной красоты
местом, проникая в человеческое сознание. Эта религия древности - в пассажах
"Мабиногион", где рассказывается о сотворении Блодьювидд: само ее имя
означает "подобная цветам". Гвидион и Мат создали ее из "чар и грез", "из
цветов". "Они взяли цвет дуба, и цвет таволги и ракитника и сотворили из
него прекраснейшую и грациознейшую девушку, и крестили ее святым крещением,
дав ей имя Блодьювидд"5; эту религию можно найти в не менее красивом пассаже
о пламенеющем дереве, чья красота наполовину происходила от вида причудливо
трепещущих листьев, столь живых и прекрасных, что не уступали живостью и
красотой пламени: "И увидели они высокое дерево на берегу потока, и одна
сторона его была охвачена пламенем от корней до кроны, тогда как другая -
зеленела и покрыта была тучной листвой". Все это очевидно прочитывается в
цитатах из английских поэтов, которые Мэтью Арнольд приводит в
доказательство того, сколь многим английская литература обязана кельтам; это
заметно в строках Китса: " Окно распахнуто на пенный океан - и где-то там
чудесного народа земля, - но путь к ней позабыт"6, в его же "валах морских,
что с пастырской заботой смывают грех земли"7; в шекспировых "мозаиках полов
небесных", что "выложены золотом ярчайшим", в его Дидоне, стоящей "на диком