"Ричард Йейтс. Пасхальный парад" - читать интересную книгу автора

- Почему ты так долго тянул со звонком? - спросила она.
- Природная застенчивость, - объяснил он, разворачивая салфетку. - К
тому же этот несчастный роман с молодой особой, чье имя пусть останется
неназванным.
- Ясно. Кстати, как тебя все называют? Энди?
- Избави бог. "Энди" вызывает ассоциации с крутым парнем в кожаном
прикиде, а это не мой тип. Я всегда был Эндрю. Так сразу и не выговоришь,
согласен, - что-то вроде Эрнеста или Кларенса, - но я привык.
По тому, как Эндрю Кроуфорд налегал на принесенное блюдо, можно было
понять, что еда ему нравится, - он таки был пухловатым, - и в основном он
помалкивал, пока не отвалился, поблескивая жирным ртом. Вот теперь он
заговорил, судя по всему получая от этого такое же чувственное наслаждение,
как от еды, и пересыпая свою речь словечками вроде "тангенциальный" и
"редуктивный". О войне он говорил не как о катаклизме, способном его
поглотить, - вторично прозвучала фраза о том, что он развалина, - а как о
сложной и интригующей всемирной игре; он говорил о книгах, которых она не
читала, и об авторах, чьи имена она слышала в первый раз, а потом перешел на
классическую музыку, в которой она была почти полный профан.
- ...а как тебе известно, партия рояля в этой сонате одна из самых
сложных в мире. В техническом отношении.
- Ты еще и музыкант?
- В некотором роде. Я был так называемым одаренным ребенком, а когда
выяснилось, что исполнительского таланта у меня нет, я взялся за
сочинительство. Изучал композицию в "Истмане", пока не понял, что здесь мне
тоже ничего не светит, и тогда забросил музыку окончательно.
- Наверно, это очень тяжело... вот так бросить то, чем ты жил.
- Да уж, мое сердце разбилось. Хотя мое сердце тогда разбивалось в
среднем раз в месяц, так что это был лишь вопрос степени. Что ты хочешь на
десерт?
- А сейчас твое сердце как разбивается?
- Мм? Уже реже. Два-три раза в год. Так как насчет десерта? У них здесь
отличная пахлава.
Пожалуй, он ей нравился. Если не считать жира на губах, которые он,
впрочем, вытер, прежде чем навалиться на пахлаву. Никто из ее знакомых
мальчиков не обладал такими широкими познаниями, не умел так хорошо
обосновать свою точку зрения (вот кто был настоящий интеллектуал!), не был
настолько зрелым, чтобы позволить себе самоиронию. В том-то и вся штука: он
не был мальчиком. Ему уже стукнуло тридцать. Он пришел в согласие с этим
миром.
Идя по улице, она почти прильнула к его руке, а когда они остановились
перед ее подъездом, она спросила, не хочет ли он подняться к ней на чашечку
кофе. Он попятился, явно удивленный таким поворотом.
- Нет. Нет, нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз.
Он ее даже не поцеловал, только улыбнулся и как-то неуклюже помахал
ручкой. Поднявшись к себе, она долго ходила по комнате, засунув в рот
костяшку пальца, и все пыталась понять, какую же она совершила ошибку.
Но через пару дней он ей позвонил. В этот раз они пошли на Моцарта, а
когда вернулись, он сказал, что, пожалуй, не отказался бы от чашечки кофе.
Он сел на диван-кровать, который она вместе с матерью купила на
распродаже Армии спасения, а она, хлопоча на кухне, решала для себя трудный