"Сётаро Ясуока. Зов прерий" - читать интересную книгу автора

телефонной станции. Но со временем я стал вешать трубку даже в тех редких
случаях, когда соединяли сразу. Все равно никакого толку от этих разговоров
не будет, бормотал я, кладя в карман возвращенную автоматом монетку, и,
чувствуя себя мелким воришкой, выбегал из телефонной будки.
Наверное, посторонним в эти минуты я казался помешанным. Мне и самому
все это начинало казаться все более странным и бессмысленным... Последние
дни, выходя из дома с узелком, в котором мать давала мне с собой завтрак, я
думал о странном психическом состоянии, какое охватывало меня, когда я
снимал телефонную трубку. Для чего я вообще это делал? Ради чего каждый день
ездил в Токио на электричке, обходил телефонные будки и вечером, не чуя от
усталости ног, возвращался домой? Вначале для того, чтобы оправдаться перед
матерью, а также со зла на ее непробиваемое упрямство. Ну разве это не
смешно - тридцатилетний оболтус должен держаться за мамочкин подол? В то же
время бесплодное сидение дома не укрепило бы моей самостоятельности. Во
всяком случае, моей величайшей виной перед матерью было то, что я в тридцать
лет все еще не мог устроиться на работу. И ничего не оставалось, кроме как,
надеясь на счастливый случай, каждый день пытаться продать себя - авось
кто-нибудь подберет!
Но чем дольше я бродил по городу, тем меньше оставалось надежд на этот
счастливый случай. Задрав голову, я оглядывал бесчисленные окна небоскребов,
и мне казалось невероятным чудом, что там, за этими окнами, трудятся люди,
множество людей. Неужели в стольких компаниях и учреждениях для меня не
найдется одного-единственного местечка, думал я. Ну а если меня все же
возьмут на работу, смогу ли я выдержать при своей-то болезни? Одного моего
друга приняли в редакцию газеты, а через шесть месяцев у него начались такие
же неполадки с легкими, как и у меня. Год он лечился, потом полгода
работал - и снова на год в больницу. При этом он регулярно получал
жалованье. Я с завистью вспоминаю теперь его слова: "При таком здоровье
трудно рассчитывать на карьеру, поэтому на службе я стараюсь не перетруждать
себя". По вечерам, в час, когда закрываются учреждения и конторы, я
прислушиваюсь к звону часов-табелей, внимательно разглядываю толпы выходящих
наружу чиновников. Выражение их лиц и даже манера одеваться кажутся мне
значительными, как бы санкционированными свыше. Однажды в этой толпе я
заметил своего бывшего однокашника С, с которым учился в университете. Я
подошел к нему и спросил: "Как делишки?" С. вздрогнул от неожиданности -
видно, в голосе у меня прозвучала нескрываемая зависть - и с выражением
обиженного ребенка, у которого хотят отобрать конфетку, сказал:
- Идут понемногу. Есть работа, нет - все равно день-деньской просиживаю
за столом. Но если открыто ничего не делать, на тебя начнут показывать
пальцем: мол, зазря получает жалованье, поэтому надо изображать занятость.
Вот я и надписываю пустые конверты, а потом рву их и выбрасываю в корзину, -
удрученно пояснил он.
- Вот оно как. Ну и работа у служащего... - сочувственно протянул я, а
про себя подумал: "Не такое уж плохое занятие. А вообще-то ты, мой бывший
однокашник С, делаешь то же, что и я: надписываешь пустые конверты и
выбрасываешь их в корзину, а я звоню по телефону и, услышав короткие гудки,
выхожу из телефонной будки".

Уже целый месяц я бесцельно ездил в Токио и названивал по телефону в
разные учреждения. Но в то утро, выходя из дому, я был настроен