"Вирджиния Вулф. Эссе" - читать интересную книгу автора

прочитываешь в тексте и притом на своих местах, они не бросаются в глаза и
не вызывают раздражения. В руках Скотта они выполняют свое назначение и
совершенно сливаются с фоном. Великие романисты, чьи собрания сочинений
насчитывают семьдесят томов, пишут ведь не фразами, а страницами. Они
владеют и умеют к месту пользоваться десятком различных стилей, включая
самые остро-выразительные. Напыщенный слог тоже бывает вполне уместен. Эти
неряшливые обмолвки служат для того, чтобы читатель перевел дух, они
наполняют воздухом пространство строк и наши грудные клетки. Сопоставим
неряшливого Скотта и точного Стивенсона. "Все было как он сказал: ночь
стояла недвижно, безветренные стены мороза стеснили воздух, и, идя вперед
при горящих свечах, мы ощущали тьму как крышу над головой". Сколько ни
ищи, в романах Скотта такого плотного и достоверного описания не найдешь.
Но если отдельный образ у Стивенсона и более экспрессивен, у Скотта мы
находим несравненно более широкую общую картину. Шторм в "Антикварии",
хотя и представлен с помощью театральных кулис и фанерного задника, хотя и
изобилует "жилицами скал" и "тучами, подобными гибнущим империям", тем не
менее ревет и плещет всерьез и едва не поглощает кучку несчастных,
жмущихся на прибрежной скале; меж тем как шторм в "Похищенном", при всех
точных подробностях и ловких, удачных эпитетах, не способен замочить даже
дамскую туфельку.
Другой, более серьезный упрек, который можно предъявить Скотту, состоит
в том, что он пользуется неуместным, напыщенным слогом не только для
разрисовки фона с облаками, но и для изображения душевных сложностей и
страстей человеческих. Однако каким вообще языком описывать чувства
персонажей вроде Довела и Изабеллы, Дарси, Эдит и Мортона? Ведь это все
равно что живописать страсти чаек и душевные переживания тростей или
зонтов, ибо названные леди и джентльмены мало чем отличаются от "крылатых
жилиц скал". Такие же никчемные, такие же беспомощные, так же визгливо
вскрикивают и так же ерошат перья, и их жалкие высохшие грудки источают
крепкий камфарный дух, когда они унылыми надтреснутыми птичьими голосами
заводят свои немыслимые любовные речи.
"Без согласия батюшки я ни от кого не вправе выслушивать объяснения; а
что никак того не может быть, чтобы он одобрил вашу благосклонность, коей
вы делаете мне честь, это вы и сами хорошо понимаете", - излагает свои
чувства юная дева. "Не усугубляйте жестокость вашего отказа, безжалостно
требуя, чтобы я взял назад мои слова", - говорит ей в ответ молодой
человек, и кем бы он ни был: безродным сиротой, или сыном пэра, или и тем
и другим одновременно, - все равно судьба такого Довела и его Изабеллы нас
нисколько не волнует.
Но впрочем, быть может, нас и не стремятся взволновать. После того как
Скотт успокоил свою судейскую совесть, в почтительных тонах изобразив
переживания представителей высших классов, и подтвердил свою репутацию
моралиста, "воззвав к высоким чувствам и читательскому состраданию через
картины истинного благородства и вымышленного горя", после всего этого
Скотт, разделавшись с искусством и моралью, берется писать ради
собственного удовольствия и знай себе строчит без устали. Тут с ним
происходит разительнейшая перемена, и притом исключительно к лучшему.
Можно подумать, право, что он проделывает это наполовину сознательно -
показывает ленивую томность господ, наводящих скуку на него самого, и в
противовес - неисчерпаемую жизненную силу простых людей, к которым лежит