"Шломо Вульф. Гекуба" - читать интересную книгу автора

писатель." Да и самому Федору Михайловичу ни при каких обстоятельствах не
пришло бы в голо-ву рассказывать, какие писательские должности он некогда
занимал и как ловко ими пользовался. Во-первых, не занимал, во-вторых, если
бы пользовался, то хвас-тать этим стыдно. Впрочем, он всю жизнь имел
одно-единственное звание, но такое, какого ни до него, ни после не имел и
никогда больше не будет иметь ни один человек в мире - Федор Достоевский...
Купить книжку оказалось непросто. У торгового стола чуть не
сталкивались белые головы читателей. Если и не покупали фолианты, то
исправно рассматривали. Тем более, не было возможности пробиться к классику
лично за автографом. Толпа плотно вытекала из дверей, не позволяя вернуться
в зал, где Колесина окружили плотным кольцом те же седины.
В книжку на 200 страниц лучший советско-израильский литератор ухитрился
втис-нуть две повести, штук десять рассказов и... роман! Не он ли в
семидесятые про-листывал и решительно отклонял мои выстраданные повести и
рассказы? - думал несостоявшийся писатель. - И не этим же он страстно
занимается здесь и сейчас, достоверно зная, как следует мне писать
по-русски? И - о ком, о чем?
Но как все-таки пишет сам классик? Уже в автобусе по дороге домой
Евгений в нетерпении открыл новенькую книжку и, как рюмку сивухи, проглотил
первый рассказ. К горлу подступила тошнота с духом перегара. Перед глазами
возник Швондер в исполнении Карцева и прозвучало неповторимое "Это какой-то
позор!" Он заглянул в конец рассказа. нет, не из ранних - написано уже на
исторической родине, со всеми регалиями. Ладно, решил Домбровский. У всех
бывают неудачные вещи... Открыл следующий рассказ. И - не поверил своим
глазам - абсолютно о том же, что и первый. Та же беспомощная проза. Хуже
Колесина писал только коллега Евгения по прозвищу Какер за страсть к
псевдо-еврейскому юмору и неистощимую внутреннюю грязь. Какер тоже имел
своих читателей и мог бы в принципе собрать такой же зал. Издавал и успешно
продавал свои книги. И сам Домбровский, избавившись, наконец, от отеческой
опеки колесиных, издавал за свой счет свои повести. Только что залы не
собирал и не делился воспоминаниями о дружбе с великими людьми. Ну, не
знавал он ни одного из них. Даже, как вот выяснилось, сам Колесин его ни
разу лично и нахер не послал. Разве что в отписке из редакции.
Позже Женя прочел интервью с действительно уважаемым современником
Коле-сина. "Если прочие мои враги, - говорил он, - были талантливые, то
Колесин - просто бездарный. Вместе с таким-то они выжигали вокруг себя все.
Как только появлялся способный писатель, они его затаптывали..."
Но здесь, как и в Союзе, у него был статус наибольшего
благоприятствования. Что бы и как бы он ни написал. Редактор ждал от
Домбровского только восторженного репортажа о встрече народного витии со
своим перемещенным народом. Устроители встречи подобострастно лобызались с
монстром, подставляли стул, наливали воду из графина. Колесина не просто
представляли читателям, не просто рекомендовали, его точно так же
навязывали, как в свое время партия Ленина-Сталина. Не зря злые языки
говорят, что та же партия в разном обличье пришла к власти не только в
России, но и в русском Израиле. Те же и для тех же. А потому обслуживающему
Колесина персоналу, непостижимыми путями прорвавшемуся здесь к власти, было
наплевать, что прочтут в его книгах люди, доверяющие устроителям встречи.
Как и многое другое, книголюбие было здесь превращено в свою
противополож-ность именно теми, кому оно было поручено...