"Джин Вулф. И явилось Новое Солнце" - читать интересную книгу автора

понять. Добравшись до люка, следует надеть воздушный плащ - невидимую
атмосферу, которую удерживает приспособление, с виду напоминающее ожерелье
из блестящих цилиндриков. Для головы - воздушный капюшон, для рук -
воздушные перчатки (они тонкие, и когда хватаешься за что-нибудь,
чувствуешь внешний холод), воздушные сапоги и так далее.
Корабли, которые ходят между солнцами, не похожи на корабли Урса.
Вместо привычной конструкции они представляют собой череду палуб, и,
перебравшись через ограждения одной, обнаруживаешь, что попал на другую.
Палубы обшиты деревом, которое противостоит смертельному холоду лучше, чем
любой металл; но под деревом - металл и камень.
Каждая палуба несет мачты в сто раз выше, чем Флаговая Башня Цитадели.
Мачты кажутся прямыми, но если смотреть на какую-нибудь из них снизу,
словно на длинную дорогу, уходящую за горизонт, то видно, что она чуть
изгибается под солнечным ветром.
Мачт бессчетное количество; каждая несет по тысяче перекладин, и на
каждой - парус цвета сажи с серебром. Они заполняют все небо, и если
стоящему на палубе захочется увидеть лимонные, белые, лиловые или розовые
лучи далеких солнц, ему придется высматривать их меж парусами, словно
между мчащимися тучами ветреной осенней ночью.
Как говорил мне стюард, иногда случается, что матрос срывается с мачты.
На Урсе несчастный обычно падает на палубу и разбивается. Здесь такой
опасности нет. Хотя корабль велик и полон сокровищ и хотя мы куда ближе к
его центру, чем те, что ходят по Урсу, к центру Урса, притяжение корабля
весьма слабо. Зазевавшийся матрос парит меж парусов и мачт как пушинка, и
самое неприятное для него - насмешки товарищей, которые, впрочем, он не
может услышать. (Ибо пустота глушит любой голос, и говорящий слышит лишь
сам себя, если только двое не сблизятся настолько, что их воздушные
оболочки объединятся.) Говорят, что в противном случае рев солнц оглушил
бы вселенную.
Я мало в этом разбирался, когда ступил на палубу. Мне сказали, что
нужно надеть ожерелье, а люки устроены так, что прежде чем открыть
наружный, нужно закрыть внутренний - но не больше. Вообразите же мое
изумление, когда я вышел наружу, зажав свинцовый ящик под мышкой.
Надо мной высились черные мачты и серебряные паруса, все выше и выше,
пока не начинало казаться, что они задевают за звезды. Снасти сошли бы за
паутину какого-то гигантского паука, большого, как сам корабль, - а
корабль был больше, чем многие острова, достаточно великие, чтобы их
правитель мог чувствовать себя полноправным монархом. Палуба была широка,
как равнина; мне едва хватило всей моей храбрости просто шагнуть на нее.
Пока я сидел и писал в своей каюте, я едва ли осознавал, что мой вес
уменьшен на семь восьмых. Теперь же я сам себе казался призраком или,
точнее, бумажным человечком, достойным мужем той бумажной девушки, которую
я в детстве разрисовывал и одевал в бумажные наряды. Тяги у солнечного
ветра куда меньше, чем у самого легкого дуновения зефира на Урсе; но каким
бы легким он ни был, я почувствовал его и испугался, что меня снесет с
палубы. Казалось, я плыву над ней, а не ступаю ногами; и я знал, что так
оно и есть, ибо ожерелье удерживало тонкие прослойки воздуха между досками
палубы и подошвами моей обуви.
Я огляделся в поисках какого-нибудь матроса, который посоветовал бы
мне, как подняться, ожидая, что их будет множество на палубе, как на