"Чарльз Уильямс. Канун дня всех святых " - читать интересную книгу автора

плакала сама Лестер: слезы катятся по лицу, а рот кривится почти беззвучно.
Эвелин трясло, зубы у нее постукивали, именно этот звук и услышала Лестер.
Раньше она начала бы раздражаться или сочувствовать. Наверное, и
сейчас она могла бы реагировать так же - но не реагировала никак. Вот она,
Эведин, причитающая и рыдающая - да, Эвелин, причитает и рыдает.
Ну и что? Она отвернулась. В небе густели сумерки следующей ночи.
Солнца не было, так что закатываться было нечему. Луна была, но какая-то
другая - она почти не давала света. Она висела в небе, огромная, яркая и
холодная, но лунного света на земле не было. В домах зажглись и погасли
огни. Становилось определенно темнее.
Рядом с ней снова послышались причитания, рыдания стали еще отчаяннее.
Лестер смутно припомнила, что раньше подобные вещи раздражали ее - людей,
не умеющих сочувствовать по-настоящему, часто раздражают чужие страдания.
Теперь же этого не было. Она ничего не сказала, она ничего не сделала. Она
не могла совсем забыть об Эвелин, и в голове невольно проступили
воспоминания об их совместном прошлом. Она знала, что никогда по-настоящему
не любила подругу, Эвелин была ее привычкой, чем-то вроде наркотика,
которым она заполняла пустые часы. Эвелин почти всегда делала то, чего
хотелось Лестер. Она могла посплетничать о вещах, которые Лестер не
очень-то хотелось обсуждать, зато хотелось услышать из чужих уст, потому
что тогда можно было и слушать, и презирать их одновременно. Она держала
Лестер в курсе всех происшествий. Она приходила, потому что ее приглашали,
и оставалась, потому что в ней нуждались. Они часто появлялись вдвоем,
потому что обеих это устраивало. Вот и в тот день они хотели встретиться
возле станции, потому что обеих это устраивало; а теперь они были мертвы и
сидели на скамейке в парке потому, что это устраивало кого-то еще -
кого-то, кто просмотрел поломку в самолете или не справился с управлением;
или просто весь этот Город, за фасадами которого таилась завораживающая
пустота, притянул их сюда, в это место.
По-прежнему уставившись в быстро сгущавшуюся темноту парка, Лестер
думала о Риуарде. Если Ричарда ужаснул ее вид - не слезы и стоны, конечно,
скорее уж немота и твердость - могла ли она поправить дело? Пожалуй, что
нет. Но ведь могла же она, точно могла, крикнуть ему. Наверное, он бы
ответил. Но думать об этом почему-то не получалось: слишком болезненно
отзывались мысли в голове. Его здесь не было и быть не могло. Что ж... Боль
не стихала, но она уже начала привыкать к ней. Она знала, что привыкнуть
придется.
Голос рядом с ней зазвучал снова. Он сказал, захлебываясь рыданиями,
давясь ими:
- Лестер! Лестер, я так боюсь, - и потом снова:
- Лестер, почему ты не разрешила мне говорить?
- Потому, - начала Лестер и замолчала. Собственный голос в наступивших
сумерках ужаснул ее. Он походил на эхо, а не на голос. Совсем недавно,
днем, он звучал не слишком плохо, но теперь, в этих сумерках, даже не
понять, откуда он исходит, В нем не было смысла; весь смысл остался где-то
позади, может, в той квартире, где ей никогда больше не жить, а может, с
остальными умершими в пещерах подземки, а может, и еще дальше, в том, что
притянуло их сюда и, наверное, потянет дальше; здесь - только клочок пути.
О, что же еще предстояло узнать?
Она медлила, не желая признать поражение. Она заставила себя говорить;