"Оскар Уайлд. De Profundis (Тюремная исповедь)" - читать интересную книгу автора

собственные руки и не только дописал оставшиеся три акта "Идеального мужа",
но и задумал и почти закончил еще две совершенно несходные пьесы
"Флорентийскую трагедию" и "La Sainte Courtisane". И вдруг, нежданный и
непрошеный, при обстоятельствах роковых, отнявших у меня всю радость, ты
возвратился. Я уже не смог взяться за те два произведения, которые остались
недоработанными. Невозможно было вернуть настроение, создавшее их. Теперь,
опубликовав собственный сборник стихов, ты сможешь понять, что все, о чем я
пишу, чистая правда. Впрочем, поймешь ты или нет, все равно эта страшная
правда угнездилась в самой сердцевине нашей дружбы. Твое присутствие было
абсолютно гибельным для моего Искусства, и я безоговорочно виню себя за то,
что позволял тебе постоянно становиться между мной и моим творчеством. Ты
ничего не желал знать, ничего не мог понять, ничего не умел оценить по
достоинству. Да я и был не вправе ждать этого от тебя. Все твои интересы
были сосредоточены на твоих пиршествах и твоих прихотях. Ты всегда хотел
только развлекаться, только и гнался за всякими удовольствиями - и обычными
и не совсем обычными. По своей натуре ты в них всегда нуждался или считал,
что в данную минуту они тебе необходимы. Я должен был запретить тебе бывать
у меня дома или в моем рабочем кабинете без особого приглашения. Я всецело
беру на себя вину за эту слабость. Да это и была только слабость. Полчаса
занятий Искусством всегда значили для меня больше, чем круглые сутки с
тобой. В сущности, в любое время моей жизни ничто не имело ни малейшего
значения по сравнению с Искусством. А для художника слабость не что иное,
как преступление, особенно когда эта слабость парализует воображение.
И еще я виню себя за то, что я позволил тебе довести меня до полного и
позорного разорения. Помню, как утром, в начале октября 1892 года, мы сидели
с твоей матерью в уже пожелтевшем лесу, в Брэкнелле.[12] В то время я еще
мало знал о твоем истинном характере. Однажды я провел с тобой время от
субботы до понедельника в Оксфорде. Потом ты десять дней жил у меня в
Кромере,[13] где играл в гольф. Разговор зашел о тебе, и твоя мать стала
рассказывать мне о твоем характере. Она говорила о главных твоих
недостатках - о твоем тщеславии и о том, что ты, как она выразилась,
"безобразно относишься к деньгам". Ясно помню, как я тогда смеялся. Я не
представлял себе, что твое тщеславие приведет меня в тюрьму, а
расточительность - к полному банкротству.
Я считал, что некоторая доля тщеславия украшает юношу, как изящный
цветок в петлице; что же касается расточительности - а мне показалось, что
она говорила именно о расточительности, - то осмотрительностью и
бережливостью ни я, ни мои предки никогда не отличались. Но не прошло и
месяца с начала нашей дружбы, как я понял, что именно подразумевала твоя
мать. Твое настойчивое желание вести безудержно роскошную жизнь,
непрестанные требования денег, уверенность в том, что я должен платить за
все твои развлечения, независимо от того, делил я их с тобой или нет, все
это привело меня через некоторое время к серьезным затруднениям, и, по мере
того как ты все настойчивее захватывал мою жизнь, это безудержное
расточительство становилось для меня все более докучным и однообразным,
потому что деньги, в общем, тратились исключительно на еду, на вино и тому
подобное. Временами приятно, когда стол алеет розами и вином, но ты ни в чем
не знал удержу вопреки всякой умеренности и хорошему вкусу. Ты требовал без
учтивости и принимал без благодарности. Ты дошел до мысли, что имеешь право
не только жить на мой счет, но и утопать в роскоши, к чему ты вовсе не