"Дональд Уэстлейк. Дурак умер, да здравствует дурак!" - читать интересную книгу автора

полицейским и пишущей братии), дядя Мэтт не ждал никаких гостей или
посетителей.
Убийство человека, который вот-вот должен был умереть от рака,
настолько поразило "Дейли-ньюс", что газета даже напечатала интервью с
врачом дяди Мэтта, неким Луцием Осбертсоном, который, судя по тексту, был
человеком надменным и напыщенным, но всякий, кто умел читать между строк,
без труда уловил бы тихие сетования по поводу потери надежного источника
доходов.
Последующие статьи едва ли сообщали что-то новое. Полиция вяло брела по
сужающейся спирали, будто горстка побежденных индейцев, сбившихся с тропы
войны. Довольно много внимания было уделено Герти. В газете появились ее
фотографии, интервью с ней, был приведен послужной список эстрадной звезды.
О Гасе Риковиче больше не упоминалось. Тут и там мелькали намеки на странное
завещание, которое, судя по всему, оставил дядя Мэтт, но его содержание
тогда еще не было предано огласке, а значит, не упоминалось и мое имя. Когда
свет юпитеров, наконец, озарил и меня, история про дядюшку Мэтта уже была
мертвее, чем он сам. На шестой день после убийства даже "Дейли-ньюс" больше
не могла написать о нем ничего нового.
Когда я покинул библиотеку с распухшей от сведений записной книжкой,
было пять часов - разгар ежевечернего самоистязания, именуемого часом пик.
Я был на Сорок третьей улице, к западу от Десятой авеню, и решил, что
пуститься в путь на своих двоих будет разумнее, чем пытаться поймать такси
или втиснуться в автобус на Девятой авеню. Вероятно, пешком я мог добраться
до места назначения быстрее, чем на транспорте. Передвигаясь неспешным
шагом, я покрыл расстояние за двадцать пять минут, причем никто ни разу не
выстрелил в меня.
Еще в библиотеке я принял решение вернуться в квартиру Герти, чтобы,
возможно, использовать ее в качестве оперативной базы, но потом мне пришло в
голову, что похитители наверняка выбьют из Герти сведения о моем
местонахождении и возьмут ее жилище под наблюдение, чтобы подстерегать меня
там. Тогда я подумал о гостинице, но мысль о том, чтобы на глазах у портье
вписать в книгу постояльцев вымышленное имя, слишком действовала на нервы, и
я отбросил ее. Пожить у друга? Но у меня очень мало друзей, и они слишком
дороги мне, чтобы впутывать кого-нибудь из них в дело о похищении и
покушении на убийство. Не говоря уже о том, что лишь одному богу ведомо,
могу ли я им доверять.
Короче, оставалось только одно место, в которое я мог пойти: к себе
домой. В свою квартиру. Разумеется, никто не подумает, что я отправлюсь к
родным пенатам, и едва ли меня станут искать там. А значит, дома я буду в
ничуть не меньшей безопасности, чем в любой другой точке земного шара. И уж
наверняка там мне будет гораздо удобнее: я смогу переодеться, выспаться на
собственной кровати, снова начать вести ту жизнь, которая хотя бы отдаленно
напоминает привычную.
Вот как рассуждал я, не находя в своих выкладках ни единого изъяна. Но
все равно, чем ближе подбирался я к нашему кварталу, тем менее охотно
передвигались мои ноги; плечи поникли, в крестце начался легкий зуд, спина
делалась все согбеннее. Я поймал себя на том, что заглядываю в машины,
стоящие у бордюра, и шарахаюсь от проезжающих мимо. Тогда я начал таращиться
на лица встречных прохожих или пригибаться, прикрывая голову рукой, но, как
выяснилось, ни в том, ни в другом случае не выказал себя блистательным