"Герберт Уэллс. Кстати о Долорес" - читать интересную книгу автора

которые в долголетнем услужении уподобились своим господам. Та, низенькая,
даже наверняка была женщиной, - она держала корзинку и ключ; она что-то
лопотала, часто повторяя слово "мадам", а ее собеседница проницательно
взирала на нее сверху вниз и время от времени роняла короткие замечания.
Мне было жаль расстаться с ними, но я удалился, ибо если бы они приметили,
что я заинтересовался ими, они бы меня неправильно поняли. Никогда не
знаешь, в чем именно французы способны заподозрить путешествующего
англичанина. Словом, мне оставалось только продолжать свою образовательную
прогулку.
Гуляя по городу, я вскоре набрел на красивый и просторный ботанический
сад, где на лавочках восседали приятные люди, явно не обремененные делами:
среди них преобладали старушки в парадных белых чепцах, а в аллейках
играли дети, беспрерывно наставляемые взрослыми. В саду было множество
скульптурных групп - кстати сказать, Франция буквально изобилует ими; эти
статуи, порожденные повсеместной и бескорыстной любовью к искусству
ваяния, выставляли на всеобщее обозрение невероятное количество грудей,
ляжек и ягодиц. Был и Дворец Юстиции, в стиле Ренессанс, былая резиденция
местной судебной палаты; а перед Дворцом застыли в героических позах
каменные изваяния четырех бессмертных, о которых я никогда прежде и слыхом
не слыхал: д'Аржантрэ, Ла Шалотэ, Тулье и Жербье. Я записал на память их
имена. Понятия не имею, чем я им, собственно, обязан. Выглядели они так,
как обычно выглядят великие люди; у них были двойные подбородки, и
чувствовалось, что эти господа отлично устроились в жизни. Была также и
мэрия, украшенная исполинскими фигурами бронзовых женщин, словно
подхваченных водоворотом; эти бронзовые дамы могли, собственно говоря,
олицетворять все, что заблагорассудится. Гарсон из театрального кафе,
расположенного напротив, объяснил мне, что это аллегория, изображающая
соединение Бретани с Францией, совершившееся на заре нынешнего
тысячелетия, в результате династического брака.
Когда я пытаюсь передать атмосферу этого города, мне тотчас же
вспоминаются слова. "золотой век". Бурная волна исторических событий
вспенилась тут революционными войнами и улеглась после нескольких казней.
С тех самых пор тут, собственно, ничего уже не происходило. Ренн лежит
вдали от мира. Триста сорок шесть километров отделяют этот город от
Парижа. Триста сорок шесть километров отделяют его от всего на свете.
Здесь проходит путь на мыс Финистер, то есть дорога в никуда. Молодые люди
уходили отсюда в море, в колонии, на войну, так, как всегда уходят в
широкий мир сыны племен, приумножающих род людской. Многие из этих юношей
погибли, воротились лишь немногие, но сердце города Ренна от этого не
разорвалось. Пожалуй, если бы не присутствие солдатиков в голубых
мундирах, тут почти не было бы мужчин, но и это обстоятельство не огорчает
обывателей города Ренна. Этот город дремлет в спокойной сытости, он весь
будто ребячий кубарь, который вертится, тихо жужжа, и еще не пошатнулся,
хотя никто уже не нахлестывает его кнутиком.
Золотой век - это всегда период исторического затишья, но живется в
подобные периоды очень недурно... Люди приободряются, становятся
добродушными, снисходительными и чуточку смешными. Трагедия кажется здесь
чем-то непривычным, чем-то, чего никто не склонен принимать в расчет.
Пожилые дамы восседают здесь спокойно и торжественно, совсем как хранители
в музеях; и они ни на вот столечко не верят в Историю; они сплетничают,