"У Железного ручья" - читать интересную книгу автора (Кононов Александр Терентьевич)3Утром Гриша проснулся раздетый в кровати. Окно в сад было раскрыто, и по всему саду разносился яростный голос Перфильевны: — Знаю, зна-а-ю! Я все-о знаю, Иванушка, от меня не укроешься! — Ну и добро. Вот и добро! — негромко гудел спокойный отцовский бас. Гриша, в одной рубашке, подбежал к окну, лег животом на подоконник. Все в саду сияло под косыми лучами солнца: сверкала роса на траве, горели многоцветными огоньками капли на кустах малины, смородины. Перфильевна и Гришин отец стояли у старой дуплистой груши — стояли не рядом, а так сажени на две друг от друга, — и у помещицы уже гневно багровели щеки, насуплены были брови. — Ты… премудрый! — кричала она. — Книжки читаешь! Какие? — Разрешенные цензурой, — глухо проговорил отец. — «Цен-зу-рой»! Вон какие слова знаешь. Образовался, по миру шатаясь! Ты от образованности своей и пса Собакевичем окрестил. А кто такой Собакевич? Может, это в насмешку над властью? — Матушка, да ведь это у Гоголя… — «У Гоголя, у Гоголя»! — перебила Перфильевна. — Загордел ты, Иван. Понимаешь о себе много — ну невыносимо глядеть! — Ну что ж, — медленно проговорил отец, — не хотелось мне идти на посулы Тизенгаузенов, а, видно, придется… Да и жалованья они кладут на пять рублей больше. — Врешь! — Спроси сама, матушка. — Врешь, никуда не уйдешь! Из-за пяти рублей ты не уйдешь, я тебя, блажного, знаю. — Не уходил — розы не хотел разводить у барона. Дар человеку — яблочко хотел пестовать. — Я тебе простор даю. До пятнадцати десятин сад доведем! — Ну, какой там простор!.. — Отец махнул рукой. Перфильевна помолчала. Потом оглянулась вокруг, подошла к садовнику ближе. — Иваныч, — сказала она совсем другим тоном, даже как будто ласково, — Иваныч, а скажи-ка, кто одолеет? Неужто мужики? Что, в книгах-то про это ничего не пишут? Говорят, всех, кто побогаче, жечь будут… Отец усмехнулся. Перфильевна еще ласковей проговорила: — Мужики тебя уважают, Иванушка. Ты за меня заступись в случае чего… За что ж меня разорять? Ты заступись, поговори с мужиками, я тебе пять-то рублей прибавлю. — Не надо мне твоих рублей, — неохотно ответил отец. — Не хочешь денег — по-соседски постой за меня, Иванушка. Соседями росли. — Да и выросли — опять же соседями оказались, — медленно, с такой же неохотой сказал отец. Перфильевна заговорила еще тише: — Что у мужиков-то наших на уме, расскажи мне про это, Иванушка, ты знаешь… Нас никто не слышит… Но отец уже увидел в окне Гришу. — Ан нет, слышит, — сказал он веселым голосом: — вон он, свободный житель! Перфильевна сердито повернулась к окну, и Гриша застыдился: сполз с подоконника и поскакал на четвереньках к кровати — одеваться. Про Перфильевну он знал решительно все. Так ему, по крайней мере, казалось. Отец однажды сказал при нем Шпаковскому: — Помещица, брат, у нас особенная… И Гриша услыхал — даже не сразу поверил тому, — будто отец и Перфильевна жили соседями в одной деревне и росли вместе. Правда, это было давно, и Перфильевну тогда звали Ксюшей. Ксюша выросла и вышла замуж за невидного рыжего человечка, у которого и хорошего-то было одно: сапоги с лакированными голенищами. — Не устояла против лаковых сапог! — с непонятной для Гриши злобой говорил отец. Муж Ксюши в поле не работал, ездил по городам, подряды брал. А через несколько лет написал жене письмо из двух строк: «Милая жена, пей ты чай и кофий, не стесняйся. Дает бог, пошлет». Бабы на деревне долго смеялись над этим письмом — с ним Ксюша ходила из избы в избу, хвасталась. Однако незаметно стала она уже Перфильевной. А через сколько-то лет муж ее купил у барона землю, а сам простудился и умер, оставив вдову помещицей. История была удивительная. Но учитель не удивился — начал рассказывать про какого-то неграмотного богача, мукомола на Волге. Гриша понял из его слов одно: мукомол этот начал богатеть, тайно кого-то убив. …Гриша быстро оделся. Теперь умыться — и к Яну! Да, как же, «к Яну»! Из чуланчика вышла бабка с праздничным подрушником. — Баба, разве сегодня воскресенье? По будням бабушка выходила молиться со стареньким ситцевым подрушником: у него и вид был затрапезный, кое-где даже дырочки были протерты, и из них торчала вата. А по праздникам бабка брала другой, сшитый пышно, как невестино одеяло, из разноцветных шелковых кусочков: синих, красных, зеленых — откуда только набрала! По уголкам этого парадного подрушника были нашиты треугольнички черного бархата; бархатная была у него и ручка. На Гришин взгляд, это было неплохо придумано: класть поклоны не в сосновые шершавые половицы, а в мягкий подрушник. Можно было при земных поклонах касаться лбом каждый раз нового кусочка шелка: сперва красного, потом синего… Бабка, однако, скоро распознала в таких поклонах забаву и принялась довольно сноровисто щелкать за это внука по затылку. Он попробовал объяснить: можно считать поклоны по шелковым кусочкам. Тогда и время пройдет незаметней. За это он получил лишний — особой хлесткости — щелчок по затылку. Да еще мать, услыхав разговор, пообещала прибавить, чтобы до заговенья помнил. А свои обещания она всегда исполняла — не сегодня, так завтра. …И вот за окном ликовал вымытый росой сад, а Грише надо было стоять рядом с бабушкой, слушать «святый крепкий, святый бессмертный» и отвешивать поясные и земные поклоны. Гриша кланялся неохотно, думая о своем: висят в углу венки из бессмертников, пахнут хорошо — полем, душистым сеном… Цветы эти крепкие и бессмертные. — Бог тебя простит, — вздыхая, говорит бабушка: — несмышлен еще. Ступай, я за тебя помолюсь. После неинтересной еды — пшенной каши с молоком — Гриша бежит к избе лесника. Ян ждет его на пороге. В руках у него суковатая палка и большой кусок ржаного хлеба. — А ты принес? Гриша побагровел: забыл! Ни слова не говоря, он кинулся назад, домой. — Баба, можно мне хлеба? Я худо ел нынче. Бабушка кончила молиться. С великой бережностью, стараясь не уронить ни крошки, она отрезала от каравая ровный ломоть. — Смотри не сори хлебом: грех тяжкий. Ян оглядел Гришин кусок и одобрил: — Теперь нам хватит надолго. Мальчики вышли из усадьбы в поле. В какую ж идти сторону? — Лесные братья, — сказал Гриша, — всегда идут прямой дорогой, никуда не сворачивают. — Это верно, — глядя серьезно своими большими синими глазами, подтвердил Ян. — Давай и мы пойдем прямо. Видишь, вон, далеко, — крыша. К ней и пойдем. Крыша, что виднелась в поле, была необыкновенная: высокая, розовая, труба на ней черная. — Кто там живет? — спросил Ян. — Не знаю. Может быть, там никто не живет. Может, это старая крепость. Гриша немножко слукавил: эту крышу он узнал. В прошлом году отец возил его в Ребенишки, и тогда они проезжали мимо высокого дома с черепичной крышей. Сложенный из огромных серых камней, дом этот не походил, однако, на помещичьи хоромы. В его стенах были прорезаны узкие, как бойницы, окна, а двери обиты железом. В розовой черепице чернели проломы. И кругом не было ни деревца. — Корчма, — коротко ответил отец на Гришин вопрос. Когда они уже отъехали версты две, им повстречался маленький старик с серебряными кудрями, выбившимися из-под шапки, с длинной белой бородой; под мышкой он нес продолговатый сверток, закрытый черным платком. Он отошел к краю дороги и вопросительно поглядел на Шумовых. Отец приподнял картуз, и старик поклонился в ответ неторопливо, достойно. — А это Исаак, — сказал отец, когда карлик уже скрылся позади в клубах жаркой дорожной пыли. — Он и живет в этой корчме. Да еще сын с ним, да внуки. — В корчме пьянствуют, — решил поделиться Гриша своими познаниями. Отец усмехнулся: — Кому пьянствовать-то? — Он помолчал, вздохнул, обернулся в сторону корчмы: — Нищая жизнь! И рассказал про старого Исаака. Когда-то бывала в корчме и гульба, случались пьяные драки. В соседних деревнях до сих пор помнят, как Исаак, сам ростом с ребенка, разнял двух здоровенных пильщиков, схватившихся после штофа вина за топоры. Крохотный старик стал между двумя великанами и бесстрашно взял их за руки. Это было ни на что не похоже, пьяные начали хохотать над ним. Посмеявшись, они помирились. А еще известен в окружности Исаак тем, что лучше всех играет на скрипке; играет он и у латышей и у русских — на свадьбах, на крестинах. И на ярмарках. Вспомнив отцовский рассказ и вчерашний вечер, Гриша сказал Яну: — В таком доме жил один старик, которого народ схоронил от «черного барона», как Даугава хоронит невод. Ян ничего не понял и поглядел на Гришу с уважением. Потом сказал: — Я знаю Даугаву. Мы жили у самой Даугавы, в деревне. Там мой батька убил бешеную собаку. — А где это — Даугава? — Там, — махнул Ян в сторону, — далеко. Ну, Даугава, по-вашему — Двина. Гриша отвел глаза в сторону. Ян-то, оказывается, так же ловок выдумывать, как и он. — Говори по-латышски, — предложил он: — я пойму все. Винца песню пел по-латышски, по-русски у него выходило хуже. И Ян стал рассказывать по-латышски. Бешеная собака бежала с поля в деревню. У нее морда была вся в слюне, глаза — в крови. И все в деревне попрятались в избы. Осталась только девочка посреди улицы; она была совсем маленькая, еще не умела ходить как следует. Собака бежала прямо на нее. Отец Яна увидел это, вышел с большим острым колом на улицу и стал ждать бешеного пса. Когда тот подбежал ближе, отец с размаху всадил ему кол в самую глотку. И пес издох. А потом мать девочки вышила отцу красными и синими крестами праздничную рубаху. Вчера он целый день ходил в этой рубахе, все видели. Грише рассказ понравился. Он даже посоветовал дружески: — Пусть только это будет другой, а не твой батька. Пусть это будет богатырь. Или старик, которого укрыла Даугава. — Нет, это был мой батька, — упрямо сказал Ян. Тогда и Гриша рассказал ему — про Железный ручей. Много лет ищут этот ручей, не могут найти. Говорят, он ушел под землю. А настанет время — выйдет ручей наружу, и каждый сможет пить волшебную воду и будет сильным и смелым, кроме черных злодеев: для них та вода станет отравой. Разговаривая, незаметно подошли они к высокому дому с розовой крышей. У раскрытых дверей, рядом с кучей мусора, ползали двое ребятишек в рваных рубашонках, кудрявые, черноглазые, очень похожие друг на друга. А нрава они были, видно, разного. Один доверчиво сиял навстречу мальчишкам большими блестящими глазами, а другой испугался, готовился зареветь. Одинокая курица бродила около, с унылым вниманием поглядывая на кучу мусора. Какое-то запустение было вокруг: сухая земля — в трещинах, только кое-где желтела еще не совсем вытоптанная трава… Мальчики подошли ближе. Один из ползунков наконец собрался с духом — заорал. Из раскрытых дверей вышла девочка лет восьми, сердито посмотрела на путешественников и схватила плачущего брата; это, конечно, был ее брат, а все они вместе, должно быть, приходились внуками бесстрашному Исааку. — Кумагер, кумагер! Иди сюда! — на всякий случай позвал Гриша. Но девочка в ответ взяла за руку и другого братца, радостно удивленного, и увела обоих, с трудом притворив за собой тяжелую дверь. — Если мы обойдем кругом этот дом, — сказал Гриша, — это не значит что мы свернули со своей дороги. Мы его обогнем, а потом опять пойдем прямо. — Ладно. За домом было картофельное поле с прямыми бороздами, по ним и пошли путники. А впереди виден был огромный дуб, за ним синел лес. Ясно, что к этому дубу и надо было держать путь. Но тут им предстояло первое испытание. К ним бежала по полю большая черная собака; правда, бежала она деловитой рысцой, озабоченно, загнув колечком пушистый хвост и вывалив изо рта розовый язык, но все же кто ее знает, что у нее на уме. Проще было б уйти от греха — свернуть в сторону. Ян прошептал: — Вот такая ж была та, которую убил мой батька. Мальчики остановились. Собака увидела их и тоже остановилась; спрятала язык, подозрительно повела носом, потом с враждебным выдохом «ввух, ввух» бросилась в сторону, не успев второпях залаять. — Собаке, главное, надо показать, что ты ничего на свете не боишься, — сказал Гриша, у которого еще билось тревожно сердце. — Это не бешеная. А раз не бешеная, чего ее бояться? |
||||
|