"У Железного ручья" - читать интересную книгу автора (Кононов Александр Терентьевич)2То, что случилось потом, поразило Гришу своей жестокостью. Август Редаль, отец Яна, при всех велел сыну: — Иди нарви лозин! Он сказал это дважды: по-латышски и по-русски. Неподалеку стояли работник Минай, Катин отец, старый Трофимов, арендатор пан Пшечинский, а у крыльца — сама Перфильевна с дочками. Ян молча, с сухими глазами, пошел к сажалке — ломать прутья. Редаль спокойно говорил: — Ту лозину кинь: она сухая, сломается. Выбирай, которая покрепче. Потом он порол сына, и все глядели на это. Гришу начала трясти незнакомая ему до того мелкая неодолимая дрожь. Сколько времени это продолжалось? Ян не кричал, молча давился плачем. Наконец Перфильевна подошла ближе и велела: — Не бей больше. Ладно. За игрушку десять рублей плачено, их розгой не выбьешь. — Я верну вам эти деньги, — ответил Редаль. Он сказал это гордо, подняв голову. И что-то в его голосе, видно, пришлось не по сердцу Перфильевне. — «Ферну эти теньги»! — передразнила она и, сердито плюнув, ушла. Она всегда плевалась, когда ее рассердят. Она часто кричала на всю усадьбу со своего резного крыльца — плевалась и кричала на арендаторов, панов Пшечинских, на испольщиков, на Гришиного отца. Щеки у нее тогда становились румяными, глаза темнели. На Перфильевне был нарядный фартук в полоску, с наплечниками в сборках, как эполеты французского барабанщика из книги «Бабушкины полдники». Ян молча застегивал штаны. Редаль закричал ему по-латышски: — Эй тулин уз маям, палайдны! — И повторил по-русски: — Иди домой, озорник! Тут прибежала с огорода Гришина мать и, еще не разобрав как следует, что случилось, рывком схватила сына, потащила к дому. Ну разве ж те колотушки, что достались Грише, можно сравнить с казнью лесникова сына! Правда, спина у Гриши долго ныла от материнских тумаков. Спина еще ныла, когда он прибежал — уже под вечер — в избу лесника. Окна в избе были маленькие, стекла в них — почти черные от старости и долголетней пыли. Легкий звон висел в этой темной избе: мухи, звеня, бились в стекла — просились на волю. Августа Редаля не было дома. На земляном полу сидел Ян и плакал. Гриша опустился рядом с ним и жарко зашептал: — Не плачь… Давай убежим… Уйдем далеко-далеко, хочешь? Ян не отвечал. — Хочешь, пойдем искать Железный ручей? Ян вытер слезы и сказал: — Уйдем к лесным братьям… С недавних пор в усадьбе часто говорили про лесных братьев, и всегда вполголоса, оглядываясь. А то и шепотом. И все-таки Гриша словно видел их: идут братья по лесу, высокие, кудрявые, похожие друг на друга. И за поясом у каждого — острый топор. Идут братья по лесу, никого не боятся… Открылась дверь, на пороге показался Август Редаль, и Гриша, нырнув ему под руку, спасся бегством: он боялся теперь этого неторопливого человека. Домой ему не хотелось. Он остановился у колодезного журавля, откуда далеко было видно и поле, и лес за полем, и уже широко разлившийся над лесом закат. Розовая пыль клубилась на дороге. В пыли сверкнули серебряные спицы. Ну конечно, это Шпак ехал на своем велосипеде. Шпаком звали в округе учителя Шпаковского из местечка Ребенишки. У него до августа свободная жизнь — школа закрыта, — он и ездит повсюду, счастливый. Вот кому можно позавидовать! Только бабушка, увидав в первый раз велосипед, сказала с укоризной: — Какая ж это езда? Один зад, прости господи, сидит, а ноги-то бегают. Ну, это потому, что бабка отреклась от мирских радостей. Кто не отрекся, тот такой езде позавидует, пусть даже ноги и бегают. Шпаковский пропылил было мимо колодца, но увидал Гришу, затормозил и соскочил с велосипеда. Он попрыгал на длинной ноге в штанине, заколотой внизу булавкой, и хитро прищурился: — Сеньор, родитель ваш дома? Вот всегда он так разговаривает. Гриша ответил неласково: — Давеча в саду был… Шпаковский вытер лоб белым платком, вынул из пиджака, из верхнего карманчика, гребешок и со вкусом, не торопясь расчесал свои казацкие усы. — Тогда произведем рекогносцировку. Зачем Шпак говорит эти непонятные слова? Скорей всего, в насмешку над Гришей. Счастливый, он повел за собой свою великолепную, сверкающую машину. А за садовой изгородью уже показался отец с граблями в руках. Он весело потряс над головой картузом — радовался приезду гостя. Вот уже и самоварной трубой гремят в сенях у Шумовых. Это мать готовится угощать Шпаковского. Странная дружба была у отца с учителем. Образование было у них разное, и судьба разная, и родом они были из разных мест, а задушевный разговор могли вести друг с другом хоть до вторых петухов и договаривались до того, что мать начинала кричать на отца: «Не нашего это ума дело!» Теперь отец с гостем усядутся за стол и начнут долгую беседу, а Грише тогда останется одно: сидеть в углу тихо до самой ночи. А потом идти спать. Скучное дело! Нет расчету идти домой. Закат разлился над лесом еще шире. Вот уже хлопнул пистолетным выстрелом пастуший бич: гнали стороной стадо к хлевам. В воздухе сразу запахло пылью и молоком. А из сада сладко и грустно потянуло резедой. Как-то пустынно стало вокруг. Гриша побрел к амбарам. Там стояли у плетня большой Минай и еще один работник арендаторов Пшечинских — старый Винца, похожий своими серыми бакенбардами на портрет царя Александра Второго, — портрет этот Гриша увидал в прошлом году в Ребенишках; потом подошли и женщины: Тэкля в накинутом на голову теплом платке, старая Пшечиниха, кухарка Анфиса. Да и голенастая Катя, «гусиная пастушка», была тут же. Ну, значит, и Гриша спокойно мог подойти к плетню — не прогонят. Винца курил коротенькую трубочку и не торопясь рассказывал о чем-то. Он говорил по-русски, только иногда сбивался на латышский язык, да еще — уж очень любил такие слова, как «непременно». — И вот приехал этот барон на… как это сказать… тыр-гус, гада-тыргус… — Так это ж ярмарка, — догадался Минай. — Ну да: большая торговля, непременно один раз в году, гада-тыргус. Много там было разного народа. Кто пришел пешком, кто на конях. И вот едет этот барон на шестерке лошадей, очень гордый. И рядом с ним в коляске — непременно его дружок, тукумский пастор, — ну, тоже очень богатый, важный. А про барона говорили в народе, будто это он сказал в Петербурге: «Ничего, что сейчас горят наши усадьбы! Скоро мужики будут смирные. Непременно! Раньше мы ездили на шестерке лошадей, а теперь поедем на шестерке латышей». Ну, может, и не совеем так было, а в народе это говорили. И вот к коляске барона выходит совсем старый старик со скрипкой, ударяет по струнам смычком и поет: Я хотел бы сделать с немцем то же, Что он сделал с нами: Тонкого немца я заставил бы месить ногами глину, А толстого — корчевать пни в лесу. В воскресенье я им дал бы работу полегче — пусть оба пасут свиней… Ну, по-латышски это выходит лучше, — добавил Винца. И он запел сиплым и приятным голосом. Тэкля засмеялась. — А что же барон? — спросил Минай. — Что ж барон? Велел пастору перевести песенку: нашего языка немецкие бароны не знают. Тот перевел. Барон тогда приказал схватить старика. Ну, народ не дал. Народ схоронил старика, как река Даугава хоронит невод. И за спинами тукумских батраков — а у них спины и плечи не хуже, чем у нашего Миная, — старик спел еще одну песенку: А потом еще: Минай засмеялся: — Ух, и не любит же немцев старый Винца! — Надо непременно понять, каких немцев. Я тебе спел про тех, что на шее у народа сидят. А есть непременно в Неметчине и батраки, такие, как мы с тобой. Я так думаю. Там непременно есть кузнецы. Или, скажем, плотники. За что мне их не любить? Винца закашлялся и стал выбивать деревянную трубку. На землю посыпались мелкие искры. — Ты не подпали плетень-то, — сказал Минай. — Не бойся, — ответил Винца посмеиваясь: — пока лесные братья не велят, не подпалю. Вот и еще раз услыхал Гриша про смелых братьев… — А я боюсь чего-то, — проговорила кухарка Анфиса и зябко повела плечами. — Ты боишься, я боюсь… В том-то и беда наша, — сказал Минай. — А кто не боится? — Живой всегда боится. — Лесные братья не боятся, — раздельно произнес Винца: — лесные братья идут своей дорогой, прямой дорогой, не сворачивают… не боятся? В окне помещичьего дома занялся желтый свет, хлопнула дверь на крыльце, и, невидимая уже в темноте, закричала Перфильевна: — Тэкля! Тэкля! Куда тебя нечистые унесли? Пора было расходиться. Большой Минай ухватил Гришу за пояс и легко поднял высоко вверх одной рукой: — Уцелела у тебя моя музыка? — А как же! Вот! — И Гриша вытащил из кармана кость, обвитую веревкой. — Ну, добро. Минай опустил мальчишку на землю и ласково подержал свою руку на его волосах. Огромная ладонь накрыла всю Гришину голову, от затылка до бровей. Потом батрак зашагал к хлевам большими своими ногами, обутыми в лапти. Гриша ни за что не сказал бы Минаю, какие беды пришлось ему узнать из-за Минаевой музыки: два раза ее выбрасывали за окно — и он находил ее потом в колючих кустах крыжовника; кинули в поганое ведро — он выловил ее оттуда, вымыл в сажалке и высушил на солнце. А после этого решил никому не показывать — будет играть один в поле за огородами. Гриша уже подходил к дому, когда его догнал Ян: — Завтра утром пойдем в лес! — К лесным братьям? — Ага. Захвати хлеба побольше: может, не вернемся. — Я орехов возьму… — Можно и орехов. И никому не говори, слышишь? А то беда будет. Ян зашуршал ногами по росистой траве, убежал. Дома при малиновом свете лампады сидели рядышком на скамье Гришин отец и учитель Шпаковский, разговаривали. Мать хлопотала по хозяйству. И на Гришу никто не закричал за поздний приход. Он сел в уголок и от скуки стал чесать босые ноги одну об другую. Шпаковский — слышно было, что он усмехнулся — сказал: — Встретил я Дамберга. Вот еще франт! Что ему нужно в наших краях? — Надо думать, к гувернантке Ирме Карловне ездит, — ответил отец. — Понятное дело. — Непонятно одно: чем такой Дамберг живет? — Да тебе какая о том забота? — Интересуюсь такими, как он. Не сеют они у нас, не жнут, а собирать что-то надеются… Ты погляди-ка, Иваныч: за лесом — барон Тизенгаузен, тут — Ирма, а между Тизенгаузеном и Ирмой путешествует вот эдакий Дамберг. И всюду, по всему краю, у помещиков гувернантки — немки. — Вот чудак, во что уперся! Что ж им, француженок нанимать? Француженки повывелись. — Француженки вывелись — немки завелись. Отец зевнул: — Скучный твой разговор сегодня, друг! — Погоди, — заторопился учитель. — Я вот что хочу сказать: Дамберг этот ездит все поближе к Двинской крепости. — Ну, ты не обессудь — не туда загнул: немцы у нас самые верноподданные слуги царю. — Да они-то верноподданные… — начал было учитель. Но мать уже внесла в горницу самовар и, вслушавшись, на ходу закричала на отца: — Не нашего это ума дело! И стала заправлять лампу-молнию — гордость семьи. В комнате едко запахло керосином, тусклый свет лег на бревенчатые темные стены, единственным украшением которых была книжная полка отца да рядом с ней — отрывной календарь с картинкой: три богатыря на конях, у главного богатыря — борода во всю грудь, как у отца. Бабка принесла Грише печеной картошки, которую он любил больше всякой другой еды. Потом стали пить чай с сахаром, и бабка ушла к себе в чуланчик. Там она принялась шептать и вздыхать — молилась. Грише стало жалко ее: зачем она одна. Он тоже пошел в чулан и лег на сундуке, поближе к бабке. И нечаянно заснул. |
||||
|