"На Двине-Даугаве" - читать интересную книгу автора (Кононов Александр Терентьевич)40Каких только встреч не бывает на свете! Пришлось встретиться и большевику Оттомару Редалю с черносотенцем Саношко. Весной Гриша заболел, простудился. Сам-то он и не посмотрел бы на это — подумаешь, беда какая, охрип немножко, — но дядя От потрогал его горячий лоб и строго велел сидеть дома. А сам зашел в обеденный перерыв с завода в училище: надо, чтобы причину, по которой Григорий Шумов пропустил занятия, сочли уважительной. Ему удалось встретить самого директора — у дверей канцелярии. — Нужно свидетельство врача, — сказал Саношко, не дослушав Редаля, и сразу же вынул из кармана золотые часы, посмотрел на них… Надо понимать: время директора дорого. — Мне и в голову не пришло звать доктора… Ведь это… как сказать… ну, небольшая простуда. И я думал… — Вы думали, вам пришло в голову! А я руководствуюсь правилами, и по этим правилам надлежит представить официальное свидетельство. — Но есть, как я знаю, правило: если свидетельствуют родители или лица, под присмотром которых живут учащиеся… — Ученик Шумов живет под вашим присмотром? — Ну да, конечно. — А разрешение держать на квартире учеников-постояльцев у вас имеется? — Он не постоялец. Он мне как родной! — Родной… вот как. Он — Шумов. Значит, русский. А вы? Редаль Оттомар? Так вы себя назвали? Значит, инородец. Оттомар Редаль вспыхнул. Сдержался. И спокойно сказал: — Он сын моего товарища. Вернее, товарища моего брата. — «Товарища»? Это слово пора бы вам забыть! — Почему? Хорошее слово. — В девятьсот пятом году оно было «хорошее». — О нет. Еще раньше. Я читал в одной книге: так назвал Петр Первый своих соратников. — Ну, знаете ли! То Петр Великий, а то Редаль… — Редаль малый. Ну что ж, и все-таки у меня есть товарищи. Так вот: сын одного моего… скажем, доброго знакомого живет у меня как родной… — Ничего к сказанному мною я добавить не могу. И Саношко, снова взглянув на часы, ушел. — Как вы стерпели, дядя От? — воскликнул Гриша, услыхав об этом разговоре. — Слишком мелкий случай для драки, — коротко ответил Оттомар Редаль. И, отыскав в шкафчике аккуратно завернутую в белую бумагу книжку, начал читать по ней еще лежавшему в постели Грише… А к вечеру принесли письмо. Гриша узнал крупный отцовский почерк. Обрадовался: вести из дому приходили редко. На серой бумаге большими, неровными буквами было написано: «Дорогой сынок, а у нас беда — крепко захворал Ефимка, застудил горло в нашей бане, в ней летом-то хорошо, а зимой дует в каждую щель. Не знаем, как и быть. Ты не горюй, а я-то сам пишу тебе с горя: написал — и будто легче стало». Дальше шли строки о делах повседневных: отец спрашивал, как у сына с обувью, не надо ль денег на починку, передавал поклоны… Все кругом стало каким-то пустым и серым. Никак не удавалось собраться с мыслями, беда казалась смутной. Больше всего жалко было мать. Как ей-то трудно теперь! Потом хлынуло на него горькое чувство своей вины перед маленьким братом. Мало ласки видел от него Ефимка! «Гришин я кто?» — «Орёлик степной…» Может, и нет больше на свете орёлика степного, нет колокольчика звонкого! Вернуть бы лето — целыми днями слушал бы Гриша родной голос. Неотвязные горькие мысли не покидали его и дома и в училище — он пошел туда, быстро одолев болезнь. Его записали в кондуит за неявку на уроки без уважительной причины. Гриша отнесся к этому равнодушно. Попробовал он поделиться своим горем с соседом — Петр Дерябин спросил с недоумением: — Ты так любишь брата? И тут же, словно забыв об этом, озабоченно засунул в парту руки по самый локоть, принялся искать что-то, долго искал и наконец вытащил на свет истрепанную, запачканную чернилами книгу: — Вот, нашел! Бывали ссоры у Шумова с Дерябиным, бывали. Но только теперь — в первый раз — посмотрел Гриша на соседа недобрым взглядом. Больше никому из товарищей он о Ефимке не рассказывал. В свободное от уроков время Гриша бродил один по городу, выбирая безлюдные улицы. Когда возвращался домой, Ян старался утешить его как только мог. Как-то раз принес он из мастерских шайбу, отшлифованную до зеркального блеска. Гриша повертел ее в руках и отложил в сторону. Навестил Гришу на квартире Никаноркин. Он сидел долго, вздыхая. Пробовал говорить о мало интересном: о том, что естественник Ноготь, от которого ждали бог знает каких выходок, ведет себя почему-то смирно. О Саношке рассказывают, что он, когда еще был директором в другом городе, издал распоряжение: «Запрещается ученикам купаться в реке под страхом записи в кондуит; а кто утонет, того исключат из реального училища». Гриша не улыбнулся. Никаноркин, огорчившись, потоптался неловко и ушел. Значит, узнал все-таки про письмо. Каким только образом? Узнал и по-своему хотел посочувствовать… …Долгие, невеселые тянулись дни. Грише все слышался тоненький голос: «Баба, а батин я кто?» — «Соколик ясный. — «А твой?» — «Ягодка ты моя». А может, еще и выздоровеет Ефимка? Шумовы все крепкие. Нет, не стал бы отец писать такое письмо, если б не было с Ефимкой плохо… Так прошло две недели. И вдруг подал Оттомар Редаль Грише телеграмму. Подумать только, какой путь проделала она — по весеннему бездорожью, на крестьянской телеге до станции, а там уж по телеграфу… Да она и вовсе не пришла б, если бы за две недели до этого не послал дядя От свой телеграфный запрос в имение Шадурских. «Ефимка поправляется». Гриша сразу увидел и сияние солнца, и зеленые почки на старом вязе, что стоял у дороги, и неистовую суету воробьев за окошком. Этой светлой радостью и вошел в память Григория Шумова конец учебного года. |
||||
|