"На Двине-Даугаве" - читать интересную книгу автора (Кононов Александр Терентьевич)31Оставшись наедине с Оттомаром Редалем, Гриша не знал, о чем бы с ним поговорить. А дядя Оттомар не торопился с разговором. Он прохаживался по комнате, внимательно поглядывал на Гришу, молчал. — У меня мать красивая? — спросил его Гриша. — Красивая, — не задумываясь, ответил Оттомар. — Да она ж не молодая. — Ну, и что ж? Все равно красивая. Есть старики красивые. — Мне учитель сказал… Есть у нас такой учитель — Голотский. Я думаю, ему можно верить. Он говорит: «У тебя мать красивая». — Ну, ты ж сам говоришь: ему можно верить. — А вот мне самому до сих пор невдомек было. — Как? Что это — «невдомек»? — Невдомек, что у меня мать — такая пригожая. — А, да. Ну, это бывает: мы кой о чем не сразу догадываемся… «Невдомек…» Это слово, видно, для него было новое. Выговаривал он его смешно: «не в домок». Чтобы сделать ему приятное, Гриша сказал: — Дядя Оттомар, вы хорошо говорите по-русски. — Да, — согласился Оттомар Редаль. — У меня много русских друзей. Ты их скоро увидишь. Они прозвали меня — От. Ты тоже зови меня «дядя От». Так короче. Мать сама принесла Гришины вещи от мадам Белковой, прижала на прощанье голову сына к себе и ушла на вокзал. Гриша не мог ее провожать. Было восемь часов вечера, реалистам уже нельзя было выходить на улицу, а ему, с четверкой по поведению за год, приходилось быть осторожным. У матери при расставании глаза были сухие, как всегда. А Грише дядя От сказал, когда мать ушла: — Не плачь. — Разве я плачу? Гриша провел пальцем по глазам: — Ну, это они сами. Погодите. Сейчас пройдет. Нет, не прошло. Оттомар Редаль опять походил по комнате, поглядывая на Гришу, потом проговорил: — Ну ладно. Я тебя сейчас утешу. Не буду откладывать. Хотел сюрприз сделать… нежданно, но уж все равно. Знаешь ты такого молодого человека, по имени Ян Редаль? — Знаю, — безучастно откликнулся Гриша. Его всё еще томила дума о матери… — Он приедет сюда. Будет у меня жить. — А отец его где? Август Редаль? — Отец… Ну об отце другой разговор. Ян приедет один. — А зачем он уедет от отца? — Я хотел поставить тут одну кровать, — сказал дядя От, не отвечая на Гришин вопрос, — а теперь вижу — нет. Вон у тебя плечи какие, на одной кровати вас обоих не уложишь. Надо поставить две кровати. — Расходы, — печально сказал Гриша тем же тоном, каким говорила мать. И дядя От в первый раз за весь вечер засмеялся по-настоящему; Гриша увидел его белые зубы, ровные, один к одному. — Э, у тебя не только плечи, как у большого, у тебя голова, как у большого. Но я тебе сейчас дам ответ… Он пощелкал пальцами, поглядел на потолок: — Сейчас скажу. О! Вот: «Не в деньгах счастье». — А когда ж приедет Ян? — спросил Гриша уже окрепшим голосом. Оттомар Редаль добился все-таки своего: глаза у его гостя понемножку высохли. — Когда? Как только его сюда привезет поезд. — Ну, все ж таки? Завтра, послезавтра? — Я думаю: после-послезавтра. — Через два дня? — Да. Гришины мысли постепенно отвлеклись; лицо Яна вспомнилось ему совсем ясно: доброе, несмелое, славное! — А что он тут будет делать? Учиться? — Ну да. На слесаря. Я его устрою учеником в железнодорожные мастерские. — Почему не в училище? — спросил Гриша, а сам втайне позавидовал Яну. В железнодорожных мастерских небось жизнь занятней, чем в училище. И уж такого козла, как Стрелецкий, там не встретишь. И никого там не укоряют за поношенную куртку. Нет там таких людей, как Потап. — Сейчас я тебе отвечу, — сказал дядя От и опять поглядел на потолок. Через минуту он проговорил старательно: — «Каж-дый свер-чок знай свой ше-сток». — А я? Отчего у меня другой шесток, не такой, как у Яна? — Понимаю твой вопрос. Он означает: твой отец — садовник. Янов отец был лесником. Ну что ж, тебя вывезло. — Повезло? — Нет, вывезло. Тебя вывез учитель… Шпаковский его фамилия, да? Ну, я слыхал про эту историю. Если б не Шпаковский, ты б в реальное не попал. — Да там, в реалке, и другие есть такие же, как я. Там есть такой Озол, его наш директор хотел выгнать из училища за то, что он с заплатами ходит. — Ваш директор — негодяй! Саношко? Грязный негодяй, черная сотня! Оттомар Редаль еще некоторое время ругался — уже по-латышски. Глаза его светились такой затаенной яростью, что Гриша загляделся на него. Потом сказал с уважением: — Ух, вы и сердитый, дядя От! И, должно быть, сильный. Покажите ваши мускулы. Оттомар Редаль согнул руку, и Гриша нащупал у него между плечом и локтем большой бугор, круглый и крепкий, как камень. Гриша согнул свою руку: ну, нет. Жалость одна, если сравнить с редалевским «булыжником». Он даже загрустил. Дядя От засмеялся: — Да ты погоди. У тебя будут мускулы в два раза больше моих. — Правда? — А зачем мне неправду говорить? Скоро Гриша увидел, что Оттомар Редаль и в самом деле всегда говорит правду. За все время своего знакомства с дядей Отом — а оно продолжалось не один год — он ни разу не услыхал от него неверного слова. Он сказал правду и о приезде Яна: ровно через два дня в квартире Оттомара Редаля появился худенький, бледный и какой-то растерянный мальчик, словно бы даже и незнакомый Грише. Мальчик смотрел на Гришу застенчиво, отчужденно. Но все же это был, конечно, он, Ян! — Ты вырос, — проговорил Гриша. — И ты, — ответил Ян. Они помолчали. Что ж им так невесело от этой встречи? — Где твой отец? — спросил Гриша. — В ссылке. В Вятской губернии. Гриша стоял молча, пораженный. — Я думал, ты знаешь, — проговорил Ян. — За что ж его услали? — За листовки. Помнишь, в «Затишье» они расклеены были — на амбаре, у колодца. И кругом во всех деревнях, говорят, тоже. — Я знал про это! — Про что? — Что твой отец получал листы от лесных братьев. Я сам один раз принес их из лесу и отдал ему. — Ты мне ничего об этом не говорил. — Ну… Я не знал толком. Догадывался только. Я ж тогда еще много чего не понимал. Вижу: бумага одинаковая, желтоватая такая, шершавая и на тех листках, что кто-то расклеил, и на том свертке, который я принес из лесу. — А откуда ж ты узнал, что эти листовки мой отец расклеивал? — Я ж говорю: не узнал, а догадался. — И никому не говорил об этом? — Никому. — Кто-то сказал об этих листках уряднику. И отца забрали. Это в ноябре было, вот уже скоро год. Гриша вдруг покраснел. — Я никому не говорил. Я ведь даже и тебе не сказал. — Это верно. — Просто я еще не понимал тогда ничего. И слова такого, «листовки», не знал. Бумага вот только была одинаковая… Да я сразу и забыл об этом — несмышлен был. — Ты как будто оправдываешься. — Нет. Я не оправдываюсь. Ян помолчал. Потом сказал с трудом, слезы слышались в его голосе: — Отца моего на три года сослали. — А мать? — Мать поступила работать к Новокшоновым — помнишь имение, куда мы ходили искать Кирилла Комлева? — Ну, как не помнить! Какими — будто озаренными жарким светом — возникли те часы в памяти Гриши! Вечер тогда был, и дальние озера блистали под закатным солнцем, как зажженные костры. …И они сами, Гриша и Ян, оба еще маленькие — это ж было больше года тому назад, — маленькие и храбрые, изо всех сил старались помочь Ивану-солдату. И Комлев, сам Комлев их похвалил. Как давно это было! — Еще бы не помню! — Вот мать работает там, у Новокшоновых. А меня она послала сюда — учиться на слесаря. Я не хотел ехать. — Ничего, дядя От хороший. — Хороший. Это верно. — А лесные братья — помнишь их? — воскликнул Гриша. — Где-то теперь Кейнин? — Кто ж знает! — Ну, известно же про твоего отца, где он. Я узнал про Винцу — он в тюрьме сидел три недели, потом его выпустили. Про Ивана-солдата знаю — он убежал. Так его и не нашли нигде. — А Кейнина совсем нету. — Как нету? Убили? — Нет, фамилии такой нет. Кейнин по-русски значит «король». — Ну, и что ж? — Его прозвали так лесные братья, не знаю за что. Может, в шутку. А фамилия у него другая. Только никто не знает, какая. И никто не должен знать… Такие люди, как он, сегодня живут под одной фамилией, а завтра — под другой. Их тогда не так легко поймать. — Революционеры? — шепотом произнес Гриша заветное, недавно узнанное, светлое и грозное слово. — Да! — Твой отец — революционер? Ян задумался. Потом сказал: — Я слышал, как дядя От говорил, что настоящий революционер не должен ходить в церковь. А мой отец ходил. Он и дома молился, я видал. — А листовки? Он же расклеивал их! — Ну что ж, революционерам весь народ помогал. Мой отец тоже. Я слышал, дядя От один раз говорил… Но тут в комнату вошел сам дядя От. Он мигом растопил печь, а Ян, не спрашиваясь, начал чистить картошку. Гриша смотрел на него с завистью: нож был один. Когда картошка сварилась, Редаль достал бутылку постного масла, тарелку кислой капусты, несколько луковиц. — Чем обед плох? — спросил он, ставя чугунок на стол. — А Голотский, — сказал Гриша, — велит нам: «Держи голову в холоде, живот в голоде, будешь здоров». — А сам он? Держит живот в голоде? — Вот уж этого не знаю, — сознался Гриша. — Ну, он как хочет, а мы в голоде свой живот держать не согласны. Ешьте, приятели, досыта. Все это, как будто самое обыкновенное — и чисто выбеленная комната, и чугун картошки на сосновом столе (вместо господских «жил строганых» у мадам Белковой), и дружелюбный разговор дяди Оттомара, и чуть застенчивый взгляд милого Яна, — все это будто сразу вернуло Гришу в мир своих, родных людей, которым можно верить во всем. Тут тебе могут пожелать только добра… |
||||
|