"На Двине-Даугаве" - читать интересную книгу автора (Кононов Александр Терентьевич)25За зиму Гриша не один раз бывал на вокзале; видел паровозы, встречал и провожал поезда — местные и дальние, товарные и пассажирские. Ну как же, теперь это был уже опытный горожанин: такой не растеряется ни перед начальником станции, ни перед кассиром железной дороги, даже билет купит куда надо, не ошибется. На это и рассчитывал Иван Шумов, когда писал сыну, что съездить за ним в город некому, да и обошлось бы это дорого, а пусть Гриша возьмет у Белковой денег на дорогу — ей послано, сколько надо. И вот Григорий Шумов сидит в первый раз в жизни в вагоне железной дороги. Вагон был бы просторный, если б не поперечные перегородки, разделявшие его. К перегородкам были прилажены широкие гладкие лавки. Стены вагона и лавки были желтые, а потолок — серый. Пахло краской, железом, гарью. Пока поезд стоял, Гриша, поминутно ощупывая в кармане железнодорожный билет, обошел все загородки. Народу было немного. Дремал притулившийся к стенке рослый латыш, крепко держа обеими руками укутанную рогожей пилу. Две женщины лупили крутые яйца, жевали не торопясь и разговаривали таинственно, шепотком. У окна сидел человек в картузе, в пиджаке из тонкого сукна и в забрызганных грязью высоких сапогах. Гриша сел с другой стороны окна; человек в картузе поглядел на него скучными глазами и, зевнув, отвернулся. В окно были видны только серые вокзальные сараи — пакгаузы, все одинаковые, одноэтажные, крытые железом. Пока что веселого было мало. Но вот возникла кругом какая-то суета, люди с гомоном стали наполнять вагон; с тоскливой угрозой крикнул впереди паровоз, и Гришу так тряхнуло, что он с испугом уцепился за лавку. Колеса грузно застучали, сперва как будто вразнобой, потом все больше в лад: раз-два-три, раз-два-три… За окном поплыли, то ныряя вниз, то плавно поднимаясь кверху, струны телеграфных проводов. Крохотные коровы паслись на изумрудных полянах. Стреноженная лошадь стояла у канавы, совсем игрушечная. — Почему это конь такой маленький? — спросил Гриша скучного человека в картузе. Тот глянул в окно и нехотя ответил: — Обыкновенный конь. Прошел по вагону кондуктор — осанистый, усатый, с витыми жгутами на плечах вместо погон, с какой-то палочкой в лаковых ножнах у пояса. Он пробил у всех пассажиров билеты коротенькими и светлыми, как серебро, щипцами. Гриша хорошо знал, что ему надо слезать на четвертой станции, но на всякий случай решил спросить кондуктора, чтоб спокойней было. И он действительно успокоился, когда кондуктор снисходительным густым басом подтвердил: — Четвертая станция. Теперь можно было беззаботно глядеть в окно. На поляне не спеша закружились сосны, тоненькие, как восковые свечки, совсем как настоящие и все же будто нарисованные на картинке. Вскоре они сгрудились толпой, пошел низкорослый бор и тут же кончился — поезд летел вперед, сотрясая землю и грозя кому-то паровозным ревом: «Берегись, сомну!» Еще бы не смять, этакая сила! Но почему ж все-таки провода то поднимаются к небу, то у каждого телеграфного столба сразу ныряют книзу? А потом опять поднимаются. Не повезло Грише на соседа. Но все-таки делать нечего, надо спросить хоть у него. — Почему это проволоки сперва ныряют вниз?.. вон, вон, глядите… а теперь кверху пошли?.. — Какие это проволоки? — За окном. — Провода, что ли? Это телеграф. Телеграф не может нырять. Пора бы вам понять это. Он с осуждением оглядел Гришу, и тот уже больше ни о чем его не расспрашивал. Вагон опять тряхнуло, под полом, у колес, что-то заскрежетало, — поезд остановился. И в вагон вошел Лещов! Гриша его сразу узнал. Лещов взмахнул руками и закричал таким громким, радостным голосом, что сразу было видно — притворяется: — Митрий Егорыч! Куда, какими судьбами! Гришин сосед чуть повел сонным взглядом и сказал коротко: — По делам. Лещов присел к нему на лавку бочком, засмеялся дробным смехом: — Хе-хе, все яблоком займаетесь? Садами? — Садами. — У нас хлеб отбиваете? Митрий Егорыч отвернулся к окну, зевнул, помолчал. Потом вдруг выпрямился и заговорил пронзительным, злым голосом: — Мы спокон веков садами займаемся! Ты вот — всячиной: и пенькой, и льном, и пухом-пером. А теперь яблоками торговать взялся. Кто ж у кого хлеб отбивает? — Мелко плаваю, Митрий Егорыч. Мелко плаваю, потому за все и хватаюсь. Чтоб не утопнуть, — засмеялся скупщик тоненько. Он вынул из кармана синий с белым горошком платок и принялся вытирать вспотевшее лицо. Гриша хотел было сказать, что на мелком месте не тонут, да раздумал: Лещов сам про то знает, да притворяется. И что будто рад он Митрию Егорычу — тоже притворяется. От таких мыслей Грише стало так скучно, что он начал клевать носом, задремывать. Не проспать бы четвертую станцию. Разлепив глаза, он сказал Лещову: — А я Гриша Шумов. Он думал поразить прасола. Но тот не удивился, скользнул равнодушным взглядом по Гришиной форме и проговорил: — Ивана Иваныча сынок? Образовываешься? Ну, давай бог. И опять повернулся к Митрию Егорычу. Они вдвоем заговорили о чем то совершенно неинтересном — о ценах на яблоки в Питере, о стоимости фрахта (Гриша догадался, что речь шла о перевозке), — такие разговоры слушать было ни к чему. Гриша опять принялся смотреть в окно. За стеклом снова возникли сосны — теперь они были озарены закатным солнцем, стволы их казались кованными из красной меди. …Уже под вечер поезд остановился на станции, где надо было сходить Грише. Не прощаясь с Лещовым, он кинулся к выходу. Перед ним был крохотный вокзал, окрашенный в желтый вагонный цвет, и не успел Гриша подойти к его дверям, как трижды пробил колокол и поезд ушел. Куда ж идти? У висевшего под крышей колокола стоял рослый сутулый жандарм с револьвером на оранжевом шнуре. Носильщик в белом фартуке нес чемодан, и за ним спешила старушка с черной кружевной наколкой на голове. По деревянному настилу перед вокзалом пробирался вперед бородатый старичок; он держал кнут в руках и с колючим любопытством разглядывал Гришу. Гриша остановился в растерянности. Старичок вдруг подошел к нему поближе, шутя козырнул и сказал знакомым голосом: — Экипаж подан, ваше благородие! — Винца! — обрадовался Гриша. — Откуда ты? И почему ты с бородой? — Ну, вот это непременный разговор — про бороду. Не про то, как отец-мать живут, а какая у старого Винцы борода. — Да, скажи, как они? — Ничего. В палаце проживают. Непременно. Ну, он все такой же балагур, милый Винца. В палаце — значит, во дворце! А что ж, и правда, Гриша слыхал, что у Шадурских — каменный дом с колоннами, со львами на воротах, значит в самом деле дворец. — В самом деле? Но Винца уже повернулся к нему спиной, на которой виднелась заплата из самодельного сукна, зашагал мимо колокола, жандарма, вывел Гришу на мощенную булыжником площадь и показал на понурую лошаденку, привязанную к чахлой, ободранной акации: — Вот наш рысак. Лошаденка была запряжена в простую крестьянскую телегу, щедро накрытую сеном: видно было, что это и подстилка для седока и корм для коня в дальней дороге. К разгоревшимся щекам Гриши прильнул по-вечернему свежий ветер, донес запах травы, молодых листьев тополя и еще чего-то неуловимого, но знакомого, родного… Даже от телеги пахло хорошо — дегтем, сеном, конским потом. — Ты теперь у Шадурских, что ли, работаешь, Винца? А как ты туда попал? — радуясь всему вокруг, спросил Гриша. — Твой папаша за меня похлопотал. К себе взял. Я теперь… как это называется… помощник главного садовника, вот оно как. Когда телега с грохотом пересекла мощенную булыжником площадь и железные шины заскрипели по мягкому грунту, Гриша опять спросил: — Ну, так расскажи, зачем тебе такая борода, Винца? Ты с ней сразу старый какой стал! Винца хитро поморгал, посмеялся себе под нос, не торопясь вытащил из кармана коротенькую трубку… Ну, это дело теперь надолго. Вот в черных руках Винцы появились два кремня, потом длинный трут… — Винца! — строптиво воскликнул Гриша. Винца молча начал высекать искру. Долго бил кремнем о кремень. Наконец сжалился: — Ладно. Только сперва ты начинай. Покажи, какой ты теперь образованный, какие науки узнал. А тогда и я расскажу про себя. Непременно. И длинная дорога станет у нас короткой. Он поймал высеченную искру на трут, принялся раздувать затлевший уголек. Теперь скоро можно будет и закурить… Глядя, как искусно старый Винца управляется с кремнями и трутом — и все это для того, чтобы не потратить денег на спички, — Гриша думал: а что бы такое рассказать Винце про себя? Про учение? Винца, должно быть, и не знает, что такое четверки, пятерки… Если уж рассказывать про науку, так уж про самую лучшую! Гриша и в самом деле почувствовал себя образованным. Он начал рассказывать Винце про космографию. Есть такая наука о звездах. Пока он толковал — путано и восторженно — о космографии. Винца все похмыкивал и наконец перебил: — Ну про звезды — это ладно. А про землю там ничего не учат? Гришу это не сбило, он с воодушевлением заговорил об Арямове, о самом ученом человеке в городе. Но вдруг увидел: рассказ у него получается неинтересный. По совести говоря, он об Арямове знал так же мало, как и о звездах. Про что ж тогда рассказать Винце? Надо ж показать, насколько он стал за эту зиму образованней! Про арифметику сказать, про успехи в чистописании? Нет, эти науки для хорошего разговора не годились. И он, отчаявшись, начал рассказывать про Тараса Бульбу. Винца слушал внимательно, цокал языком, переспрашивал: — Остап, значит, старший сын? Так, так. Наконец Гриша уморился, охрип. Он откинулся на вязанку сена, что лежала у него за спиной, и потребовал: — Теперь ты! — Про бороду? — Ну, хоть про бороду. — Борода у меня в тюрьме выросла. Она меня спасла от каторги. — Ты сидел в тюрьме?! — Непременно. — За что? — Смотри, Грегор: я тебе говорю как Шумову. Как сыну Ивана Шумова. Как верному человеку. — Я верный человек! — с жаром воскликнул Гриша. — Всех, кто поднялся против баронов Тизенгаузенов, — всех бросили в тюрьму. Потом повели на суд. Там был… как это… главный свидетель — Викентий, баронов холуй. — Знаю я Викентия. — Когда мужики палили усадьбу Тизентаузена, он сидел в хлеву у окошечка. И все видел. Всех запомнил! А про меня сказал: «Этого старика там не было». А я был там. Был, чтоб черт вобрал всех баронов! Только у меня тогда не выросла еще седая борода. А ты помнишь, какой я был без бороды, бритый, с баками? Ну, гусар, герой! Гриша помнил Винцу с баками; на гусара он не походил, на героя еще меньше. Но он сказал: — Помню. — Так вот: не узнал меня холуй! А я мимо хлева, мимо Викентия протащил две вязки корья, — ты знаешь, как хорошо горит сосновая кора, сухая. Ну, загорелась, как в день «лиго»! Прямо праздник! Винца помолчал и закончил: — После праздника нас всех — в тюрьму. — И ты не горевал, не жалел потом? — Жалел. Поздно спалили бароново имение — вот об Этом и жалел. Надо было раньше. Обычная шутливость вдруг оставила Винцу, он заговорил громко, сердито, мешая русскую речь с латышской. Но Гриша его понимал. — Надо было браться за это, когда рабочие в городе поднялись. Не-ет, мы, видишь, всё думали… Всё раздумывали! Слушали: откуда гул идет? — Значит, мужики виноваты? — Виноватого найдут. Когда время наступит. Виноватый тот, из-за кого мы в темноте росли и жили… Железная дорога забастовала — тут бы и взяться нам за дело, землю делить: войск-то, чтоб нас карать, не на чем было подвезти. Нет, и тут мы всё прислушивались, куда дело повернет. Ну ничего ясно не понимали. Теперь-то поняли! Теперь уж мужик не тот. Бароны, правда, опять взяли власть над нами. Ну, не знаю, надолго ль. Не знаю! Гриша, волнуясь, вставил: — В городе тоже… у моего товарища, у лучшего друга моего, черносотенцы отца убили! — Одна банда: черная сотня, бароны, богачи… Смотри, Грегор: вырастешь, всегда с народом будь! — Буду! Это вырвалось как клятва. И Гриша задохнулся от волнения. Винца говорил: — А что, нет в городе таких листов, где б все по правде объясняли народу? Попадали и нам раньше такие листы, а теперь не видать. Гриша молчал, и Винца повторил: — Слышь, не видал там этих листов? Ну, таких, какие, помнишь, в «Затишье» были наклеены на сарае, на колодце. Еще урядник тогда приезжал. Ну, что ж ты молчишь?.. Спать захотел, уморился? Не до сна было Грише. «Буду! Всегда буду с народом!» Он собрался с силами, чтобы не дрожал голос, и ответил: — Нет, не видал. — И в городе, значит, задавили! Задавили рабочий народ! Ну, погоди, придет время. Погоди! — Винца, — спросил Гриша, — а не слыхал ты про Ивана-солдата? Где он теперь? — Слыхал. Слыхал я про солдата: убежал из тюрьмы. А теперь, говорят, он далеко, а где непременно, про то не скажу, не знаю. — А Комлев? — А Комлев в Питере работает! — воскликнул Винда, будто удивляясь. Потом добавил: — Ну, этот не пропадет. В усадьбу Шадурских приехали уже ночью. За темной листвой смутно белел дом с колоннами. Но телега не поехала к дому, а свернула куда-то в сторону; влажные ветки не сильно ударили Гришу по лицу; обдали щеки росой; засветился впереди огонек, послышались голоса, и отцовы руки — Гриша узнал их и в темноте — схватили его. Потом мать крепко прижала к себе стриженую Гришину голову, так крепко, что он чуть не задохнулся. Его повели по дорожке, светлевшей среди деревьев, к огоньку, что теплился невдалеке. Скрипнула дверь… и голос отца сказал: — Ну, вот ты и дома. Знакомый запах обдал Гришу: пахло березовым веником, сухим продымленным деревом и немножко копотью, выветренной гарью. Вот так «палац»! Уцелевшая при перевозке лампа-молния — материнская забота — освещала черные бревенчатые стены. Гриша пригляделся: да это баня! От черных стен отделилась одетая в темное бабушка, ахнула: — Да что ж это тебе лоб-то забрили? Ай в солдаты отдали? Гриша провел себя по круглой голове, а к нему навстречу уже шел маленький Ефимка, кудрявый, большеглазый… на полдороге застеснялся, спрятался за бабушку. Хорошо! Все-таки хорошо! Не надо Грише палацев! |
||||||
|