"Дениел Уоллес. Крупная рыба" - читать интересную книгу автора

бог. Так мы стали смотреть на моего отца. Хотя мы видели его в боксерских
трусах по утрам, а поздним вечером заснувшим перед телевизором, когда уже
все передачи завершились, с открытым ртом, с бледно-голубым отсветом, как
саваном, на лице, мы верили, что он божественного происхождения, бог, бог
смеха, бог, который всякий разговор начинает неизменным: "Один человек..."
Или, может, лишь частично бог, порождение смертной женщины и некой высшей
сущности, сошедший в этот мир, чтобы превратить его в такое место, где люди
больше бы смеялись и, приходя в хорошее настроение, больше покупали бы у
него, чтобы им жилось лучше, и ему тоже, и таким образом всем стало бы жить
лучше. Он смеется и богатеет, что может быть лучше? Он смеется даже над
смертью, смеется над моими слезами. Я слышу его смех, когда моя мать, качая
головой, выходит из его комнаты.
- Неисправимый человек, - говорит она. - Совершенно и окончательно
неисправимый.
Одновременно она плачет, но это не слезы горя или скорби, те слезы
давно выплаканы. Это слезы отчаяния, потому что она жива и одинока, когда
мой отец умирает в комнате для гостей и умирает не так, как следует. Я
вопросительно смотрю на нее: "Стоит мне заходить?" И она пожимает плечами,
словно говоря: "Тебе решать, иди, если хочешь", - а сама как будто на грани
смеха, словно из ее глаз не льются слезы, и едва владея лицом.
Доктор Беннет, кажется, уснул в кресле моего отца.
Я встаю, подхожу к полуоткрытой двери и заглядываю в комнату. Отец
неподвижно сидит, обложенный подушками и глядя в никуда, словно кто нажал
кнопку "пауза" и он ждет, когда кто-то или что-то включат его снова. Мое
появление включает его. Увидев меня, он улыбается.
- Заходи, Уильям, - зовет он.
- Ну, ты, кажется, чувствуешь себя получше, - говорю я, усаживаясь в
кресло, стоящее возле его кровати, кресло, в котором я сидел каждый день в
течение последних нескольких недель. С него я наблюдаю за приближением моего
отца к концу жизни.
- Да, получше, - кивает он и делает глубокий вдох, как бы подтверждая
свои слова. - Думаю, что получше.
Но только сегодня, только в эти минуты. Теперь для моего отца нет
возврата. Теперь для улучшения потребовалось бы нечто большее, чем просто
чудо; потребовалось бы письменное прощение от самого Зевса в трех копиях и
за его подписью, спущенное всем остальным богам, могущим претендовать на
измученные тело и душу моего отца.
Он, я думаю, уже частично мертв, если такие вещи возможны; он настолько
изменился, что невозможно было бы поверить, не видь я этого собственными
глазами. Во-первых, на руках и ногах появились небольшие язвочки. Их лечили,
но без особого успеха. В конце концов они как будто зажили сами по себе -
однако же не так, как мы ожидали и надеялись. Его мягкая белая кожа, из
которой росли длинные черные волосы, как шелковистые нити кукурузной
метелки, его кожа стала жесткой и блестящей и, больше того, слегка
отслаивалась, как вторая кожа. Смотреть на него было не так больно, пока ты
не выходил из комнаты и не видел его фотографию на каминной полке. Снимок
был сделан на пляже в Калифорнии шесть или семь лет назад, и, глядя на
карточку, ты видел - человека. Теперь он не тот человек, что раньше. Он -
что-то совершенно иное.
- Правда, неплохо, - говорит он, оглядывая себя. - Не сказал бы, что