"Игорь Всеволожский. Ночные туманы. Сцены из жизни моряков (роман) " - читать интересную книгу автора

Алымова, который в Севастополе писал стихи, зовущие в бой, воспевал
храбрецов всем пламенем сердца. Писал он в штольнях, под дежурной
лампочкой или свечой, и стихи появлялись в газете, печатавшейся в
подземелье. Он был нашим соратником, с автоматом в руках шел в разведку и
на вылазку.
Он не заботился, чтобы его оценили "у них"; выступал "у нас" - на
палубах кораблей, катеров, "щук", "малюток", в десантных батальонах.
Матросы любили его и заказывали: "Пожалуйста, "Васю-Василечка" прочтите".
На другой день я сидел в ложе у сцены. Зал был полон. В партере много
матросских форменок, офицерских тужурок, нарядных девичьих платьиц. На
большой пустой сцене стояла трибуна, подальше - покрытый шерстяной
скатертью стол с пузатым графином. Обстановка будничная, невыразительная,
я бы сказал, далекая от поэзии.
Из-за боковой кулисы гуськом вышли несколько человек и торопливо
уселись в президиуме. И, будто спеша на поезд, вышел Вадим, нетерпеливо
поднял руку, обрывая аплодисменты. Я знал и раньше, как он читает:
нехорошо, однотонно, с завыванием в конце строк. Стихи тоже были знакомые,
они печатались в столичных газетах. Бичевали они давно ушедшее время,
причинившее всем нам неисчислимые горести. Нам. А ему? Его в те времена и
на свете не было! Но все больше аплодисментов доставалось на его долю, и с
галереи театра прорывались истерические вопли:
"Гущинский, еще!" Такими же воплями была встречена и Аннель Сумарокова,
прочирикавшая что-то интимное, ахматовское. Я собрался было уйти, но на
сцене снова появился Вадим:
- Я прочту вам поэму "Отжившие".
Зал притих. И в тишине, прерываемой чьим-то докучливым кашлем, он стал
читать то, что привело меня в изумление. Словесное творчество - грозное
оружие. Против кого обращено было оружие Вадима? Против нас с вами и
сверстников наших. Именуя нас страусами, прятавшими головы под крыло,
трусами, непротивленцами злу, он шельмовал и своего героя-отца. Я не верил
ушам своим. И я видел, как насторожились моряки, сидевшие в зале. Когда он
прочел заключительные слова: "Помереть вам пришла пора, а мне положить на
вас камень", кто-то отчетливо сказал: "Хулиганство!"
И вдруг вскинулись в зале матросские руки: "Разрешите вопрос?" Я
запомнил, что спрашивали:
- Вы сказали, что наши родители трусы. Мои родители погибли в
ленинградской блокаде. Вы их тоже считаете трусами?
- Мой отец высаживался в десанте на Малую землю.
И он, по-вашему, трус?
- Мой отец до последнего дня осады был в Севастополе. И он тоже трус?
- Я отвечу всем сразу, - не смутился Вадим.
Тут поднялся Василий Филатыч:
- Я воевал матросом на торпедном катере. Командовал им ваш отец. Ведь
ваша настоящая фамилия Гущин?
- Какое это имеет отношение к делу?
- Такое, что вы осмеливаетесь отца своего называть трусом. Сын называет
трусом отца, которого чтит весь флот как героя. Чудовищно!
- Вам не удастся восстановить нас против старших товарищей! - с
возмущением выкрикнул совсем молодой офицер.
Председатель заверещал колокольчиком.