"Владимир Возовиков. Четырнадцатый костер" - читать интересную книгу автора

с синим, словно испачканным чернилами, ртом. В летнюю пору рыбу здесь никто
всерьез не ловил, если не считать ребятни, случайно попадавшей на мельницу с
самодельными удочками для ловли пескарей. Лишь зимой из "задохнувшихся"
омутов под плотиной гребли возами щуку - другая рыба к прорубям не
подходила, а что до самого пруда, там мора никогда не случалось - Барнаулка
бойким током своим освежала воду круглый год. Однако на охоту сюда
заглядывали нередко.
В тот августовский день мне и случилось быть на охоте. Постреляв на
вечерней зорьке, двое взрослых спутников моих отправились навестить
мельника, прихватив с собою пяток уток для обмена на самогон, которого у
хозяина колхозной мельницы водилось в достатке.
Лодку причалили к берегу под сенью громадных сосен, и мне поручили
приглядеть за ней, имуществом и битой дичью: в лодку могли заглянуть колонок
или горностай - любители шастать по ночам в поисках добычи по берегам и
отгрызать головы у неосторожно брошенной дичи.
Еще не отпылала заря, а луна уже поднялась высоко, круглая, яркая и
такая теплая, что согревала своими лучами молочный редкий туман, струившийся
из прибрежной осоки. А лес был темно-безмолвен, по-настоящему глух и дик.
Даже далекий шум воды в каузе мельницы не отпугивал, не разрушал дикости
леса, ибо, я знал, шум" тот одинок здесь, давно привычен и не страшен лесным
и водяным жителям. Однако же он напоминал о сравнительной близости людей.
Больше всего успокаивали меня два тяжелых дробовых патрона, что доверили
охотники, и одноствольное старое ружье, лежащее на банке дощаника. Когда
шаги охотников затихли вдали, стало казаться, будто кто-то бродит и бегает в
лесу совсем рядом, и я подтянул к себе одностволку, зарядил ее, положил на
колени. В четырнадцать лет я умел обращаться с охотничьим ружьем не хуже,
чем с ложкой, хотя пользоваться им на охоте мне еще не позволялось.
Заряженное ружье рождало отчаянное, боязливо-восторженное ожидание
смертной угрозы, которую надо отразить огнем и дробью. Я ждал, я желал
реальных признаков такой угрозы и готов был встретить ее во всеоружии.
Воздух прорезал свист крыльев, пара крякв шумно упала на чистый от
травы плес в десяти метрах от лодки. Почти тотчас из камышей выплыл табунок
чернети, пронзительно вскрикнула лысуха, показавшаяся со своим взрослым
выводком из осоки почти у самой кормы лодки, и так же близко проскрипела
серая утка, тоже торопившаяся на открытую воду поплескаться, проветрить
крылья, поиграть с подругами, посмотреть на жителей пруда. Я узнавал птиц по
силуэтам и голосам, близость их волновала, но стрелять по сидящей дичи меня
не учили, и считалось это у нас недостойным занятием. К тому же охотиться я
не имел права.
Появление уток внесло успокоение в мою душу: быть может, по спокойному
поведению птиц - понимал, что ничего и никого страшного тут нет - ни в воде,
ни в прибрежном лесу, - кроме разве меня самого, вооруженного дробовиком. И
стало весело, словно сижу с пучком крапивы где-нибудь за плетнем возле дома,
подстерегая голоногих девчонок, а они идут мимо, разыгрались и не
подозревают, какая опасность для них таится в трех шагах. И совестно стало,
что страхом заболел. Тихо-тихо разрядил ружье - а то еще охотники смеяться
станут, как вернутся.
Курилась легким туманом теплая вода, шумно купались утки на маленьком
плесе. От их плеска дробилась и снова собиралась в колеблющуюся полосу
лунная дорожка, бор шептал ласково и сердито, и, смутный в серебро луны и