"Курт Воннегут. Рецидивист (или "Тюремная пташка") (роман)" - читать интересную книгу автораЭмиль Ларкин.
- Боб Фендер, - называю. Он в тюрьме у нас единственный, кому пожизненный срок дали, вообще единственный американец, которого посадили за государственную измену, когда шла война в Корее... Вообще-то его надо именовать доктор Фендер, потому что он ученый, ветеринар. Каптеркой он у нас заведует, откуда мне скоро принесут цивильную одежду. Там, в каптерке, всегда музыка слышна, позволили Фендеру крутить, сколько хочет, пластинки одной французской певицы, Эдит Пиаф зовут, он и крутит целый день. Еще он рассказы пишет, научную фантастику, и довольно известен, что ни год, с десяток-другой таких рассказов печатает за разными подписями - среди его псевдонимов Фрэнк Икс Барлоу и Килгор Траут. - Боб Фендер, он каждому друг и никому, - Ларкин говорит. - Ну, Клайд Картер мне друг. - Я про тех, кто на воле, - поясняет Ларкин. - На воле-то есть кто, чтобы помочь тебе был готов? Видишь, никого. И сын твой собственный тоже помочь тебе не хочет. - Посмотрим еще, - говорю. - Ты куда отсюда, в Нью-Йорк? - спрашивает. - Угу. - А зачем в Нью-Йорк тебе? - Люди там приветливые, - объясняю, - особенно к тем, у кого никаких нет знакомых, к иммигрантам нищим, из которых миллионеры получаются. не написал, пока ты тут сидел. - Эмиль у нас в корпусе всей почтой ведает, поэтому ему известно, писал мне кто, не писал. - Он, если и узнает, что я с ним в одном городе нахожусь - так только по чистой случайности, - отвечаю. С сынком своим я последний раз на похоронах его матери двумя словами обменялся, в Чеви-Чейз, на маленьком еврейском кладбище. Моя, исключительно моя идея была похоронить ее на этом кладбище, в этом вот обществе ее оставить, - идея, которая могла прийти в голову только старику, оказавшемуся вдруг совсем одиноким. Рут бы сказала, и правильно: совсем спятил. Хоронили мы ее в простом сосновому гробу, который стоил сто пятьдесят шесть долларов. На крышку я положил ветвь с цветущей нашей яблони, обломив по дороге - пилить охоты не было. Раввин прочитал молитву на иврите, которого она не знала, даже не слыхала никогда этого языка, хотя в концлагерях, должно быть, сколько угодно возможностей имелось его выучить. Сын мне вот что заявил, поворачиваясь спиной к отцу своему и к могиле разверстой, потому что торопился - такси его ждет. - Мне тебя жалко, но любить тебя я не могу и не стану. Я так думаю, ты и сжил со свету эту несчастную женщину. И никакой ты мне больше не отец, вообще не родственник. Видеть тебя отныне не желаю и слышать про тебя не хочу. Так и сказанул. Все же надо признать, что, мечтая о Нью-Йорке у себя в |
|
|