"Сергей Волков. Красный террор глазами очевидцев" - читать интересную книгу автора

женщина. Она была социалистка, но вряд ли большевичка. Ее честность
возмущалась против взяточничества и грабежа комиссаров. По-видимому, она
кого-то хотела обличить и за это попала в тюрьму. Все последние дни она
страшно волновалась. Предчувствие ее не обмануло. Коммунисты расстреляли ее.
Другая была черниговская помещица Бобровникова. На нее донесла прислуга. Ее
посадили в тюрьму вместе с грудным ребенком. Когда она поняла, что смерть
неизбежна, Бобровникова, рыдая, бросилась на пол, рвала на себе волосы,
умоляла пожалеть ее, хотя бы ради ребенка. Но ее мольбы слышали только ее
товарищи по несчастью, да караульные солдаты.
Кроме Громовой, в этой последней партии, был еще один советский
служащий, председатель Полтавской Чрезвычайки, обвиненный в растрате 20
миллионов. Он умолял товарища коменданта, еврея Абнавера, спасти его,
отправить на фронт, подвергнуть какому угодно наказанию, только бы сохранить
ему жизнь. Абнавер, худой, извивающийся, наглый, смеялся ему в лицо, и,
поигрывая хлыстиком, презрительно говорил: "Умел красиво жить, умей и
умереть. Все вы здесь приговорены к смерти. Это не страшно. Одна минута и
кончено. Этой ночью все вы умрете". Это было в кухне, где заключенным в
последний раз раздавался обед. Как всегда за обедом пришли из камер
старосты. Абнавер в их присутствии говорил свои циничные слова, чтобы лишний
раз насладиться страданиями жертв.
Садическое сладострастие мучителя, старающегося как можно глубже
заглянуть в истерзанную душу мучеников, упоение чужим горем - это одна из
психологических особенностей большевизма. Им было чем потешиться в эти
последние сутки красной власти над Киевом. Заключенные бились в смертельной
тоске, еще живые были похожи уже на мертвецов.
Гейнрихсен, тот самый молодой прокурор, который успел переслать детям
образок, подошел к сестре за супом и тихонько шепнул ей по-французски: "Я
обречен. Перекрестите меня, сестра".
В этот день, 14 августа, сестре не позволяли делать медицинского
обхода. "Они не нуждаются в вашем уходе. Мы сами им пропишем лекарства", - с
наглой усмешкой говорили коменданты.
Была вырыта огромная общая могила в саду дома Бродского, на Садовой,
15. Дом, где жили важные коммунисты, Глейзер, Угаров и другие, выходил
окнами в сад, где раздавались стоны вперемежку с выстрелами. Арестованных,
совершенно раздетых, выводили по 10 человек, ставили на край ямы и из
винтовок расстреливали. Это был необычный способ. Обыкновенно осужденного
клали в подвал на пол лицом к земле, и комендант убивал его выстрелом из
револьвера, в затылок, в упор.
На этот раз переменили систему, но так как торопились, нервничали, были
возбуждены, то стреляли плохо, беспорядочно. Многие падали недобитыми.
Валились прямо с края в яму, живые и мертвые. Когда пришли Добровольцы и
следственная власть вскрыла эту общую могилу и произвела осмотр трупов,
многие были найдены в скрюченном виде. Должно быть, бились под землей, но
раненые не нашли сил подняться из-под груды трупов. Их было найдено 123.
Солдаты утром говорили, что всего застрелено в ту ночь 139 человек. Это
были солдаты из Особого корпуса при ЧК. Там были русские, латыши и евреи. На
следующее утро они сами рассказали сестрам про эту страшную ночь. Солдаты
были возмущены, возбуждены и не скрывали своего омерзения.
28 августа Добровольцы вошли в Киев. На время кончилась власть
большевиков над Киевом. Тюрьмы ЧК опустели. Сестрам осталось только отдать