"Олег Васильевич Волков. Погружение во тьму (Белая книга России; Вып.4) " - читать интересную книгу автора

кверху, чтобы тут же, ослепленными, метнуться по углам. И даже после
вечерней поверки, когда разрешается лежать и погружаешься в томительное
ночное забытье, сквозь проносящиеся полувоспоминания-полугрезы ощущаешь
себя в камере, не освобождаешься от гнетущей невозможности уйти, избавиться
от этого бьющего в глаза света. Бездушного, неотвязного, проникающего
всюду. Наполняющего бесконечной усталостью...
Эта оголенность предметов под постоянным сильным освещением рождает
обостренные представления. Рассудок отбрасывает прочь затеняющие,
смягчающие покровы, и на короткие мгновения прозреваешь всё вокруг и свою
судьбу безнадежно трезвыми очами. Это - щк луч прожектора, каким
пограничники вдруг вырвут из мрака темные береговые камни или вдавшуюся в
море песчаную косу с обсевшими ее серокрылыми, захваченными врасплох
морскими птицами.
Я помню, что именно в этой одиночке Архангельской тюрьмы, где меня
продержали около года, в один из бесконечных часов бдения при неотступно
сторожившей лампочке, стершей грани между днем и ночью, мне особенно
беспощадно и обнаженно открылось, как велика и грозна окружающая нас
"пылающая бездна..." Как неодолимы силы затопившего мир зла! И все попытки
от-городиться от него заслонами веры и мифов о божественном начале жизни
показались жалкими, несостоятельными.
Мысль, подобная беспощадному лучу, пробежала по картинам прожитых лет,
наполненных воспоминаниями о жестоких гонениях и расправах. Нет, нет!
Невозможен был бы такой их невозбранный разгул, такое выставление на позор
и осмеяние нравственных основ жизни, руководи миром верховная благая сила.
Каленым железом выжигаются из обихода понятия любви, сострадания,
милосердия - а небеса не разверзлись...

* * *

В середине тридцатых годов, во время генеральных репетиций кровавых
мистерий тридцать седьмого, я успел пройти через круги двух следствий и
последующих отсидок в Соловецком лагере. Теперь, находясь на пороге
третьего срока, я всем существом, кожей ощущал полную безнаказанность
насилия. И если до этого внезапного озарения - или помрачения? -
обрубившего крылья надежде, я со страстью, усиленной гонениями, прибегал к
тайной утешной молитве, упрямо держался за веру отцов и бывал жертвенно
настроен, то после него мне сделалось невозможным даже заставить себя
перекреститься... И уже отторженными от меня вспоминались тайные службы,
совершавшиеся в Соловецком лагере погибшим позже священником.
То был период, когда духовных лиц обряжали в лагерные бушлаты,
насильно стригли и брили. За отправление любых треб их расстреливали. Для
мирян, прибегнувших к помощи религии, введено было удлинение срока -
пятилетний "довесок". И все же отец Иоанн, уже не прежний благообразный
священник в рясе и с бородкой, а сутулый, немощный и униженный арестант в
грязном, залатанном обмундировании, с безобразно укороченными волосами -
его стригли и брили связанным, - изредка ухитрялся выбраться за зону:
кто-то добывал ему пропуск через ворота монастырской ограды. И уходил в
лес.
Там, на небольшой полянке, укрытой молодыми соснами, собиралась кучка
верующих. Приносились хранившиеся с великой опаской у надежных и