"Владимир Николаевич Войнович. Претендент на престол ("Солдат Иван Чонкин" #2) " - читать интересную книгу автора

узком пространстве между Штыком и паном Калюжным. Его звали, ему обещали
больше не перебивать, его упрашивали, он не ломался, он просто молчал,
думал. Защищая свой пост, он не знал, что совершает что-то особенное. А
теперь по интересу слушателей и даже по их недоверию понял, что совершил
что-то особенное и даже по-своему выдающееся, а вот не верят, и некому
подтвердить.
Народ в камере был разношерстный. Некий индивидуум, которого звали
почему-то Манюней, сказал Чонкину
- За дезертирство это тебе сразу вышку дадут, расстреляют
- Манюня! - окликнул его востоковед (в Долговской тюрьме были люди
самых диковинных профессий) Соломин. - Перестаньте пугать человека.
- Да я не пугаю, - возразил Манюня. - Я говорю: раз дезертирство,
значит, вышка. Это если б он, скажем, в самоволку пошел или, допустим, от
эшелона отстал, ну тогда, конечно, можно бы ограничиться штрафной ротой, а
когда дезертирство, да еше с сопротивлением властям, тут уж без вышки
никак... - Манюня помолчал, подумал. - Ну, вообще-то сейчас расстрел
гуманный. Раньше-то было как. Раньше тебя выводят во двор; отделение с
винтовками, прокурор, доктор. Приговор читают, глаза завязывают, потом
командуют. "Отделение, приготовиться!" Жуть! Теперь все не так. Теперь
гуманно. Повели тебя, скажем, в баню, а по дороге - бац в затылок, и все.
Охо-хо! - зевнул он. - Поспать, что ли.
Народ еще крутился на нарах, переговариваясь о том о сем,
перекидываясь шуточками. Грузин Чейшвили рассказывал, как на воле жил сразу
с двумя певицами. Другой голос излагал длинный и скучный анекдот, вся соль
которого заключалась в том, что в нем действовали русский, еврей и цыган.
- Когда мне бывает трудно, - сказал бывший профессор
марксизма-ленинизма Зиновий Борисович Цинубель,
- я всегда читаю Ленина.
- Легче становится? - спросил кто-то.
- Напрасно иронизируете, - отозвался Цинубель. - Когда-нибудь вы
поймете, что у Ленина есть ответы на все вопросы.
- А за что сидишь, батя? - спросил Чонкин пана Калюжного.
- А бис його знае. За якийсь процкизм, чи шо, - беспечно ответил
Калюжный.
- И давно?
- Та давно. 3 тридцать четвэртого року. Только раньше я сыдив за
воровство, за мошенничество, за бродяжничество, а теперь ото за процкизм.
- А на волю хочется? - спросил Чонкин.
- На волю? - удивился Калюжный. - Ни. А шотам хорошего?
- Как?.. - всполошился Чонкин. - Дак как же чего хорошего? Ну, там...
это... солнышко светит, птички поют.
- А на шо тоби та птичка? Шоб вона тоби на голову какнула?
Чонкин растерялся и не знал, что ответить.
- Ото ж уси кажуть: воля, воля, - развивал свою мысль пан Калюжный, -
а разобраться, так вона никому и не нужна. Туттэбэ утречком разбудылы,
несут баланду. Много чи мало, а принесут. А на воли хтотоби принесе?Та
них-то. В мене жинки немае, а сестра пише письма. Цей пид поезд попав,
другий от пьянки вмер, третий утонув, четвертый ще шось... И це ж только в
мирное время. А колы война, то ще хуже. Тут свистить, тут бабахае, та ты
шо! У тюрьми луче. Тут люды яки сидять - профессура! А на воле шваль одна