"Этель Лилиан Войнич. Джек Реймонд" - читать интересную книгу автора

хлев, будет весело.
Джек остановился.
- А что такое?
- У нас Белоножка телится, и что-то с ней не так. Отец позвал
ветеринара что-то ей лечить. В сарай он меня не пустит, но позади, где
свалена зола, есть щель, и можно...
Джек вдруг вспылил.
- Билл Греггс, только попробуй полезь, куда не просят! Если я увижу,
что ты подсматриваешь, ветеринару придется лечить тебя самого, гаденыш ты
этакий.
Билл покорно замолчал, но про себя усмехнулся: ну, ясно, их строгий
командир не понимает очень многих вещей, которые говорятся и делаются у него
под носом.
- Ладно уж, - сказал он смиренно, - не рычи на меня. Слушай, хочешь
певуна?
- Ручного?
- Ну, приручить можешь сам. Я вчера поймал одного в лощине, - и хорош
же! Отдам за девять пенсов.
- А где я возьму девять пенсов?
- Да ведь у тебя на днях было полкроны?
Джек пожал плечами; у него в карманах деньги никогда не залеживались.
- Теперь у меня только два с половиной пенса.
- Ладно! Тогда отдам Гривзу, он у меня уже просил. Выколю сегодня глаза
и отдам.
Ровные прямые брови Джека мрачно сдвинулись.
- Не тронь птицу! - сказал он с сердцем. - Для чего это выкалывать
глаза? Она и без того будет хорошо петь.
Во второй раз услыхав из уст атамана такие чувствительные слова, Билли
не удержался и хихикнул:
- Вот не ждал от тебя нежностей! Конечно, выколю глаза, так полагается.
Подумаешь, велика беда; просто надо всадить в пробку иглу, раскалить ее
докрасна и...
- Ты сперва покажи мне этого певуна, - не дослушав, приказал Джек. - Я
к чаю отделаюсь.
Все еще хмурясь, он пошел прочь. Быть может, мадьярская кровь,
унаследованная от матери, сделала его не в меру самолюбивым, но мысль, что
кто-то над ним посмеется, нестерпимо жгла его гордую душу. Он злился на
себя: охота была кипятиться, если кто-то там, хихикая, подглядывает за
всякими непристойностями или выкалывает птицам глаза! Ему-то какое дело?
Отчего ему невмоготу, когда другим наплевать?
И все-таки до самого вечера птица и раскаленная игла мешали Джеку
сосредоточиться на латинских стихах, и он все больше мрачнел. Его
воспитание, сама обстановка, в которой он рос, медленно, но упорно
ожесточали его и уже почти уничтожили мягкость и отзывчивость, какими, быть
может, наделила его природа,- и, безмерно гордый тем, что слывет первым
головорезом во всей округе, он чуть ли не стыдился, когда что-нибудь
задевало в нем чувствительные струнки, о которых никто, кроме него, не
подозревал. К тому времени, как с латынью было покончено, ему уже не
терпелось выкинуть какую-нибудь отчаянную штуку, чтобы разом отплатить дяде
за испорченный день и вновь подняться в собственных глазах и в глазах Билли