"Габриэль Витткоп. Сон разума" - читать интересную книгу автора

свой статус чудом исцеленной и вновь стала просто бедной родственницей,
подозреваемой вдобавок в незаконном пользовании особыми привилегиями. Ее
конечности снова искривились, а живот опять раздулся. Она по-прежнему много
молилась и вязала на веретене льняные салфетки - круглые и замысловатые, как
паутина.
Не знаю, кто дал этой бедной старухе столь злобное прозвище. Конечно,
моя тетушка не была ни умна, ни привлекательна. И, наверное, она все же
опрометчиво попыталась объяснить мне то, чего я не мог понять 49 тогда по
малолетству. Я по-прежнему считаю, что она действовала из лучших побуждений,
но моя тетушка (предательски названная Паучихой из-за своего увечья) не
обладала ни необходимыми знаниями, ни словарным запасом, чтобы разъяснить
мне суть дела. Отец мой умер, мать замкнулась в своем горе, дядья смотрели
на меня равнодушно, и к тому же мне было всего девять лет.

Мадлен. Ни один организм нельзя выразить посредством нуля, но существо
можно выразить с помощью типичной схемы поступков, соответствующих повадкам
его вида в определенных биотопе и ситуации. И вот Мадлен - говорящее
печенье, подпорченное печенье, Mutterkuchen,[4] плацента - тоненьким, нет,
тонюсеньким голоском сообщает, что он родится в октябре 1897 года.

- Ну так что же? - говорит Паучиха из-за своего живота, - ну и что?
Ему девять лет, и он боится. Говорят, мадам Л. ждет Ребенка. -
Поделом! - Но почему?
- Послушай, - говорит Паучиха. - Слушай и смотри. Я, бывшая чудом
исцеленная, Лурдской богоматери возлюбленное чадо, дитя Приснодевы,
предвещаю, что плод твоей утробы лопнет, как помидор, а молоко твое
свернется от крови. Не бойся. Положи руку. Ну? - говорит Паучиха. Я просто
считаю, что важно знать чувства калеки, чудом исцеленной, а затем внезапно
оставленной Господом. Вот и все, что я хотела сказать.
Он говорил с Мадлен о своем детстве, потому что так принято. Да, он
иногда разговаривал с ней, но как со стенкой, украшенной розами, которые
вскоре увянут и сгниют.
- В день, когда она упала... Это было ужасно. Она кричала... Нет,
нельзя было разобрать. Думаю, она проклинала что-то или кого-то, проклинала
безбожников и бесстыдников... Понимаешь, она была очень набожная...

Мадлен негромко дышит во сне. Клеман лежит в другой комнате в темноте.
Он не спит и пытается представить: систематизировать знания, впрочем, сугубо
теоретические, вспомнить толстый учебник по анатомии с иллюстрациями на
мелованной бумаге. Розовые, оранжевые, пурпурные и желтые поля. Перед его
мысленным взором мелькают лиловатые ходы, трубы, тыквы. Потом она сказала,
что оттуда выходит грязь, навозная жижа...
Он ищет древний путь из собственной темноты и дрожит. Клеман дрожит и
отрыгивает. Жирная волна отвращения поднимается к губам, а затем отступает
пока он, потопленный и камнем идущий ко дну в океа не подсознания,
погружается в красный и липкий глотающий живот.
Итак, Мадлен. Она выступит в роли марионетки, со скромным выходом, но
эффектным уходом. Хоть и не просто украшение, она все равно постепенно
уменьшится до символа, уменьшится и одновременно раздуется, станет
отличительным средоточием - Животом. Десять часов утра, солнце заглядывает в