"Габриэль Витткоп. Смерть С." - читать интересную книгу автора

кольцо с цирконом, оправленным в серебро - не стерлинговое серебро, а
индийское, белое, как алюминий. Он в сандалиях на босу ногу, в сандалиях из
плетеной кожи, плохо выдубленной козьей кожи, дрянной кожи. Он чисто
выбрит - он бреется ежедневно - в то время как его волосы, никогда не мытые,
смазаны маслом с синтетическим жасминным запахом.
Есть и другие фотографии, помимо той, которая представляет С. в роли
Томаса Беккета, роли, выбранной, конечно, не случайно. Например, печальное
изображение, все состоящее из правого профиля, воротника рубашки, из-под
которого выглядывает край узорного кашемирового платка, четко выделяющееся
на фоне стены в зернах света. Темно-русые волосы кажутся почти черными, они
начесаны на виски и лоб, на римский манер. У С. шкиперская бородка, с
которой спадающие усы образуют соединение как у шлема с забралом. С. снял
очки, но на переносице видна еще крохотная ложбинка. Голубой глаз, который
кажется темным, полон мудрости и смирения с судьбой, и губы тоже,
скептические, снисходительные. И в щеках, в изгибе шеи, словно обещание
конца: сигнал бедствия. На обратной стороне фотографии чья-то надпись
карандашом: C. qui incerta morte periit, anno aetatis suae XXXVII.[9]
Фотография - исчезающий след за кормой. Эта, скорее всего, была сделана в
промежутке между двумя поездками С. в Индию. Ибо он любил Индию, лежащую
замертво, - вожделенный труп с прической от сумасшедшего кондитера,
усыпанный лепестками патмы, - нераспустившийся лотос, крутящиеся каменные
солнечные диски, мягкие слоновьи завитки, змеи танцующих рук. В первую
поездку она подарила ему сифилис, теперь она ему дарит смерть.

Он говорил: было время, когда все в моей жизни имело смысл, учило меня
чему-то. Он говорил: я чувствовал себя в тесной связи с каждым явлением во
Вселенной, я мог буквально пальцами ощутить смысл всех вещей и их
соотношение. Он говорил: я словно растерял грубые человеческие чувства, я
почти победил себя. Он говорил: я жил сразу в двух мирах, но другая
реальность - истинная - ускользнула; она ускользает каждый раз, когда
возвращается, и я пью, стараясь удержать ее.
В берлоге, сделанной из тряпок, гнилых досок, чесоточных картонных
ящиков, неизбывной грязи, - чудовищная постройка, беспощадно освещенная
керосиновой лампой, - трое сообщников делят добычу. Они протирают часы и
очки, которые загонят скупщику, торгующему всякой всячиной в своем бараке в
конце земляной дороги, там, где кончается город, там, где целый день сидят
грифы. Кровь проникла в бумажник, его кожа пропитана багрянцем, в нем лежит
багровый паспорт, немного багровых денег, два или три письма и обагренная
фотография, на которой ничего уже невозможно различить, кроме лица женщины,
молодой и старой одновременно, улыбающейся из-под большой шляпы. Паспорт
невозможно будет продать в таком виде. Бумажник можно. Деньги пойдут. Еще
влажные, письма и фотография рвутся трудно, как тряпки.

В углу старого амбара, который никто не сторожит, потому что он давно
пуст, и куда им удалось проникнуть, нищий, больной чахоткой, и нищий,
покрытый язвами, делят добычу. Они долго спорят, серебряные часы или нет, и
собственное невежество удручает их. Кавалькада крыс проскакала совсем рядом.
С. восхищался крысами, он даже начал писать о них статью. Чахоточный безумно
хохочет, схватив пачку багровых рупий, он не может остановиться и смеется
беззубым ртом, пока наконец не заходится в отчаянном приступе кашля. Он