"C. Витицкий (Б.Стругацкий). Поиск предназначения или 27-я теорема этики" - читать интересную книгу автора

Когда у Станислава собиралась обычная компания, Виконт (изредка)
вдруг ни с того ни с сего принимался рассказывать о чужих странах.
Рассказчик он был редкостный. Все затихали, когда на него это находило,
и слушали не дыша, боясь, что он спохватится и закончит говорить
так же неожиданно и беспричинно, как и начал.
Начинал он всегда с середины, с некоего непонятного пункта,
представлявшегося ему, видимо, ключевым....
- Белый пояс вокруг горы... - начинал он например. - Белые
деревья... вернее, белые СКЕЛЕТЫ деревьев в тошнотворном ядовитом тумане.
Будто под ногами не дикая гора, а какое-то забытое богом испаряющееся
кладбище... кладбище нелюдей... И в тумане - колючие остролистые
растения, которые называются здесь "терновый венец Христа"... И
гигантские пауки, раскинувшие паутину между растениями... Земли не
видно совсем - сплошь густой уродливый мох да ямы, наполненные черной
водой, а на каждом белесом стволе - омерзительные, скользкие, многоцветные
грибы...
Узкое лицо его становилось серым, словно от невыносимой внутренней
боли, голос садился - воспоминание мучило его как болезнь. Эти
рассказы, и даже не сами рассказы, а манера рассказывания, производили
на слушателей впечатление ошеломляющее. И на Станислава, разумеется,
тоже. Виконт казался ему в эти минуты сверхчеловеком, или человеком из
ада, или даже оборотнем - он переставал узнавать его в эти минуты...
А потом он вдруг встретил один из Виконтовых рассказов в книжке,
изданной Географгизом (кажется, это был Кауэлл, "В сердце леса").
Совпадение было почти дословное. В первый момент он глазам своим не
поверил. Потом - разозлился. Потом - восхитился. А потом подумал: какого
черта он это делает, пижон задрипанный?..

Конечно, он был пижоном. Он был пижоном во всех своих проявлениях,
- в разговоре, в литературных пристрастиях, в обыденной жизни.
Становясь в очередь к пивному ларьку он мог спросить с неописуемым высокомерием:
"Н-ну-с, кто тут не побоится признаться, что он последний?"
На дрожащих с похмелья остервенелых алкашей это производило неизгладимое
впечатление...
На низеньком полированном столике у него стояла обширная деревянная
чаша, черная, с золотыми драконами. С острова Минданао. Чаша
была полна курительными трубками. Их там было штук тридцать - от самодельных
корявых негритянских носогреек до тяжелых, прикладистых, словно
пистолет, самшитовых - (?)-музейных, антикварных, именных... Он, не
глядя, запускал левую свою, беспалую, руку в эту груду, в эту кучу, в
эту провонявшую перегаром роскошную свалку, безошибочно извлекал искомое,
привычно орудуя, набивал, раскуривал от спички, закутывался медвяным
дымом, - щурил левый, слепой, глаз... И вдруг произносил с подвыванием:

Ты сидишь у камина, и отблески красного света
Мерно пляшут вокруг, повторяя узоры портьер,
И, рыдая над рифмой, читаешь ты мраку сонеты,
И задумчиво смотрит на тебя твой седой фокстерьер...
На козетке луи мирно дремлет мартышка из Само,
И картины Ватто застилает клубящийся мрак,