"Дмитрий Вересов. Аслан и Людмила ("Кавказские пленники" #3) " - читать интересную книгу автора

человек средних лет в шинели без знаков различия, рядом с ним маячила
фигурка ребенка лет десяти в пальтишке, видимо, перекроенном из взрослого,
и башлыке.
"Про волка речь, а он навстречь", - подумал Нижеглинский, а вслух
сказал очень приветливо:
- Господин Борский! Какая нечаянная радость! Вера Федоровна о вас уже
спрашивала. Имел честь читать ваши последние стихи в "Русском сборнике".
Еще нахожусь под впечатлением... Нет, не закатилось солнце русской
поэзии!..
Борский, похожий на пленного солдата, слушал Нижеглинского не
перебивая, очень внимательно, словно тот сообщал какие-то важные факты на
иностранном языке, а он с трудом успевал переводить. Но в прихожую уже
выходила сама хозяйка.
- Алексей Алексеевич! Как я рада вам и вашему юному спутнику! -
говорила она, действительно трепетно относясь к каждому русскому
литератору, потому что считала, что настоящая Россия осталась уже только на
книжных полках. - Прошу вас, не стойте в прихожей, проходите. А вы, Леонтий
Васильевич, скажете все это в гостиной. Я называю эту комнату гостиной,
хотя она немногим больше кухни...
В гостиной действительно было тесновато, хотя народу было немного.
Скромный салон княгини Кушнаревой в последний год начал сдавать свои
позиции в среде русской эмиграции. Все будто бы стеснялись тех слов,
неосторожных мыслей, которые были высказаны здесь в первые годы изгнания, и
теперь старались избегать не то что друг друга, а скорее той обстановки, в
которой встречались. Тесная гостиная и апельсиновый абажур напоминали о
собственных розовых иллюзиях, когда все казалось только началом... С каждым
годом наивных становилось все меньше, и салон княгини Кушнаревой постепенно
хирел.
И вдруг сам поэт Борский! "Таинственный покров молчанья...", "Царица
радужных высот", башня Изиды, друг Белого и враг Гумилева, или наоборот...
Вера Федоровна понимала, что хотя "пленный солдатик с
мальчиком-поводырем" - это какая-то жалкая тень от прежнего Борского,
магистра поэтического цеха, властителя дум, покорителя женских сердец, что
и последние стихи его, оскорбительно просторечные, уже мало походят на
вычурные, полные намеков и символов дореволюционные творения, но дом ее,
благодаря этому визиту, может опять зазвучать в русском Париже. Хотя, по
правде говоря, чем бы она кормила теперь того же Алешку Толстого? Но даже
дореволюционный Борский все-таки котируется намного выше своего
сегодняшнего тезки - прозаика и гурмана.
Борский занял самый темный край дивана, что-то отвечал односложно или
невпопад на расспросы гостей Веры Федоровны. На вопрос же о своем маленьком
спутнике только улыбнулся, потрепал мальчика по голове и назвал его Митей.
Ребенок был, действительно, немного похож на цыганенка или татарчонка, но
спокойный, не вертлявый. Сначала мальчик немного испугался огромных
напольных часов, которые вдруг захрипели и начали слишком громко для такой
маленькой квартиры отбивать время. Но потом успокоился и следил за
маятником. Когда же слышал глуховатый голос Борского, отвечавшего на
очередной вопрос о русских поэтах и поэзии, поворачивался всем туловищем к
нему и слушал его с недетским вниманием.
Перед чаем гости разбрелись по углам и комнатам, тоже напоминавшим