"Дмитрий Вересов. Аслан и Людмила ("Кавказские пленники" #3) " - читать интересную книгу автора

какую-нибудь насекомую гадину или просто комок земли. Все-таки ведьмина
вода ему на голову действует, решили крестьяне, хотя и не так сильно.
Природу профессор Ратаев предпочитал любить издалека, в виде
необозримых просторов, вблизи же и при непосредственном контакте
использовал ее как научный материал.
- Смотрю ли я вдаль на бескрайние русские равнины, разлагаю ли
вещество на элементы, - говорил профессор домашним, - я прихожу к одному и
тому же выводу: материя бесконечна.
Если второй этаж своего дома Афанасий Иванович построил из дерева, то
первый из прочного камня, способного выдержать ударную волну. Здесь
размещалась его лаборатория. Здесь природа попадала под нож и химические
реактивы. А в одно засушливое лето, когда профессор Ратаев получил срочный
заказ от военного ведомства, в лаборатории громыхало слишком часто.
Крестьяне при этом смотрели на небо и крестились.
Но наука, даже в руках такого корифея, как профессор Ратаев, не могла
разложить на составляющие, остановить, хотя бы повредить, всю прущую из-под
земли флору, которая плотным кольцом обступала дом, опутывала террасу,
лезла в окна, всю скачущую по тропинкам, ныряющую в пруд, стрекочущую и
квакающую по ночам фауну Средней полосы.
Самая покатая сторона ведьминой горушки теперь представляла собой
песчаный двор с куртинами сирени, боярышника и бузины. Эту самую бузи ну
приказчик имения Иннокентий Тихонович несколько лет назад вырубил
подчистую, как раз после того случая, когда младшую дочь Ратаевых Настену
старшая детвора, игравшая в лошадки, обкормила бузиной. Настену тогда спас
добрый семейный доктор Кульман, а бузина разрослась с тех пор пуще
прежнего.
С двух сторон дом обступал сад, типичный сад старопомещичьих русских
усадеб, но без затей - без фонтанов, беседок и мостиков. Он был тенист и не
мрачен. Тропинки петляли между огромными деревьями, терялись и опять
появлялись, словно про ходили где-то под землей. В том же месте, перед
самой еловой аллеей, за которой лежал уже старинный заглохший пруд, были
такие среднерусские джунгли, деревья так беззастенчиво стискивали друг
друга в объятьях и переплетались ветками, что было бы здесь слишком
мрачновато, если бы не огромный серебристый тополь, который весело сверкал,
будто рыбьей чешуей, даже в пасмурную погоду.
Сад приближался к дому ягодными кустами смородины и крыжовника,
вишневыми деревьями обходил дом стороной, крайними ветками тянулся к фасаду
и выталкивал на двор из толпы деревьев огромную яблоню, которая в цвету
казалась невестой, смущенно застывшей перед родней мужа.
- Заневестилась, девица, - обращался к ней Афанасий Иванович,
собираясь сказать еще что-то, но тут вспоминал про своих трех дочерей. В
уме он производил какой-то нехитрый, а потому особенно сложный для
профессорского мозга подсчет, и облегченно вздыхал. Старшую,
семнадцатилетнюю Людмилу, уже можно было считать невестой, а можно было и
не считать. В семье по-прежнему звали ее Люлей и считали старшей дочерью
только в воспитательных целях. Ируся и Настена хоть уже не бегали под стол
пешком, но, сидя на взрослых стульях, продолжали болтать ногами в воздухе.
Это лето обещало быть еще детским, игривым. Хотя события прошлого года
в Москве красноречиво намекнули, что надо ценить каждую счастливую пору,
что они, эти счастливые мгновения, может быть, уже сосчитаны. Но