"Д.В.Веневитинов. Владимир Паренский " - читать интересную книгу автора

первом свидании Владимир не верил глазам своим.
Ему казалось невозможным, чтобы та же комната заключала его и первого
поэта времен новейших, чтобы рука, написавшая величайшие произведения ума
человеческого, жала его руку. Это чувство понятно не для многих, но оно
сильно в тех душах, которые алкают пищи и вдруг видят перед собой
расточителя небесной манны. О, если бы великие люди всегда чувствовали
свою силу, когда бы они знали, что слово их - слово творческое, что оно
велит быть свету, и свет будет: они, верно бы, никогда не отказывали
чистому сердцу юноши в ободрительном приветствии.
Не знаем, Гете ли посвятил Паренского в таинства поэзии, или уже прежде
молодое его воображение говорило стройными звуками; но несомненно то, что
величественная простота Гете уже пленяла Владимира в такие лета, в которые
обыкновенно предпочитают ей пламенный, всегда необузданный восторг Шиллера.
Паренский неизвестен как поэт, но германские студенты доныне твердят
некоторые его стихотворения, никогда не изданные и доказывающие, что он
рожден был поэтом. Десять лет пробыл он в Германии.
Однажды Паренский, по обыкновению своему, бродил без цели по дорожкам
сада. Уже следы солнца бледнели на западе и месяц светил на чистом осеннем
небе. Владимир не примечал перемен дня. Наконец, усталый от усильного
движения, он бросился на дерновую скамью, где за несколько лет перед сим
он живо чувствовал прелесть вечера, озаренного луною, и где теперь он,
кажется, забывает и минувшее и настоящее. Осенний ветер, предвестник
близкой ночи, шумел желтыми листьями, которыми усеяны были дороги; но
ветер не мог пробудить Паренского от глубокой задумчивости или, лучше
сказать, от глубокого бесчувствия. Он мрачно смотрел пред собою, но взор
его был без всякой жизни, без всякого выражения. Вдруг поднял он голову,
чувствуя, что кто-то склонился на плечо его.
- Давно, - сказала Бента печальному другу своему, - давно следую я за
тобою, несколько раз уже пробежала по следам твоим все дорожки сада, и ты
не приметил меня или, может быть, не хотел приметить. Для чего бежишь ты
от друзей своих? Мой отец говорит, что он уже тебя почти никогда не видит,
а я...
но ты опять задумчив, ты хочешь быть один, мой друг! Что может быть
страшнее одиночества?
Владимир молчал, как бы не слыша дрожащего голоса Бенты, наконец
взглянул на нее с видом удивленья, и две крупные слезы, блиставшие на
щеках девы прекрасной, повторили ему то, чего не слыхал он.
- Милая, - сказал ей тронутый Паренский, - я кажусь тебе странным,
может быть, жестоким: ты счастлива, не понимая, что могут быть люди, мне
подобные, в которых убито все, даже . самое чувство.
- Зачем, - воскликнула Бента, - зачем был ты на этом севере, где остыло
твое сердце, где лицо твое сделалось суровым, а взор бесчувственным? Для
того ли взросли мы вместе, чтобы не понимать друг друга? Кого боишься ты -
меня ли? Давно ли есть в твоем сердце тайны, которых я знать не должна?
Давно ли знаешь ты такое горе, которого я разделить не могу?
- Давно, - отвечал Паренский, - к несчастью, давно. Мой друг! Я не
отравлю твоей жизни, не огорчу тебя несчастною повестью, которая может
разочаровать тебя в твоих счастливых заблуждениях. Ты улыбаешься всему в
мире - не меняй этой улыбки на змеиный смех горестной досады!
Бента не понимала слов Владимира, но он выговорил их с таким усилием,