"Евгений Серафимович Велтистов. Ноктюрн пустоты" - читать интересную книгу автора

Вор прошел в квартиру с черного хода. Перепуганный, похожий на
взъерошенного воробья старичок ведет полицейских осматривать взломанный
замок. Я снимаю убогую холостяцкую обстановку. Что унесли? Сбережения -
несколько десятков долларов и старинный хрусталь. Мелочь, но на нее
требуется протокол. Пока Френк писал, Фил был вызван соседями и выяснил,
что их тоже посетили неизвестные.
Я взглянул на часы: прошло полтора часа обычного рабочего дня моих
спутников. Для меня достаточно. Попрощался с Филом и Френком, пожелал им
успехов, уехал домой, где меня дожидался представитель телекомпании
Эн-Би-Си. Ему я передал пленку с разрешения своей конторы.
Мой рабочий день закончился, а у Фила и Френка только начался - им
еще четыре часа гонять по улицам Манхэттена, который разрезает наискосок
бывшая охотничья индейская тропа. Вот она - Большая Дорога, Бродвей,
описанная во всех справочниках и романах об этом хаотичном городе, -
большая светлая дорога в темной ночи, фосфоресцирующая особым, усиленными
светом, трассирующая фарами напряженного потока машин среди моря
электричества. На каждом углу ее - особая жизнь, особый народ и народец;
секрет Манхэттена в том-то и состоит, что надо точно знать, где и с кем,
на каком отрезке Бродвея ты можешь неожиданно повстречаться.
Здесь все странно переплетено: улицы туристов, театралов,
завсегдатаев дорогих магазинов соседствуют с улицами "золотой" молодежи,
искателей приключений, опустившихся людей. Разве не естественно, что
человек, которому сегодня на вечер необходим всего один доллар, обалдело
глядит на витрину или рекламу, сулящую тысячи и миллионы, и он усиленно
соображает, как ему достать свой доллар, соразмеряет и прикидывает в уме
все возможные последствия своего поступка.
Фил и Френк работают, наводя относительный порядок в этом хаосе, а я
сижу в одном из бродвейских театров на премьере знаменитой "Линии танца".
Спектакль - весьма искусный слепок с перенаселенного города: на сцене
перед залом на восемьсот человек проходит обычный бизнес человеческих
чувств. Чуть-чуть пахнет нафталином в этом старом театре, но актеры быстро
движутся в танце, остры на язык, современны в резкой пластике; музыка не
усыпляет; задники сцены - вращающиеся черно-белые зеркала - то создают
интимную обстановку, то отражают цветные фонтаны огней большого города.
Эти театры на Бродвее и вокруг него - особый мир; от него,
собственно, и пошло знаменитое сравнение Нью-Йорка с Большим яблоком. Во
всяком небоскребе или большом отеле есть такой уголок, где сидит
окантованная мраморной стойкой молодая, единственная в своем роде
негритянка или пуэрториканка, а за ее спиной висит картина с изображением
спелого аппетитного яблока, иногда столь искусно написанного, что и впрямь
хочется вгрызться зубами в ароматный плод, Негритянка или пуэрториканка,
которая работает на фоне этой традиционной картины, наверное, и не
подозревает, что она, давая клиентам справку, наливая кофе и виски или
просто следя за порядком, олицетворяет самый интересный в Америке город,
его артистическую душу.
Когда-то, на заре большого Нью-Йорка, когда каменная скала Манхэттена
ощетинилась первыми небоскребами и для их обывателей потребовалась
индустрия развлечений, в бродвейские театры хлынула толпа провинциальных
музыкантов, актеров и авторов. Но все вакантные места были уже заняты
более сообразительными людьми, и пробиться в их ряды - на театральные