"Евгений Велтистов. Глоток Солнца" - читать интересную книгу автора

"Ура Сингаевскому!" - крикнул кто-то, и мы радостно завопили, как
вырвавшиеся на перемену школьники.
Его все любили - неторопливого, скуластого синоптика с твердым взглядом
блестящих глаз. Вот кто был настоящим воздушником! Я думаю, если бы ему
однажды запретили полеты, он бы просто не знал, как жить. В воздухе он
никогда не стремился удивить публику эффектными фигурами высшего пилотажа,
летал быстро и просто, но так, что даже малейшие повороты машины всегда
были заметны; перед зрителями постепенно возникал четкий, красивый рисунок
полета. Надо самому быть гравилетчиком, чтобы понять, какая смелость,
какое презрение к опасности были в этих почти незаметных, но всегда
неожиданных поворотах желтого гравилета.
Сингаевский только взглянул на простодушно-прямое крыло моего гравилета
и сразу догадался:
- Ну что? Хочешь меня обогнать? Попробуй поищи ее! - и хлопнул по
плечу.
Другие тоже приглядывались, но ничего не говорили. А он прямо сказал:
"Попробуй поищи".
- Что ж, поищу, - ответил я, чувствуя, как горячая волна волнения
охватывает меня.
- Желаю.
- И тебе.
Мы поднялись с ровного травяного поля тремя группами - группа белых,
желтых, красных - и пошли не к морю, где гудела толпа тысяч в сто, а над
городом. Это был не парадный строй; скорее, мы казались беспечными
туристами или, скажем, разноцветными бумерангами, брошенными ленивой
рукой. Но такое впечатление было обманчиво, как обманчив вид спокойного
мускула, в котором постепенно напрягаются нервы. Ничто в воздухе не
двигалось, кроме нас, и это опустевшее вдруг пространство пугало своей
голубой торжественностью. Мы крались над самыми крышами, приглядываясь
друг к другу, примериваясь крылом к волне гравитонов. Самое важное было
нащупать, поймать сильную волну. Уже задрожали стрелки приборов и
шевельнулись, чуть приподнялись чуткие перья на крыле машины, но я знал,
что еще рано ловить эту самую волну.
Я смотрел сверху на крыши, парки, улицы Светлого и чему-то радовался и
удивлялся, словно здесь не родился и не жил никогда. Паруса домов,
наполненные ветром и солнцем, тихо скользили в зеленой пене. Взметнулись
вверх, стремясь оторваться от земли, стреловидные здания институтов. Их
легкие конструкции и стеклянная прозрачность напоминали о полюбившейся
людям свободе невесомости, и потому неуклюжим, просто каким-то
чужестранцем выглядел в этой балетно-изящной толпе наш огромный Институт
Солнца. Да, пожалуй, он был воплощением странной фантазии архитектора:
круглый, с каменными колоннами и этажами садов, украшенный факелами
протуберанцев, нечто среднее между синхрофазотроном, готическим собором и
седьмым архидревним чудом света - висячими садами Семирамиды. И все-таки я
любил его таким странным - за чудаческую привлекательность, за спокойствие
и силу великана, знавшего про Солнце больше, чем все мудрецы на свете.
А перья тихонько пели, но все равно это была не та волна. Я делал едва
заметные глазу скачки - поднимался и опускался, рыскал по сторонам. Многие
гонщики тоже искали волну, стараясь не выдать своего напряжения. Уже
неумолимо приближались полукруг стадиона и синее полотно моря, вдали