"Михаил Веллер. Пир духа" - читать интересную книгу автора

обращается с любимой женщиной, уж с нелюбимой женой еще лучше разберется; а
тут - ах-ах, слезы-мольбы, дай развестись - хочу жениться, все плачут,
болеют, умирают и уезжают. Да, Тургенев пытался иногда представить себя
таким крутым, и в письме, естественно, сублимировал, но даже не знал,
бедный, что дальше-то будет делать такой крутой! и давай его плакать...
- Бедолага! Недаром солдафон Толстой издевался в "Современнике" над его
"демократическими ляжками": "Шлепну шпака, как мух-ху!"

Бунин

- Да нет, не тот, конечно, который начальник в Лениздате, а который
Иван Алексеевич. Уж так он себя любил, так щемяще и пронзительно любил, что
просто не знаю... и жалел. Неприлично, не по мужски, неловко иногда читать,
в конце концов. В чем-то - основу его творчества составляет внимательная,
понимающая, трогательная, с сочувствием и жалостью любовь к себе, любимому.
- Любил барин клубничку и себя в клубничке, и болезненно скорбел по
отсутствию оного.

Литература и язык

- Блеск блеском, ан не блестящие произведения остаются вершинами; блеск
литературы условен, понимание истин человека и бытия - абсолютно: энергию
таланта следует скорее направлять на их постижение, нежели на шлифовку
формы; хотя этим оправдываются и банальные бытописцы, но заурядность всегда
найдет чем оправдаться...
Не блестящий мэтр академик Мериме, но "скверные стилисты" Стендаль и
Бальзак остаются вершинами французской литературы; а достигнув формального
совершенства, она в XX веке решительно деградировала. А поперла американская
- грубоватая, мощная, витальная.
Блеск российского "серебряного века" - это талантливость мастеров, в
совершенстве овладевших всей изощренностью высокого искусства любви - но
утерявших могучий и неразборчивый инстинкт ее подлинной страсти. Толстой, не
говоря о Достоевском, "плохо писали", - но в результате неплохо вышло. Мысль
и страсть решают все! Привет пассионарности.

Поэты и кумиры

- Каждый чего-то не может понять, в силу, видимо, своей ограниченности.
И вот моя ограниченность не дает мне понять, как на I Съезде письменников,
когда встали у сцены метростроевки в алых косынках и с отбойниками на
плечах, Пастернак у ближайшей пытался взять отбойник и держать сам, он не
может, чтоб девушка тяжесть держала, а потом сказал, что даже не знает
названия этого тяжелого "забойного инструмента"; моя тупая ограниченность не
позволяет мне понять, что это он сделал искренне и естественно. Это вполне
согласуется с "какое там, милые, у нас тысячелетье на улице?", но никак не
согласуется со вполне здравыми и рассудочными поступками жизни Пастернака, а
уж в 34-м газеты, радио, кинохроника так трубили о метро и
шахтерах-стахановцах. Боюсь, что это тоже - создание имиджа.
И никак мне, скорбному умом, не понять, как можно неоклассицистов
Ахматову и Мандельштама, при всем моем к ним человеческом уважении и