"Ирина Николаевна Васюченко. Иcкусство однобокого плача" - читать интересную книгу автора

парусничек с прыгучими зверюшками на палубе, с пестрым вымпелом на мачте.
- Дайте мне, пожалуйста, вот эту... Нет, еще эту. И вон те три. Да, все
три подряд.
Человеческая натура, припертая к стенке, подчас выкидывает странные
коленца. Мне вдруг патологически остро захотелось ярких красок. Казалось, я
загибаюсь оттого, что кругом все черно-белое. Хоть, разумеется, помню много
таких же пасмурных зимних дней, когда в душе неистовствовали все цвета
радуги... нет, вот этого не надо. Если ты начнешь хлюпать еще и на улице
средь бела дня, я тебе, так тебя и разэтак, в здравом уме и твердой памяти
сама окошко открою... "Любезные мои маменька, папенька и сестрица! Мне здесь
нравится. Роскошные апартаменты на девятом этаже - достойный приют моей
царственной лени. Занятия кончаются рано и трудности не представляют.
Сказала бы, что и смысла не имеют, но они имеют его: я отдыхаю, как никогда.
Живите праведно. Лелейте Али! Постараюсь написать еще, но если нет, не
сердитесь: говорю же, обленилась непотребно".
С тех пор мои блуждания обрели цель. Я искала киоски "Союзпечати" и
скупала открытки. Все, кроме октябрьских краснознаменных и февральских
красногвоздичных - если и спятила, то не настолько, чтобы и в них найти
нечто целительное. Кроме первого, нашлось еще два или три киоска. Моя
открыточная коллекция росла. Набралась уже пачечка толщиной с карточную
колоду. Я их потом лет пятнадцать рассылала, прежде чем последние обнинские
бабочки полетели - "С днем рождения!" - куда-нибудь в Ригу, Париж или
Йошкар-Олу.
Домой я вернулась дня за три до срока формального развода. Февраль был
на исходе, но морозы грянули опять, еще свирепее январских. При дыхании
воздух свертывался в легких ледяными творожистыми комками, и я боялась
свалиться прежде, чем все будет позади. Это была типичная псевдопроблема:
официальным церемониям ни я, ни Виктор значения не придавали. Брак в свое
время оформили только из уважения к скачковским "предкам", год с лишним
кротко сносившим наше беззаконное сожительство. Так называемые простые
люди - шофер и деревенская бабуля. Хоть шофер и был бесшабашным старым
гулякой, а бабуля - одной из умнейших голов своей эпохи, разврат ученого, но
непутевого сына на глазах у соседей наверняка доставлял им много неприятных
минут. Впрочем, я и как невестка была не подарком - шальная девка,
бесприданница и бездомовница, вечно "в штанах", на велосипеде гоняет, рожать
не хочет, разве ж Витька с такой остепенится?
Мы, правда, еще и моего распределения опасались. За Можай силком
загонять в те годы было уже не принято, однако в воздухе висело: могут
загнать. По закону вправе. А учитывая виды, которые имела на меня
влиятельная факультетская персона, опасность возрастала - черт знает, куда
его поведет, обманутого в своих ожиданиях? Но уж свадьбы, само собой, не
было. Я отказалась категорически, и старики не долго спорили: брачный пир
сожрал бы многолетние сбережения. Причем - только их, мои-то родители ничего
не сберегали, а если бы что имели, нашли бы этому более осмысленное
применение. А так мы ограничились тем, что сводили в приличную кафешку наших
двух свидетелей - Толю Катышева и Римму Лукину, не по возрасту монуменальную
и оттого слывшую "ну просто жутко!" некрасивой переводчицу-германистку. В
тот вечер вольнодумный Публий все задирал ее, обзывая "партайгеноссе" за
лояльность к властям предержащим. Слушать их препирательства было нудно, да
и вся эпопея с бракосочетанием раздражала - не обошлись-таки без